О людях и нелюдях

Черный злобно лает и кидается на решетку, но тюремщик лишь смеется.

— Подлое племя, — продолжает Хриплый. — Благородная волчья кровь не прижилась, вылезла песья натура. По мне, так даже лучше. Поживешь с месяц кобелем, привыкнешь к новому облику, потом сниму ошейник. Он серебряный, жжется и не дает перекинуться. Можно б и дольше тебя в зверином обличье подержать, да, боюсь, разговаривать разучишься.

Пленник рычит, грызя зубами прутья, брызжа выступившей пеной, но в комнате уже никого нет. Остается лишь мутное стекло в раме, отражающее беснующегося зверя.

Последующий месяц слился в непрерывный кошмар. Хриплый заходил ненадолго каждый день. Приносил немного воды, набранной, вероятно, в самой грязной луже во дворе, и еду: кроликов, умерщвленных далеко не вчера, или столь же несвежих крыс.

Поначалу пес не притрагивался ни к воде, ни к пище. Имей он возможность принять человеческий облик, у него, быть может, получилось бы уморить себя голодом. Звериное же тело в меньшей степени подчинялось разуму, в большей — примитивным желаниям, главным из которых оказалось желание жить. Уже на третий день пленник сожрал дохлого кролика и вылакал до капли мутную вонючую воду. В первый раз желудок воспротивился и изверг проглоченную гадость. Тогда пес стал есть и пить понемногу, и дело пошло на лад.

Хриплый приносил еду и воду, да еще издевался. Уборкой клетки он не занимался, но в таком подходе имелось даже одно преимущество: через несколько дней вонь стала невыносимой, и тюремщик перестал задерживаться для разговоров.

Пес не слишком страдал от смрада. Оказалось, звери воспринимают запахи по-другому и гораздо более терпимы к некоторым из них, чем люди. К тому же в комнате имелось небольшое окошко с выбитой рамой, прекрасно пропускавшее свежий воздух. Настоящие мучения доставлял лишь ошейник, казалось, разъевший кожу и мышцы до костей.

Наконец срок заключения подошел к концу. Хриплый несколько дней не кормил пленника, и тот совсем ослаб. Тогда тюремщик, зажимая нос, вытащил зверя за ошейник из клетки и поволок из комнаты.

— А ты не переусердствовал? — раздался женский голос, смутно знакомый, но пес не стал открывать глаза и пытаться рассмотреть говорившую.

— Очнется, куда денется, — пропыхтел Хриплый. — Ошейник сниму, и очухается.

— Окати его во дворе, что ли, — брезгливо проговорила женщина.

— Еще чего. Пусть сам моется. Или ты отмывай, коли и дальше трахаться с ним собираешься. Понравился?

— Я?! С псом? — она едва не сорвалась на визг. — Ты мне еще за обряд ответишь!

— Остынь, Ненасыть. Обряд есть обряд. Я бы для дела и свинью отодрал.

— Да ты их и дерешь! Людин, которые хуже свиней! Мне рассказывали про твои подвиги!

Послышалось рычание, лязгнули звериные зубы. Женский вскрик сменился жалобным скулежом. Пес крепко зажмурился и мечтал оглохнуть.

Мучитель вытащил его во двор, зазвенели ключи, и через минуту ненавистный ошейник перестал жечь шею.

— Ну, давай, падаль, оборачивайся, — носок сапога прогулялся по выступающим под свалявшейся шерстью ребрам, пес взвизгнул. — Не так уж ты слаб, напрягись.

Напрячься? Напрячься, и что?.. Как стать человеком? Он не помнил, как превратился в собаку, где уж найти путь назад?

— Тупая тварь! Просто подумай, что хочешь принять людский облик. Венец творения, мать-перемать!..

Так просто? Он представил, как короткие собачьи пальцы превращаются в человеческие, не просто представил, заставил себя почувствовать. Потом скосил глаза и увидел... Пес тут же зажмурился, прижал уши и решил не слушаться, но Хриплого не так-то просто было провести.

— Вижу, до тебя дошло. Перекидывайся, или оболью тебя кипятком, и не спину, а брюхо. — Пес вжался в пыль, сдерживаясь, чтобы не заскулить. — Знаешь, почему оборотня пытать особенно интересно? С ним это можно делать практически бесконечно. Стоит ему перекинуться туда-обратно, и все заживает. У тебя сейчас шея разъедена серебром до мяса. Обернешься человеком, нащупаешь шрам. Снова станешь псом, не останется и следа. Ни у пса, ни у человека. Будешь упрямиться — обварю кипятком и оставлю в ошейнике, пока заживо гнить не начнешь. Потом позволю обернуться, и шкура опять цела. Здорово, да?

— Да, — спустя непродолжительное время у ног Хриплого медленно сел юноша, худой, грязный, заросший, с синюшным шрамом на шее. — Здорово. Я должен ответить за все мучения, понесенные оборотнями от рук людей?

Хриплый расхохотался.

— Тебе для этого девяти кошачьих жизней не хватит. Нет, у нас другие планы.

— Сломать моего отца, предъявив сына-оборотня?

— И не только это. Помойся, — Хриплый кивнул на стоящее у колодца корыто. — От твоей вони любые планы провалятся.

Парень с трудом встал, с непривычки покачиваясь на двух ногах, и побрел к корыту. Превращение отдавалось ноющей болью в мышцах.

Небо хмурилось, дул пронизывающий ветер, и вода казалась совсем ледяной. Хриплый присел на краю колодца и наблюдал за пленником. Откуда-то из развалин выбрались еще несколько оборотней и тоже остались посмотреть.

— Это и есть щенок Соколиного, Коготь? — спросил один, заметно старше других, с почти седой гривой волос.

Пленник мельком глянул на говорившего и вяло удивился про себя его возрасту. Все оборотни, прежде виденные в замке, были гораздо моложе. Воины Клыка редко доживали до старости.

— Да, Лунь, он самый. И впрямь перекинулся в щенка, не в волка.

Седой оборотень промолчал, остальные засмеялись. Пленника бросило в жар, а секунду назад он трясся от холода. Парень осторожно глянул на Хриплого. Или как теперь его называть? Когтем? Тот сидит на узком краю колодца. Если сейчас кинуться на него, можно столкнуть вниз, самому прыгнуть следом. Только хватит ли сил утопить врага? Слишком уж ослаб от голода, а теперь еще и замерз настолько, что еле двигается. А нырять в колодец, чтобы проститься с жизнью, бессмысленно. Его успеют вытащить, и будет только хуже. Что с ним сделают за подобную попытку? Смерти он не боится, но его ведь не собираются убивать.

Нелюди продолжали ржать, обмениваясь замечаниями о внешности пленника, даже седой усмехнулся, случайно встретившись со "щенком" глазами.

Внезапно накатило такое отчаяние, что он перестал плескать на себя обжигающую воду, сел в корыто, подтянул ноги к груди и обхватил руками, уткнувшись лицом в колени.

— Спинку не потереть, ясный княжич? — загоготал кто-то из оборотней, и веселье разгорелось с новой силой.

— Коготь, он тебе живым нужен? — спросил Лунь, не разделявший всеобщего шутливого настроя.

— А то! Кабы нет, его б в ущельи закололи, вместе с братцем.

— Ну так вытащи его из корыта и отправь на кухню, в тепло.

— На кой? Будет сидеть в клетке в конюшне. Лошадей там нет, никого не потревожит. Опять же воздух свежий, крыши-то почти не осталось.

— Ох, и туп же ты, Коготь. И как тебя вожаком выбрали?

— Не забывайся, Лунь! — Коготь с трудом сдержал рычание. — Я уважаю твой возраст и опыт, но только до тех пор, пока ты уважаешь мою власть.

— А я уважаю власть, когда она разумна. Иначе за властителя можно и бешеного пса принять, — Лунь, напротив, говорил совершенно спокойно.

Пленник слушал их разговор будто сквозь сон. Ему стало тепло и совершенно безразлично, что случится с ним завтра, через неделю или через час. По большому счету, младший сын Соколиного уже мертв. А мерзкий пес-оборотень, занявший его тело, подлежит уничтожению.

— Что тебя не устраивает в моих действиях, Лунь? — спросил взявший себя в руки Коготь.

— Если щенок сильно замерзнет, он заболеет. И оборот тут не поможет, ты знаешь. А он у тебя синий весь, по-моему, и трястись перестал. Ты подойди, посмотри, может околел уже?

Коготь выругался, подошел к пленнику и потрогал за шею под челюстью. Тот никак не отреагировал.

— Не, живехонек. Заснул, что ли? Мыться, понятно, уже не будет. Да не боись, Лунь. Я сам как-то под лед провалился, когда в Яре жил, на двух ногах был и не перекидывался, а даже насморка не заработал. У нас, детей Клыкастого, кость звериная. И у этого теперь тоже.

— Коготь, Коготь, — покачал головой Лунь. — Ты когда под лед провалился, небось, сытый был? Мясо на костях имелось?

— У меня всегда мясо на костях имеется. Вожаку иначе нельзя, ты ж знаешь. Почитай, каждую седмицу находятся желающие мое право оспорить.

— А щенка ты до чего довел? У него кожа прямо на кости натянута. Вон, все позвонки на хребте сосчитать можно, про ребра и вовсе молчу. Околеет он у тебя. Тащи в кухню, если живым нужен. А я, так и быть, помогу. Напою, чем следует, глядишь, завтра здоровый проснется. Но жрать будет сильно хотеть, так что ты отправь кого из своих за свежатинкой. Замковые крысы тут не сгодятся.

В этот раз Коготь разразился целым потоком ругательств. Досталось Соколиному, его хилому потомству, людям вообще, псам и чересчур знающим старикам, вечно лезущим, когда не спрашивают. Отведя душу, вожак кликнул одного из оборотней помоложе.

— Бери эту падаль и тащи в кухню, — кивнул на скорчившегося в корыте пленника. — Да поосторожней! Он мне живым нужен. Лунь, топай с ним. И не забудь, что обещал. Мясо будет.

Этих слов младший княжич уже не услышал.

Пленник очнулся и увидел над собой закопченный каменный свод. Попытался пошевелиться, но не смог двинуть ни рукой, ни ногой. Даже голову повернуть не получилось.

— Проснулся? — раздался знакомый спокойный голос, как ни странно, не вызвавший ни отвращения, ни ненависти. — Не бойся, все с тобой в порядке. Шевелиться не можешь от слабости. Оставался б человеком, вчера бы сдох. А так выкарабкаешься. Поешь, и к вечеру встанешь. Погоди, сейчас принесу.

Вскоре у рта появилась выщербленная глиняная миска, в которой поблескивала вкусно пахнущая жидкость. Думать было почти также тяжело, как шевелиться. Пленник просто прильнул губами к оббитому краю и стал пить крепкий мясной бульон. Глотание оказалось тяжелой работой, и, напившись, парень тут же заснул, а когда проснулся, смог двигаться и чувствовал ужасающий голод.

Повернул голову и увидел, что лежит у очага в разоренной кухне. Спину греет шкура, брошенная на соломенный тюфяк, сверху укрывает подбитый мехом теплый плащ. Дневной свет проникает в окно, большинство стекол которого уцелело, но изрядно заросло пылью. У стола сидит немолодой оборотень — кажется, его зовут Лунь — что-то режет и бросает в миску.

Лунь обернулся, будто почувствовав взгляд пленника. Лицо его выражало удовлетворение.

— Вижу, уже двигаешься. Сидеть можешь?

Парень заворочался и с трудом сел, привалившись голой спиной к теплым камням очага.

— На, сам ешь.

Лунь поставил ему на колени большую миску с бульоном, в который было щедро положено мелко накрошенное вареное мясо. По густоте варево напоминало не суп, а кашу, и пахло так, что в голове совершенно помутилось. Пленник, не дожидаясь ложки, схватил миску обеими руками и стал жадно хлебать через край, шумно чавкая и глотая. Он не только утолял какой-то нечеловеческий, неизведанный прежде голод, он еще и ел вкусную теплую еду, а не сырую тухлятину, как все бессчетные дни до этого.

— Пожалуй, Коготь зря хвалился. Обряд прошел не так уж хорошо, — заметил Лунь.

Парень, почти опустошивший миску, вопросительно взглянул на оборотня.

— Обличье полностью людское, а жрешь по-собачьи. Ложку возьми.

Пленник взял протянутую ложку и принялся выскребать остатки похлебки. Голод унялся и стало так хорошо, что не хотелось ни отвечать на замечание Луня, ни даже думать о нем. Когда с едой было покончено, обортень забрал посудину, пододвинул к очагу рассохшуюся скамеечку и сел на нее.

— Разговаривать-то не разучился?

— Нет.

— Интересно, сколько ж тебя Коготь в ошейнике держал?

Пленник пожал плечами. Дней он не считал и никакого интереса в этом не находил.

— Ладно, спрошу потом у Несытьки. Тебя как зовут-то?

— Никак.

— Никак? Странное имя для княжича.

— Я не княжич. Я пес.

— Ох-хо-хо, тебе лет-то сколько? Шестнадцать уж стукнуло?

— Давно.

— А чего ведешь себя, как щенок? Пес он... Дай-ка все же проверю, — и оборотень потянулся к плащу, в который кутался пленник.

Тот вцепился в подбитое мехом сукно, Лунь убрал руку.

— Татуировку покажи, — попросил он.

Пленник обнажил левое плечо и вывернул руку так, чтобы оборотень мог видеть распростершего крылья сокола.

— Ну, какой ты пес. Соколиного семя, точно.

— Вашими стараниями уже нет, — усмехнулся пленник и забился на своем ложе, перекидываясь в черного зверя.

Закончил оборачиваться, встал на ноги, сбросил плащ, встряхнулся и с вызовом взглянул на оборотня.

— Красивый, — одобрительно кивнул Лунь, наблюдавший за происходящим со сдержанным интересом. — И без картинки порода видна. Я таких остроухих и остромордых не встречал. На дрозда похож, черный к тому же. Давай, обратно вертись. Мне парня поручали, не пса.

Пленник послушался. Перекинулся и снова закутался в плащ.

— Ну вот, и следа от ошейника не осталось, — проговорил Лунь. — Повезло тебе. С Когтя б сталось заговоренное серебро надеть.

— Я бы умер?

— Нет, но шрам бы остался. Как клеймо.

— Ну и что? Думаешь, мне еще долго жить?

— Этого никто не знает. Хотя многое зависит от твоего желания.

— Я не собираюсь ни отца предавать, ни тварей Клыкастого под хвостом лизать!

— Ох, и глупый ты еще! — усмехнулся Лунь. — Действительно, щенок.

— Ну так и не лезь ко мне с разговорами. Найди умного собеседника!

— Во-во, так и знал, что это скажешь. А был бы поумней, послушал бы, поучился.

Парень натянул плащ на голову и отвернулся. Лунь беззлобно усмехнулся, встал, подошел к столу и принялся рыться в лежащей там котомке. Достал какие-то мешочки и коробочки, и стал понемногу отсыпать их содержимое в котелок.

— Щепотку валерьки, крупинку медянки, — бормотал он. — Ума не добавит, но тело поправит.

Потом налил в котелок воды и повесил над огнем.

— Эй, ты, дрозд черный. Жить не хочешь, так чего в ошейнике не сдох? Коготь говорил, тухлятину жрал, чтобы не околеть.

Парень сдернул с лохматой головы плащ и снова сел.

— Хочешь, чтоб я сблевал? Зачем тогда кормил?

Лунь покачал головой.

— Не хорохорься, лучше послушай. Да, ты теперь не человек. Только поэтому и выжил. Думаешь, я не понимаю, что значит для любого из вас, людей, оборотнем стать? Особенно для благородного. Понимаю. Знаю, как твой отец к нам относится, и догадываюсь, как тебя воспитал. Но ответь: ты себя действительно псом и тварью ощущаешь или казнишься, представляя, каково Соколиному будет о твоем преображении узнать?

Пленник хотел было снова закутаться с головой и отвернуться, но вопрос Луня неожиданно заставил задуматься. Новообращенный нелюдь попытался вспомнить собственные ощущения. К его удивлению, ничего отвратительного на ум не пришло. Да, оборот, как называл это Лунь, оказался болезненным, но само нахождение в теле животного вовсе не было ужасным. Сознание не покидало его, хотя несколько слабело. Зато острее чувствовались примитивные желания: жить, есть, пить, порезвиться на свободе, найти самку. Причем их исполнение сулило гораздо большее физическое удовольствие, чем получение всех этих простых вещей в человеческом облике. Он невольно вспомнил, как играла только что каждая жилочка в теле пса, как хотелось сорваться с места и удрать за стены замка, пробежаться по осеннему лесу, вдыхая запах палой листвы, сырой земли, теплой крови под пушистой кроличьей шкуркой.