— А чего ты ждешь на этот раз? — спросила я, складывая свои руки поверх тех, которые меня обнимали, поглаживая крепкие изящные кости запястья и нежно касаясь искалеченной правой руки. Джейми глубоко вздохнул.
— Не знаю, — ответил он, — но все будет хорошо. Теперь со мною ты.
НОЧЬЮ ВЕТЕР И ДОЖДЬ ПРЕКРАТИЛИСЬ, и каким-то чудом день выдался ясным и ярким, хотя по-прежнему холодным, как задница полярного медведя. Я подумала, что это хороший знак.
В полном молчании мы преодолели последний высокий перевал, который вел к Лаллиброху, и увидели внизу дом. Почувствовав, что напряжение в груди отпускает, я только тогда поняла, как надолго затаила дыхание.
— Он совсем не изменился, правда? — сказала я, выпустив на холоде белое облачко пара.
— На голубятне новая крыша, — отметил Йен, — и мамин загон для овец стал больше.
Он изо всех сил старался говорить беззаботно, но в его голосе ясно звучало нетерпение. Понукая лошадь, Йен чуть обогнал нас, перья индейки в его прическе развевались на ветру.
Близился полдень, и поместье казалось тихим: утренние хлопоты завершились, а вечерняя дойка и приготовление ужина еще не начались. Я не видела на улице никого, кроме пары крупных мохнатых хайлендских коров, жующих сено на близлежащем пастбище, но из каминных труб шел дым, а большой белёсый дом как всегда выглядел гостеприимным и обжитым.
'Интересно, вернутся когда-нибудь сюда Роджер и Бри?' — подумала я вдруг. Бри упоминала об этом, когда идея уйти обратно превратилась в реальность, и они начали планировать.
— Поместье свободно, — сообщила Брианна тогда, сосредоточив взгляд на рубашке в стиле ХХ века, которую шила, — оно продается. Или так было, когда Роджер ездил туда несколько лет... назад? — Бри подняла взгляд и криво ухмыльнулась: мы просто не могли обсуждать время в обычном смысле. — Мне бы хотелось, чтобы дети жили там, наверное. Но сначала посмотрим... как все получится.
Брианна поглядела на спящую в колыбельке Мэнди, чьи губки слегка посинели.
— Все получится отлично, — решительно сказала я тогда. — Все будет хорошо.
'Господи, — взмолилась я про себя, — пусть у них все будет хорошо!'
Йен уже спрыгнул с лошади и нетерпеливо поджидал нас. Когда мы спешились, он направился к двери, но наш приезд уже заметили, и дверь широко распахнулась, прежде чем он смог до нее дотронуться.
В дверях застыла Дженни. Она моргнула, и ее голова стала медленно запрокидываться, пока глаза скользили снизу вверх по высокому одетому в оленью кожу телу с напряженными мускулами и мелкими шрамами к увенчанной гребнем и украшенной перьями голове. Йен усиленно старался, чтобы на его татуированном лице ничего не отображалось, но глаза выдавали надежду и страх, которые он не мог скрыть — могавк он или нет.
Губы Дженни дрогнули... раз, затем второй, ее лицо расплылось, и она начала издавать короткие истеричные возгласы, которые превратились в очевидный смех. Глотнув воздуха, она снова взвизгнула и захохотала так сильно, что, шатаясь, попятилась назад в дом и вынуждена была сесть на скамейку в холле, где, обхватив руками живот, склонилась пополам и хохотала, пока не затихла, и ее дыхание перешло в слабые хриплые вздохи.
— Йен, — проговорила она, наконец, качая головой. — О, Боже, Йен. Мой мальчик.
Йен выглядел совершенно ошеломленным. Он посмотрел на Джейми, который пожал плечами, сам едва сдерживаясь, чтобы не засмеяться, а затем повернулся к матери.
Тяжело дыша, Дженни глотнула воздуха, затем встала, подошла к сыну и обняла его, прижавшись мокрым от слез лицом к его груди. И руки Йена медленно и осторожно обхватили ее, будто величайшую и очень хрупкую драгоценность.
— Йен, — снова сказала Дженни, и я увидела, как ее маленькие крепкие плечики вдруг опустились. — О, Йен. Слава Богу, ты приехал вовремя.
ДЖЕННИ ОКАЗАЛАСЬ МЕНЬШЕ и тоньше, чем я помнила, в ее все еще темных и живых волосах чуть прибавилось седины. Но вот синие кошачьи глаза остались точно такими же — как и свойственная им с братом прирожденная авторитарность.
— Оставьте лошадей, — скомандовала она, вытирая глаза краешком передника. — Я отправлю кого-нибудь из мальчишек о них позаботиться. Вы замерзли и проголодались... Снимайте одежду и проходите в гостиную.
Дженни бросила на меня полный любопытства (и еще чего-то, что я не могла истолковать) взгляд, но избегала смотреть мне прямо в глаза и не сказала ничего, кроме 'Проходи', когда направилась в гостиную.
Пропитанный запахами торфяного дыма и готовящейся пищи, дом пах странно, хотя и очень знакомо: только что испекли хлеб, и из кухни долетал дрожжевой аромат. В коридоре было почти так же холодно, как и на улице; двери всех комнат стояли запертыми, чтобы не выпускать нагретого от каминов воздуха, и когда Дженни, повернувшись к Йену, открыла дверь в гостиную, чтобы впустить его первым, нас окатила теплая волна.
— Йен, — проговорила она тоном, который я никогда у нее не слышала. — Йен, они приехали. Твой сын вернулся домой.
Йен Старший сидел в огромном кресле возле огня, поверх его ног лежал теплый плед. С трудом поднявшись и немного пошатнувшись на деревянном протезе, который заменял потерянную в бою ногу, он сделал несколько шагов к нам навстречу.
— Йен, — произнес Джейми, тихим от потрясения голосом. — Господи, Йен.
— О, да, — ответил Йен с иронией. — Не переживай, это все еще я.
Доктора для этого заболевания применяют термин 'фтизис', что в переводе с греческого означает 'истощение'. Обычные люди по вполне очевидным причинам прозвали это 'чахоткой'. Ведь недуг буквально заживо пожирает своих жертв, и те чахнут на глазах. А еще это именуют изнуряющей болезнью или сухоткой, и она действительно иссушила Йена: как каннибал, съела его плоть, и, словно транжира, источила жизненные силы.
Я много раз встречалась с подобным в Англии в тридцатых и сороковых годах, и гораздо больше здесь, в прошлом. Но я никогда не видела, чтобы туберкулез выедал живую плоть с костей кого-то, кого я любила, и сердце, обливаясь кровью, просто вытекло из моей груди.
Йен и всегда-то — даже во времена изобилия — был худым и жилистым, сильным и жестким; его кости и раньше проступали под кожей, так же, как и у Младшего Йена. Теперь же...
— Я, может, и кашляю, но я не сломаюсь, — уверил он и, шагнув вперед, обхватил Джейми за шею. Тот очень осторожно обнял его и, когда понял, что Йен действительно не сломался, сжал Йена посильнее, закрыв глаза, чтобы не расплакаться. Он крепко держал своего друга, как будто пытаясь вопреки всему не дать Йену упасть в бездну, слишком явно разверзшуюся у его ног.
'Кости мои могу сосчитать' (Пс. 21 — прим. пер.). На ум невольно пришла эта библейская цитата, потому что я действительно могла их сосчитать: ткань рубашки лежала прямо на ребрах, которые настолько торчали, что я видела сочленения там, где каждое из них присоединялось к выступающим на спине Йена позвонкам.
— Как долго? — выпалила я, повернувшись к Дженни, которая глядела на мужчин полными непролитых слез глазами. — Как давно у него это?
Она моргнула и сглотнула.
— Многие годы, — довольно ровно произнесла Дженни. — Йен начал кашлять, когда вернулся из тюрьмы в Эдинбурге, из Толбута, да так больше и не перестал. Но в прошлом году кашель стал хуже.
Я кивнула. Значит, хронический случай: это было уже что-то. Острая форма — 'быстротечная чахотка', как это называли, — убила бы его за несколько месяцев.
Дженни задала мне тот же вопрос, но с другим смыслом.
— Как долго? — спросила она так тихо, что я едва ее услышала.
— Не знаю, — ответила я столь же негромко. — Но... недолго.
Дженни кивнула: она давно уже это знала.
— Тогда хорошо, что вы приехали вовремя, — ровным голосом сказала она.
Глаза Младшего Йена были прикованы к отцу с того момента, как мы вошли в комнату. На его лице явно читалось потрясение, но он держал себя в руках.
— Па, — произнес он жутко хриплым голосом: слово прозвучало почти как карканье. Йен жестко прочистил горло и повторил: 'Па', — и шагнул вперед. Старший Йен посмотрел на сына, и его лицо осветилось такой огромной радостью, что все следы болезни и страданий стерлись.
— О, Йен, — сказал он, протягивая руки. — Мой мальчик.
МЫ ВЕРНУЛИСЬ В ХАЙЛЕНД. К Йену и Дженни. А это означало, что вопросы, которых можно было бы избежать в суматохе или из деликатности, вместо этого решались однозначно.
— Я могу умереть завтра или в течение года, — напрямик сказал Йен за чаем и хлебом с джемом, который поспешно сотворили на кухне, чтобы попотчевать уставших путников, пока ужин еще не готов. — Ставлю на три месяца. Пять к двум, если кто-нибудь хочет пари. Хотя я и не знаю, как смогу получить свой выигрыш, — и когда он улыбнулся, то сквозь маску смерти вдруг показался прежний Йен.
В журчании взрослых голосов временами слышался почти смех. В гостиную набилось множество людей, потому что известие, из-за которого сюда принесли хлеб и джем, также заставило всех обитателей Лаллиброха повыскакивать из своих комнат и укромных уголков и прогрохотать вниз по лестнице в страстном желании поприветствовать и предъявить права на возвратившихся любимых. Младшего Йена почти сбили с ног и задушили в объятьях, пытаясь выразить ему свою любовь, и, все еще в шоке от состояния отца, Йен просто ошеломленно молчал, хотя и продолжал улыбаться, совершенно беспомощный перед тысячей вопросов и восклицаний.
Дженни наконец-то спасла его из этого водоворота и, взяв за руку, решительно отправила их со Старшим Йеном в гостиную, а затем снова вышла, чтобы твердым словом и сверкающим взглядом подавить бунт, прежде чем выпроводить остальных, словно заправский прапорщик.
Младший Джейми — старший сын Йена и Дженни и тезка Джейми — теперь жил в Лаллиброхе со своей женой и детьми, как и его сестра Мэгги и ее двое детей — ее муж был солдатом. Младший Джейми отсутствовал, но женщины пришли, чтобы посидеть со мной. Все дети столпились вокруг Младшего Йена, разглядывая его и задавая так много вопросов, что они перебивали друг друга. Ребятишки толкались и пихались, споря о том, кому что спросить, и на какой вопрос следует ответить в первую очередь.
Дети не обращали внимания на замечания Старшего Йена. Они уже знали, что дедуля умирает, и этот факт не представлял никакого интереса по сравнению с увлекательностью их нового дяди. Малышка с тугими косичками сидела на коленях Младшего Йена, очерчивая линии татуировок пальчиком, который время от времени невзначай засовывала Йену в рот, когда тот улыбался и нехотя отвечал на вопросы своих пытливых племянниц и племянников.
— Ты могла бы написать, — сказал Джейми Дженни с резким укором в голосе.
— Я написала, — столь же резко ответила она. — Год назад, когда его плоть начала таять, и мы поняли, что это перешло в нечто большее, чем просто кашель. Я попросила тебя прислать Младшего Йена, если это возможно.
— А-а, — расстроился Джейми, — должно быть, мы к тому времени уже уехали из Риджа. Но я ведь написал тебе в прошлом апреле, что мы приезжаем. Я отправил письмо из Нью-Берна.
— Если и так, то мы его не получили. Ничего удивительного: с этой блокадой до нас доходит вдвое меньше писем из Америки по сравнению с тем, что было. И если вы выехали в прошлом марте, значит, путешествие вышло долгим, да?
— Немного дольше, чем я предполагал, ага, — сухо ответил Джейми. — Многое случилось по пути.
— Я уж и вижу.
Нимало не смущаясь, Дженни взяла его правую руку и внимательно рассмотрела шрам и близко посаженные пальцы. Она взглянула на меня, подняв одну бровь, и я кивнула.
— Это... его ранили при Саратоге, — сказала я, как будто оправдываясь. — Мне пришлось.
— Отличная работа, — Дженни осторожно согнула пальцы брата. — Сильно болит, Джейми?
— Болит в холодную погоду. А в остальном — совсем не беспокоит.
— Виски! — воскликнула Дженни, резко выпрямляясь. — Вы тут сидите, промерзшие до костей, а я даже и не подумала... Робби! Беги и принеси специальную бутылку с полки над котлами.
Долговязый мальчишка, который скакал возле собравшихся вокруг Младшего Йена родственников, скорчив рожицу, показал бабушке, что ему совсем не хочется, но затем, повинуясь ее пристальному взору, вылетел из комнаты, чтобы выполнить поручение.
В комнате стало очень тепло: в очаге жарко и медленно горел торф, и так много людей говорили, смеялись и излучали тепло своих тел, что температура поднялась почти до уровня тропиков. Но сердце холодело всякий раз, когда я смотрела на Йена.
Теперь он снова лежал в своем кресле, по-прежнему улыбаясь. Но усталость так ясно читалась в том, как поникли его костлявые плечи, какими тяжелыми стали веки, и в тех очевидных усилиях, которые он прилагал, чтобы продолжать улыбаться.
Я отвела взгляд и обнаружила, что на меня смотрит Дженни. Она сразу же отвернулась, но я заметила в ее глазах размышления и сомнения. Да, нам придется поговорить.
ТОЙ ПЕРВОЙ НОЧЬЮ ОНИ спали в тепле, уставшие почти до потери пульса, прижавшиеся друг к дружке и окруженные Лаллиброхом. Но, пробудившись, Джейми услышал ветер, который вернулся ночью и холодно стенал вокруг карнизов дома.
В темноте Джейми сел на кровати и, обхватив колени руками, прислушивался. Надвигалась пурга: ветер нес с собой снег.
Клэр, почти свернувшись, лежала рядышком и спала, ее волосы темным пятном растрепались на белой подушке. Джейми вслушивался в то, как она дышит, и, чувствуя вину, благодарил Бога за мягкость и беспрепятственное течение ее дыхания. Весь вечер Йен кашлял, и Джейми отправился спать с этим звуком его тяжелых вдохов и выдохов, застрявшим в голове (если не в ушах).
Из-за полного изнеможения Джейми удалось отбросить вопрос о болезни Йена, но он снова всплыл в момент пробуждения — тяжелый, словно камень в груди.
Клэр шевельнулась во сне, чуть повернувшись на спину, и в Джейми проснулось желание, которое разлилось по телу, будто вода. Он колебался, переживая за Йена, ощущая вину за то, что Йен уже потерял, а у него это все еще оставалось, и ему не хотелось тревожить сон любимой.
— Наверное, я чувствую себя так же, как ты, — прошептал Джейми очень тихо, боясь ее разбудить. — Когда ты прошла сквозь камни. Будто мир по-прежнему на месте... Но это не тот мир, который был.
Он мог поклясться, что жена не проснулась, но из-под простыни появилась нащупывающая рука, и Джейми взял ее. Клэр протяжно и сонно вздохнула и, потянув его вниз, к себе, обняла и убаюкала в теплой мягкости своей груди.
— Ты и есть весь мой мир, — пробормотала Клэр, потом ее дыхание изменилось, и она забрала его с собой в безопасность.
ГЛАВА 77
MEMORARAE*
*(помнить, воспоминания (лат.), а еще так называется католическая молитва Пресвятой Богородице — прим. пер.)
ОБА ЙЕНА ЗАВТРАКАЛИ НА КУХНЕ вдвоем, потому что отец проснулся перед рассветом, сотрясаемый кашлем, и позже снова погрузился в такой глубокий сон, что Дженни не стала его будить. А сам Йен с братом и племянниками всю ночь охотились за холмами. Они остановились на обратном пути в доме Китти, и Младший Джейми сказал, что они останутся перекусить и немного поспать, но Йена снедало беспокойство — его тянуло домой, хотя он и не мог бы объяснить, почему.
