Третья сила

А утром приободрившийся Трегубов явился на Кэ д"Орсэ, где сделал политическое заявление:

"Я давно указывал в своих донесениях своему правительству на опасность его внутренней и внешней политики. Эта политика уже довела Россию до такого состояния слабости, что даже Китай может безнаказанно издеваться над ней и обращаться с ней так, как ни одно государство не смело обращаться с другим. Я указывал, что нынешняя политика — это глупость, единственным результатом которой будет международная изоляция России. Я обратился за помощью к французской полиции, чтобы спасти жену и сына. Я знал, что семье моей, как и мне самому, грозит "несчастный случай", который "все устроил бы", если бы мы хоть на одну ночь остались в здании посольства".

Побеги уже не были диковинкой. Примерно к середине двадцатых годов некоторые русские чиновники, служившие в русских учреждениях за границей, стали покидать свои посты, будто бы разочаровавшись в царской власти. Иные из них, хорошо информированные о методах Департамента Государственной Охраны, скрывались, уезжали куда — нибудь подальше и всячески стараясь не вызывать к себе интереса общества. Но были и те, кто создавали шумно рекламируемые организации, и выступали на бесчисленных эмигрантских собраниях. Среди них был Петр Ермолаевич Трегубов, дипломат, сенсационно бежавший из русского посольства в Париже — перелез через два забора и в разодранном пальто явился во французскую полицию. Трудно было придумать более заметный разрыв с царской властью.

Всякое бывало! Но, чтобы старший советник посольства, замещающий своего отлучившегося для дипломатических переговоров шефа (посла) и в его отсутствие являющийся полномочным представителем всей великой державы перед французским правительством, чтобы такой временный посол спасался бегством из собственного посольства, перелезал через заборы, в истерзанном виде бежал в парижский участок и умолял полицию спасти его семью из лап русского диктатора — такого еще не бывало! Как не бывало и того, чтобы человек, в течение многих лет занимавший видные дипломатические посты по поручению правительства, открыто заявлял, что не может ни последовать вызову этого правительства в Москву, ни остаться хотя бы на одну ночь в помещении посольства, ни оставить там свою семью, так как не только в Москве, но и в Париже ему и его семье грозит "несчастный случай": "утром могло бы, например, оказаться, что я покончил с собой или что я сошел с ума и меня нужно спешно отправить в сумасшедший дом; мог бы также нечаянно забыть закрыть газ и задохнуться".

Москва, однако, на удивление, решила промолчать и просто вычеркнула бывшего первого советника из списков дипломатического корпуса. Видимо в русской столице решили, что разоблачениями истинного лица беглого дипломата французов особо не проймешь, и не без иронии заметили, что убедительность русских доказательств будет равна нулю, ибо русские "опровержения", по убеждению просвещенных европейцев " всегда шьются белыми нитками" по одному трафарету — с единственной целью дискредитировать и "забрызгать грязью всех, тайно или явно бегущих из диктаторского пленения".

Трегубов сразу обратил на себя всеобщее внимание. "Сжегший мосты" — "живой, подвижный, гладко выбритый, с быстрыми движениями" Петр Ермолаевич без устали раздавал интервью. Уличая посольство во лжи, он с легкомысленным энтузиазмом "разоблачал" годуновский режим. Пикантный скандал с французской девчушкой как по команде замяли, в газеты ничего не пустили, но потребовали взамен наотмашь "вдарить" по России и по царю.

Выручив жену и детей, и получив все свои пожитки из посольства, Петр Ермолаевич Трегубов подался в Лондон, рассказывать про себя сказку, красивую легенду: бежал с бриллиантами и ассигнациями, зашитыми в кальсоны, — прощения прошу! — от царского гнева. Приехал в Лондон, а там англичане. Темнота, дождь, кругом одни свиные рыла, в которые хочется двинуть кулаком, а потом застрелиться. Скука смертная, тоска. Что же остается? Ждать вечера, сколотить свое общество, свою компанийку и болтать про политику и про политические течения, про Годуновых, про русский борщ и про котлеты. И пить, признав поражение. Все. Будущего нет. Дальше только петуха пускать, неприличного. Или...Или самоотверженно подвижничать, во имя будущего, во имя вшивой и тифозной России, громко умирать, идти под пулеметы и на плаху. Умирать русский народ всегда умел лучше, чем жить. Такой товар англичане отрывали с руками. Такой товар им был нужен до зарезу.

Трегубов основал журнал под названием "Борьба" и мгновенно выпустил книгу "На путях к новой опричнине". Она была принята на Западе, как ценный труд о России и русской дипломатии. Но беглый дипломат схитрил, в надежде сохранить надежду для возвращения в Россию. Книжечка оказалась с "душком". Если прочесть ее внимательно, становилось ясно, что ее истинное назначение было дезинформировать общественное мнение. Главная же цель — отвлечь Запад и эмиграцию от борьбы против Годуновых. Это достигалось двумя способами: попыткой убедить слушателей, что царизм кончен, правящий слой одряхлел, перемены к лучшему неизбежны, или наоборот, что царская власть настолько сильна, что бороться против нее нельзя, и Запад, безвольный, слабый Запад, непременно погибнет, ввязавшись в борьбу с Россией. Каждый из этих способов приводил к апатии и нежеланию бороться против Москвы.

Трегубова приятно взволновал успех. Полученный гонорар позволял ему жить на собственный счет — в этих делах он был болезненно щепетилен всю жизнь. В Лондоне Петр Ермолаевич снял квартиру в пансионе на Хелмет — Роу. Помогла Анна Николаевна Мальцева — Волкова. Петр Ермолаевич всегда был опрятно, почти щегольски одет, носил гетры, хорошо владел несколькими европейскими языками. С достоинством опытного дипломата он танцевал на всяких благотворительных вечерах, выбирая для этого совсем юных девиц. Со всеми он поддерживал хорошие отношения, со всеми был любезен и ни о ком дурно не отзывался, мог много и охотно говорить о политике, высказывал свое мнение, однако никто не мог определенно понять его личных воззрений и верований. Не мудрено, что в один прекрасный день Петр Ермолаевич оказался одновременно в объятиях роковой женщины и русской политической разведки, посулившей прощение, возвращение в Россию и снятие всех обвинений...В свое время, вкусив западной жизни, немалое число эмигрантов решили вернуться в Россию. Однако далеко не всем русские власти предоставляют такую возможность. Некоторые кончали жизнь самоубийством. Мечтали вернуться на опрометчиво брошенную Родину, но не получили соответствующего разрешения, и предпочли смерть жизни на чужбине.

-Как вы знаете, я наконец утряс кое — какие личные дела. — сказал Трегубов. — Спасибо вам за помощь.

Кроуни кивнул: "утрясание" личных дел заключалось в отправке семьи в Россию — жена и дети после нескольких лет пребывания в Париже отказались оставаться на чужбине и решили вернуться в родное отечество. Трегубов согласился, уладил все формальности — семья получила возможность вернуться "без последствий".

-Это, как вы понимаете, присказка. Сказка будет впереди. Я в свое время провел в Вильне целый год, прежде чем отправиться в Европу, и этот год, непохожий на длинную вереницу моих остальных лет, лежит в памяти моей, "как белый камень в глубине колодца". Вильна, нарядная столица Литвы, особенно пышно цвела и расцветала, да — с...Она и сейчас вся утопает в садах и эспланадах, а Старый город, с его кривыми улочками и средневековыми зданиями придает ей очень нравившийся мне, слегка сказочный вид. Вы также наверняка знаете, что в Вильне обосновалась масса эмигрантов со всей России.

-Знаю. — ответил Кроуни. — Большинство из них, по — видимому, вполне сносно устроилось. Насколько я могу судить, лучше, чем в Лондоне.

-Литовские власти не притесняли русских и относились к ним более чем сносно. — продолжил Трегубов. — В Вильне есть отличная Опера и драматический театр, где наряду с литовскими идут русские представления. В Литве, как в самостоятельном государстве, были представлены многие страны — правда, не послами, а посланниками. Присутствие этих посланников придавало особый блеск балам, вечерам, приемам и обедам. Светские дамы так обменивались впечатлениями: — Ах, вчера у таких — то был чудесный обед: устрицы, специально выписанные из Остенде, седло дикой козы, спаржа, пломбир, шампанское и четыре посланника! А вот на прошлой неделе у таких — то обед был совсем плохонький — бульон с пирожками, ростбиф, бордо и сливочный крем. И только один французский консул! Есть правда, за ним грешок, как водится...

-Жене изменяет?

-Не женат он.

-Так что же?

-Жизнерадостен истинно юношески. Неистощим на шутку, выдумку, импровизацию, на бойкое словечко, прозвище. Но зато и фантаст и, что называется, враль немилосердный. Помню, заявил он мне как — то: "Ведь я на войне генералом был. Не штатским, а натурально, настоящим. Я железнодорожным камуфляжем командовал. Это как инфантерия или пластуны. Эполеты, лампасы, красная подкладка...Бывало, в окопе, а солдаты все во фронт и "ура!", — тише, говорю, черти, неприятель в двенадцати шагах". Одним словом, болтает много. О политике тоже. И частенько заносит его с разговорами не в ту степь...Любит, мягко говоря, преувеличивать, парить в эмпиреях, но делает это весьма и весьма убедительно, оттого, бывает, верит в свои же выдумки...Но служит он, что называется, на совесть.

-Одним словом, наш человек? — деланно усмехнулся Кроуни.

-Но, я, кажется, увлекся...Собственно говоря, к делу...Несколько лет тому назад в Вильне появился хорошо одетый, представительный, но скромный господин. Инкогнито. Из Москвы. Я — то, разумеется, как дипломат, был заблаговременно и наилучшим образом извещен о нем. Опекал его, в какой — то мере. Пробыл он в Литве несколько недель, правда, выезжая в Митаву, в Кенигсберг, еще куда — то...И покуролесил преизрядно. С разными особами. В том числе с одной...

Трегубов сунул руку в нагрудной карман и достал бумажник, из которого очень аккуратно извлек маленькую фотографию. На ней, явно постановочной, была изображена женщина в образе лесной нимфы — совершенно обнаженная и крайне развратного типа. Она присела на пенек, подложив под себя правую ногу. Сидела женщина прямо, слегка закинув голову назад и сложив руки на затылке, будто бы поправляя прическу, сделанную по моде начала века.

Кроуни осмотрел фотографию со всех сторон. С его лица исчезла деланная улыбка, он покосился на Петра Ермолаевича.

-Не вижу здесь ничего поразительного. — сказал он.

-Это особа, с которой куролесил представительный, но скромный господин из Москвы.

-Она?

-Она. На обратной стороне фотографической карточки я накарябал кое — какие каракульки, — так, ничего особенного, некоторые сведения, установочного характера, которые стали известны мне во время пребывания в Вильне. Могу сказать, что дама эта, не смотрите уж на ее фривольный вид, крайне опасная особа, решительная и порывистая. Так вот. Сегодня я ее встретил. Представьте себе, встретил в пансионе. У Анны Николаевны. Напросилась эта особа в гости, весело щебетала, всего уж не упомню. А про важное постарался записать по памяти, потом. — Трегубов передал Кроуни небольшой листок, четвертушку из обычной ученической тетрадки. — Возможно, вам покажется это интересным и важным.

-Уверены?

-Уверен. — кивнул Трегубов. — Особенно, когда вы узнаете, кем был представительный, но скромный господин из Москвы, и что особа эта, именуемая Ядвигой Дмитриевной Тротта — Трейден, состояла с ним в переписке около двух лет. А теперь она желала бы облечь факт своей прежней связи и своей переписки в практичное и, полагаю, прибыльное предприятие.

-Ну, уж, Петр Ермолаевич, не томите. Вы не из тех ли вы, кто считает, что на Руси умные люди с него начинаются и на нем кончаются? — рассмеялся Кроуни.

.

Вторник, 22 июня 1926 — го года по европейскому стилю. В лето 7435 — го года, месяца июня в 9 — й день ( 9 — е июня 1926 — го года). Седьмица 1 — я по Пятидесятнице. Глас седьмый

Лондон. Станция метрополитена "Вестминстер".

-Вот именно, что "М — да"! Сколько выкладывают европейские таблоиды за дневники и любовные письма венценосных особ? Официально? А на самом деле, неофициально, на сколько раскошеливаются? На взгляд обывателя, просто сумасшедшие деньги, которые были просто выброшены в трубу. Но это только — на взгляд обывателя! А то, что через какое — то время после публикаций подобных образчиков в свет, в Европе слетают со своих постов министры, стреляются высокопоставленные чины, вспыхивают семейные скандалы, это как?

-Пошумят и перестанут. Пресса должна хоть что — то скармливать читающей публике: скандалы, интриги, расследования, по большей части из пальца высосанные.

-Ну, из пальца или не из пальца, а все ж таки скандал.

-Кто же этот "Разумник"? — спросил Кроуни.

-Вы от меня хотите сразу всего и много. Я — человек информированный, но не знаю всего. — Петр Ермолаевич пожал плечами. — Знаю лишь, что он обладает бойким пером, обширными и разносторонними связями, вхож в круги..."Разумник" готов корреспондировать на любую тему. "Персидские дела"? Пожалуйста. "Дунайский вопрос"? Извольте. "Преследования противников царского режима в России"? Готово.

-Размашисто.

-Несомненно.

-Вы удивлены?

-Немного. Про "Разумника" поболее узнать сможете, Петр Ермолаевич?

-На войне и поросеночек божий дар. Надеюсь, вы располагаете средствами? — вкрадчиво поинтересовался Трегубов.

-Естественно.

-Не франки, как в прошлый раз?

-Чем вам франки не угодили?

-Франк пьяный теперь*. Вы не думаете, что справедливость требует выплатить мне небольшую дополнительную премию? В некотором роде за предполагаемый риск.

Кроуни заколебался. Затем, чуть повернув голову, сказал с упреком и предостережением:

-Вы неблагоразумны, дорогой мой. Финансовый вопрос, Петр Ермолаевич, как мне представлялось, был решен раз и навсегда. Могу ли я допустить, чтобы вы его стали пересматривать при каждой встрече? Договор есть договор. Тем не менее, за последние три месяца, как мне известно, вы уже в третий раз требуете маленькую премию. Однако раньше вы безоговорочно принимали наши условия.

-Я мог бы прекратить выполнение нашего контракта.

-Что вы хотите этим сказать?

-То, что сказал. Я мог бы закончить, прервать с вами всякие отношения. И более ничего. Вы ни в чем не могли бы меня упрекнуть, и это избавило бы меня от риска, на который я иду.

-Я не спорю, — согласился Кроуни. — Но вы могли бы, по крайней мере, оставить за нами инициативу в начислении ваших гонораров. Я не против жеста, но я против, чтобы нас на него вынуждали. — и он добавил не без горечи. — Я принимал вас за идеалиста, но теперь мне кажется, что вы человек корыстный.

-Вы ошибаетесь, — сказал Трегубов изменившимся голосом. — Если бы я был корыстен, то давно бы уже занимался другим делом, более прибыльным. И потом...Я слишком много в жизни кидался — от счастья, от жалости, от любопытства, от молодости...Слишком многое упустил. Теперь довольно.