Но в лес дезертиров резать — вызвался тут же. Только воды выдул флягу жадно — и как огурец! Глаза сверкают, оживлен и всемогущ! Это не понравилось ни Хассе, ни Барсуку, чего Пауль не понял.
Когда сын Головы на колу уехал на своем конике, который все это время спокойно щипал травку неподалеку, руководить татарами, Хассе тихо сказал попаданцу на ухо:
— Поостыть парню надо, нарвется ведь сгоряча!
— О чем ты?
— Больно уж он раздухарился. Не знаю, о чем вы с ним толковали, только мнится мне, что он очень уж вознесся и считает себя неуязвимым и несокрушимым. Такое плохо кончается. Не раз видал!
ПРОДА
— Полагаешь глупостей наделает сейчас? — усомнился Пауль.
— Бой — это всегда опасность и сдохнуть можно от руки любой тупой скотины, если не бережешься. Что скажешь, сотник? — на удивление серьезно сказал старший канонир.
Пятой так же серьезно кивнул:
— Чаю, монетки твои — сильные обереги. Могут помочь. Но бог-то бог — да и сам не будь плох. А басурман посчитал, что теперь ему море по колено, все может. Согласен с почтенным пушкарем, тоже видал, как такие помирают быстро и глупо. Так что мы сейчас собираться будем, а ты с Арсланом поговори. Вразуми, молод он, горяч.
Паштет кивнул. Подставлять спутников ему не хотелось. Попросил, чтобы сказал Барсук воодушевленному джигиту перед вылазкой к лекарю подъехать. Благо и повод есть — про коня спросить.
Сам Хассе решил пока в деревне остаться, да и Пауль ему компанию составил. Не испытывал он сильного желания участвовать в лесном сражении — то, что стрельцы и люди джигита вырежут эту банду дезертиров — не сомневался ни разу. Потому — без него обойдутся!
Понятно, что эта остаточная банда — какая-то семья крымская, как положено на одного воина — пара-тройка хуже вооруженных, но одоспешенных помогал, а остальные — типа пажи и слуги, чтоб было кому лошадей чистить и обратно в Крым телеги с награбленным добром гнать. Воин — вон лежит, и его дружинник рядом, а остальные — подростки и их ликвидацию наблюдать совсем неохота, не тянет вот.
Сам с собой Павел не мог разобраться. Здесь — в это время — отношение к детям было совершенно взрослое. Тоже человеки, только еще не доделанные. Никаких сюси-масюси — ну насколько он мог судить, ясен день в домашних условиях он семейные дела не видал. Но у крымских татар в войске полно было мальчишек даже и не совсем подростков, а младше и противостояли им — часто тоже дети.
Мальчишке, что дозорным на дереве сидел в этой деревне лет 10 было, не больше и на него потратили напавшие последние свои две стрелы — то есть по-серьезному отнеслись.
Фон Шпицберген поморщился, поймав себя на нехорошей мысли — то, что крымчаки тут убили двоих малышей — почему-то не вызвало тех гадостных ощущений, которые он испытал, увидев как стрельцы вырезали охранявших табун коней татарчат. То есть странное вколочено — когда враг наших людей уничтожает — это понятно и привычно, враг он враг и есть. Иного от него не ждешь. Понятно, что и женщин и детей враг истребляет.
А когда наши воины режут малолетнего врага — какое-то возмущение и отторжение в душе возникло.
Они же дети!
Но ведь враги же!
При том вдвойне было неприятно и то, что попробуй он это высказать вслух — на него как на полного придурка поглядят и свои — и враги. Для них-то все понятно. Свои и чужие разделены именно по такому принципу. А возраст — да плевать на возраст. По делам тут судят. И ведь своими же глазами видал — татарчата-пастухи были вооружены — хоть и дерьмовым оружием, да, но оружием! Те же крестьяне тут в деревне такого не имели.
Хотя и взрослые мужчины. Но копье одно на всю артель. А у пастухов крымских — несколько было. И они умело их держали.
Маленькие и слабые — зато шустрые воины. И если б им выпал шанс — они бы Паштету выкололи глаза и вспороли брюхо в ответ на его гуманизм и пацифизм. И гордились бы своей победой до смертного своего одра.
Громадного воина победили!
В головы бы не пришло, что он их детство щадил.
Посчитали бы совсем глупым дурнем.
Не потому что они сами дураки — просто такое им никак не понятно.
И сдаваться тут не принято в принципе. Поднять руки во время боя — всего лишь глупость и трусость. Не оценят.
Такое может быть в каких-то малых разборках, носивших если и не семейный, но соседский характер — когда тот же хан Кончак взял в плен князя Игоря.
А чуток позже в битве при реке Калке сдались татаро-монголам в плен русские князья и их всех убили, при том не нарушив данного при капитуляции обещания 'не проливать ни капли крови'. Просто на пленных, уложенных на землю слоем, навалили дощатый помост и пировали там победители, пока под настилом хрипы не затихли. Раздавили насмерть задами, да.
А в войне Крыма с Россией плен означал банальное рабство. И зачастую сдохнуть было лучше. И вопросы гуманизма и пощады обе стороны бы не поняли. Разве что когда выгода была прямая — можно было на что-то надеяться — что выкупят свои. За очень большие деньги.
Но то особая тема. Пока про другое Пауль думал.
Дети, да. Недоделанные взрослые. С прописанной уже воспитанием программой ненависти и презрения к русским. И то, что отцы с дедами внушили — не перепишешь.
Но смотреть, как их резать будут — не хочется.
А ведь проблема так и осталась — что делать с малолетними — но врагами? Готовился когда к броску в прошлое — много чего читал про военное время. И получалось странное — немцы лютым террором на оккупированных территориях только разъярили население и сами же себе головную боль создали. Наши, завоевав Германию, максимально были лояльны к населению, сами голодали, но кормили побежденных сытнее, чем себя и никакой партизанской войны не возникло. Но и напугать немцев, чтоб они закаялись точить зубы тоже не вышло — и благодарности никакой за доброту не образовалось. Наоборот — какие только грехи советской армии не приписывались. То есть доброта к разгромленному врагу работает так же паршиво. Недорубленный лес — вырастает. Причем таким же вражеским, как и тот, который не дорубили.
И сидя тут — в местности, которую крымские воины выжгли и обезлюдили в прошлом году — и осколком разгромленной армии и в этом дотянулись — как-то само собой получалось думать на эту тему.
Вспомнилось давно читанное, что Чингиз-хан, за своего убитого отца мстя, вырезал все племя татар -монголы зарезали всех мужского пола, кто был ростом выше тележной оси. Стоп! Только сейчас подумал. Опять все непонятно — откуда же тогда эти татары взялись, если их двести лет назад всех поубивали? Или уже триста? Пятьсот?
Запутано все. Хотя если честно — просто опять та же беда — французскую историю мы помним, а что у нас творилось — черт ногу сломит.
Впрочем, этих боевых подростков, что в лес убежали — зарубят безо всяких там размышлений. И не о том голову себе ломать надо — аккурат конские копыта стучат — счастливый Арслан приехал на рандеву и рот до ушей у сурового вояки.
Соскочил с седла — вежливо голову склонил. Счастливый такой, что глазом смотреть приятно, аж лучится. И не хочется его холодной водой отрезвления поливать, но если два опытных командира считают, что надо — тут Паша вздохнул.
А сделать и сказать ничего не успел, потому как словно из-под земли возник рядом разгоряченный Нежило с ворохом одежи — обужи и не обращая внимания на стоящего рядом воина заявил:
— Хозяййн! Все собрал, но там пэрстень на пальце у гололобого остался. Не снять!
Татарин презрительно фыркнул носом. Глянул свысока на неумелого слугу, потом — уже уважительно — на колдуна-лекаря.
— Снять, Эфенди?
— Да, помоги! — радуясь отсрочке ответил Паштет.
Как-то в голову не приходило, как выполнить совет начальников и не угадить в кои-то веки отличное настроение спутнику по походу. Знал Пауль, что хорошее настроение у людей редко бывает и чужое счастье даже и окружающим полезно.
— Тоже умник — тольки и могет щеки надувать — а вона — сидит жабой, не знат, что и делать! — вернул презрение слуга, показав хозяину взглядом на застывшего на корточках воина. Тот, судя по всему, еще только подходя вынул ножик, присел, взял руку мертвеца, чтобы ссечь палец — и замер неподвижно.
Подождав совершенно без толку, Пауль уже обеспокоенно сам поспешил к пациенту. Гадюка что ли там оказалась и тот боится пошевелиться?
Вроде никаких змей вокруг. Пара голых трупов и все. А парень сидит с ошалелым видом, словно ему по башке палкой дали с размаху и он птичек и бубенчики считает, что вокруг головы вьются. Ну, как в мультфильмах это состояние показывают!
— Что случилось, кардаш?
— Перстень...
— Что с ним не так?
На восковом грязном пальце — явно золотой, массивный — не с печаткой, а узор финифтью. Сидит плотно, ну так Нежило все и сказал.
— В чем дело-то?
— Это нашего рода перстень! Видишь знак? У отца такой был, у дядьки моего такой нынче, но поменьше. Ильгиз Безрукий не раз говорил про отцовский. А он тут — у этого вонючего шакала! Как попал?
— Ну у этого дохляка уже не спросишь. Снимай, как обещал, да и пойдем, чего тут сидеть...
— ...да, да,Эфенди, уразумейса!
И что-то еще под нос пробормотал злобно. Палец мертвеца словно сам собой в сторону отлетел, а воин зачарованно уставился на золотой перстень у себя на ладони. Словно спросонья поднялся и запинаясь пошел следом за Паштетом и его слугой. В себя немного пришел только уже у землянки. Оторвал взгляд от окровавленного кусочка золота.
— Продай, Эфенди? Все что захочешь!
— Погоди. Сначало — дело. Стой спокойно и давай помолимся — по разумению своему.
— Так еще не время намаза!
Вот жеж. Упустил, да. Но что поделаешь — не разбирается попаданец в тонкостях иной религии. Хотя татары эти и сами хороши гуси — обряд прохождения между костров — явно языческий. То есть от другого бога.
Но это их определенно не смущает. А тут вона как — молиться только в определенное время. А, семь бед — один ответ! И Пауль, строго посмотрев на собеседника внушительно молвил с теми же джедайскими интонациями:
— Аллах всемилостив и потому за искреннюю молитву не наказывает!
Татарин посопел носом и заметил, что коврика у него с собой нету. А без него молиться не получится. И омовение же сделать надо!
Пауль тяжело вздохнул. Надо опять выкручиваться. Вспомнил читанную переписку водителей-дальнобойщиков в Европе и надеясь, что не слишком уж лютую ересь лепит — возразил как можно более уверенно:
— Ты в походе, вне дома, да еще и перед боем! Так?
— Так! — кивнул Арслан.
— Ну и когда молиться надо? По времени или по делу? И как считаешь молился пророк Магомед? Когда было надо или только когда положено? То есть вот надо биться, а время не то? Враги подождут? Или все же Аллах всемилостевейший услышит и поможет? Слыхал я, что даже на коне сидя, молиться можно и то угодно будет Высшему, если по делу и искренне. Спорить будешь?
Татарин замотал головой. Спорить с колдуном, который даже и про Аллаха наслышан и про Магомета — совершенно не хотелось. Да и бой впереди точно будет. И помолиться — ну всяко не помешает. Хотя и страшновато не следовать установленным правилам. Вздохнул — и решился.
И в нарушение канонов оба — один не шибко верящий вообще, а другой понимая, что делает неправильно по форме, но по сути верно — помолились.
Павел немножко привел свои мысли в порядок. Перстень — его трофей, а продавать его — как-то душа не лежит. Но и даром отдавать — тоже обидно, просто раскидываться ценностями — глупо, никто не оценит, только дураком считать станут. Потому надо нагнать таинственности, а там видно будет. Глянул на волнующегося, словно девушка на первом свидании, десятника и веско сказал:
— Перстень пока останется здесь, у меня, потому как надо его проверить — нет ли на нем проклятия или других вредных чар. Все же в руках врага был. А тебе надо вернуться живым, но при том — в бою отличиться. Проникнись сказанным!
Арслан определенно проникся. Явно пересиливая себя — отдал перстень. Глядел жалостно. Не, так не годится. Надо нагнать морозу!
— Ты не чувствовал, что он холодит кожу и словно покалывает? — деловито спросил его Павел.
— Нннет! — немного испугался татарин.
— Да и аура у него... Наведенное зло чую я. Придется поработать на изгнание Зла! — как бы про себя, но на самом деле для слушающего, молвил попаданец, осматривая перстень. Поневоле в душе усмехнулся, потому как получилось словно у опытного сантехника при визите к неопытной хозяйке. И да — есть в сантехниках и авторемонтниках что-то джедайское. Да и у айтишников, когда с клиентами говорят — тоже.
— Ступай и помни сказанное! — приказал сыну Головы на коле.
Джигит словно послушный мальчик кивнул, потом поспешно двинул к коню своему, взлетел в седло и, уже поворачивая его сказал:
— К аргамаку, Эфенди, пока лучше не подходи — он очень кусачий. Его еще надо учить и учить! Дикий совсем!
— Понял! Удачи тебе в бою!
Арслан снова кивнул и был таков.
Паша поглядел на аргамака. Тот ответил злым взглядом. Скотина чертова!
И опять шло не так, как положено попаданцу нормальному. Ясень день — должно было самому вскочить на коня и трофей тут же покорно смирился б с седоком и все удивленно б ахнули, дивясь умению и могуществу витязя, гарцующего на усмиренном дикаре.
Но Паштет нынче был уже учен и отлично помнил свои ощущения, когда улетел с мотоциклом с дороги в кусты. Толком даже и не понял что произошло и как его там кувыркало, просто ехал — и вдруг железный конь куда-то делся, а его треснуло с хрустом несколько раз и очухался уже в густом кустарнике. Потом уже разобрался, что какая-то скотина разлила по дороге масло, а прошедший дождик спрятал пятно на асфальте, примаскировал.
К своему огромному удивлению убедился, что несмотря на сотряс мощный — кости вроде целы и защита (еще думал — тратиться на нее или нет) — здорово спасла. Шлем протерло до поролона, сорвав щиток и светофильтр, их даже не нашел, так хорошо улетели, у ботинка порвало подметку и от наколенных щитков мало что осталось.
Потом подташнивало и как-то странно организм себя чувствовал.
А кусты спасли конечно, смягчив удар. Была бы стенка — все бы там и кончилось. Шмяк — и все.
Повторять подобное с конем желания не было никакого. Успел уже узнать, что хоть и бились бравые мотоциклисты в больших количествах каждый год, но от конского поголовья за свою историю людей пострадало куда больше. Вон как казак пешего татарчонка конем стоптал нынче. Словно моцык педестриана на переходе!
А что кусачий этот конь... ну так тут что конь, что кот. Да, кусаются они многие. И от злобы и в виде ласки. Шкура-то лошадиная толстая и прочная, для них это так, пустячки, легкая забава. Кусь! Воздушный поцелуйчик. Милая игра. А человеку такое — ой как больно! Потому копытники на это внимательно смотрят — 'своим, равным' для лошадей быть нельзя. Надо себя поставить, чтоб понимали — кто тут главный. И когда у коников зубы режутся — близко не проходить. И нагрузки давать все время, выгуливать — стоялый конь звереет и дичает. И скорее всего тяпнет от души, как только в зоне досягаемости окажешься.
