И боярская эта шестерня с мишенью, как собаке пятая нога. Дорогущая, почетная и на зависть другим. Пятая нога. Самому носить — тяжеленная и уже убедился в том, что старый ментовский броник куда лучше удары держит, легче и даже греет и на воде поддерживает. Паштет был убежденным эгоистом и потому твердо знал — ему хорошо будет, если вокруг желающая ему добра публика соберется. Но тут не пересолить важно — халява людей сильно портит.
С Хассе посоветоваться разве? Или с сотником поговорить?
Не без основания Паша считал, что пока он тут миловался с молоденькой вдовицей — его спутники уже с татарами в лесу схлестнулись.
Как в воду глядел.
Спутники уже схлестнулись с дезертирами.
Следопыт шел первым, пешим, понятно. Конно уже было неловко — трава мятая, на которой видно было где кто бежал сменилась ковром мха и папоротниками, пришлось ближе к земле спуститься. С боков его охраняли двое лукарей из татар. Понятно — так себе защита от засады, но все же. Стрельцы — трое, что были отменными умельцами огневого боя — чуть поодаль и фитили у них дымились. Остальные уже с саблями наголо — готовы были атаковать любого, кто на дороге встанет. Да по двое с боков пробирались от основной группы, для пущего бережения.
Арслан перед погоней успел Барсуку про найденный перстень сказать, отчего сотник еще пуще удивился странностям в этом походе. И кивнул на просьбу десятника — не резать всех до смерти сразу — должен тот узнать — откуда отцовское сокровище у этих людоловов взялось?
Крови чем дальше — тем попадалось меньше, зато появились бороздки от задников сапог — не смог раненый дальше идти, волокли его под руки. Это хорошо, выдохнутся крымчаки, родича спасая, тяжелая ноша — обеспамятевший раненый.
И не дотащили — лежал мертвяк вытянувшись в папоротниках. Следопыт почти бегом бежал уже — след горячий, если кто понимает. В одном только месте остановился резко и руку поднял известным всем жестом: 'Стоять!'
Веревка поперек пути, светлая, не попачканная, в глаза бросается. Самострел слабенький на скору руку к дереву привязан, наивно понадеялись дурни, что такую веревку урыски не заметят и словят болт. Веревку и самострел аккуратно прибрали с собой. И не медля — двинулись дальше.
Скоро просветлело меж деревьев — поляна открылась. И татарва там вся, что есть, на засады и прочие хитрости ума и сил у тех, кто еще был жив — не хватило. Ну то им не в укор — любое войско без командира — баранье стадо. И даже осторожности не хватило часового поставить — сгрудились кучей все на том краю поляны и пропустили главный момент — начало атаки.
— Алга! — рявкнул Арслан и его люди рванули вперед. Хорошо — не забыли о чем разговор шел до захода в лес — пищальникам дали бахнуть в кучу врагов, не заслонили собой. Грохнуло трижды, а там и всадники замахали саблями рубя направо и налево. И стрельцы туда же кинулись.
Разогнаться на этой полянке не получилось толком, да и опасались всадники того, что пробив толпу пешую влетят в лес где впору убиться о деревья самим и коней угробить, но тут люди уже были повоевавшие — в самый раз получилось. Да и пешцы были хиловаты и без щитов и пик. Короткий разгон и грохотом врезались! От кучки дошманов крымских успело отскочить трое-четверо, остальные плотно стояли, но к драке оказались не готовы — схватились за копья — но поздно.
Таранный удар оказался страшным и тяжким — масса нескольких конников сходу разметала кучку пеших. Десятник орал, чтоб живьем брали, сам охолонул себя — ан сабля уже в крови, опомнился, стал бить ею плашмя. Что-то больно ударило в бедро — белое в воздухе мелькнуло, с другой стороны в бок что-то укололо — отмахнулся саблей по обе стороны, попал, руку дернуло от ударов. Его люди уже спрыгивали с седел, вязали сбитых с ног врагов веревками. Бой кончился очень быстро. Воины столкнулись с неумелыми обозниками, ожидаемо. Да и молокососы тут сплошь оказались, только один старый. Притом — лежачий.
Подъехал не спеша Лисовин, поглядел. Разгром полный, трое крымских валяются в потоптанной траве так, как живые лежать ни за что не могут — сплющенно, словно растекшиеся бурдюки с водой. Один — с седой бородой, старик весь побуревшими уже окровавленными тряпками перемотанный — лежа пытается кинжалом отмахиваться, но слаб и стар — над его стараниями только смеются, держась поодаль. Двое корячатся, держась за головы и сквозь пальцы кровь льется. Остальных уже стрельцы с татарами придавили и повязали — благо опыт большой.
— Они твои, Арслан, только долго не тяни — чем быстрее вернемся, тем лучше будет — сказал сотник.
— Что тебе важно узнать? — спрыгивая с седла спросил десятник.
— Только то, что есть ли рядом кто еще такой же беглый и можно ли получить выкуп хотя бы за седую собаку? — мотнул подбородком в сторону злобного старика с ножиком.
— Выполню!
Лисовин отъехал в сторону, глянул, что за добро навоевали. Две убогие кобылы под сумками и сакмы тощие, свисают пустыми мешками. Стрельцы оружие собрали... Железа только — одно копье, две простенькие сабли унылой цены, грошовые, потому как не из стали доброй, а куда грустнее качеством, а зато две дубины и три мослака — так называется самый дешевый кистень из деревянной рукоятки и мосла коровы или лошади на веревочке. Ножики, правда были, но трофеями стрелецкими только три пошло, татары с чего то за крымских очень всерьез взялись, обогнали в драке московитов. Одежка и обувка — тоже убогая совсем. Ни шатров, ни даже палаток простейших — несколько потрепанных плащей да потертые попоны — вот и все с чем ночевали. Но то сотника не слишком огорчило — главное соседей таких лютых обезвредил, не будет эта сволочь тут шастать.
А уже люди Арслана костерок взбодрили, дымком потянуло и первый из пленных завизжал, когда ему стали пятки жарить. Странно показалось Лисовину — обычно спокойный и сдержанный татарин тут как зверь дикий, зубы оскалил и о чем-то бешеным шепотом пытуемого крымца спрашивает. А тот — самый мелкий из взятых только визжит и десятника это бесит еще сильнее.
И смотреть на это неинтересно, потому как что в погорелой деревне, что в той, где ночевал дворянин — дел Барсуку выше крыши и забот полон рот. Следопыт подъехал, доложил на ухо, что проверил вокруг этого лагерька — натоптали густо, нищие ротозеи, но все следы из лагеря в лагерь же и возвращались, похоже что всех тут захватили дезертиров.
Подъехал к десятнику у костра.
— Что злой такой? — спросил.
— Моим родом называются! — зло буркнул тот, пнув плачущего мальчишку сапогом.
— Твои родичи? — удивился сотник. Только этого не хватало — если они все одного корня, то сложно разбираться будет, за родню татары встанут!
— Себе имя присвоили, собачьи выкидыши, думали мы все кончились! Самозванцы проклятые! — рявкнул десятник, явно оскорбленный тем, что эту мразь начальник мог посчитать за его семейных.
— С выкупом что? — успокоился Лисовин. Самозванцев не жалуют, а тут никого нету, кто меньше ростом, чем высота тележной оси, даже и той, что у татар — высокой арбы. Порешит их всех Арслан, тут уже сомнений нет. Ну и хорошо, меньше хлопот. А смотрят пленные — избитые, помятые и связанные — совершенно волчьими глазами. Зло и запоминающе. Таких ни в рабы ни в холопи брать нельзя — только убытки будут.
— Нет выкупа. Нищие они — надеялись, что в набеге разбогатеют и под наше имя себе вытянут побольше, мурзами станут, свиные хвосты!
И яростно пнул сопляка недожженого. Тот еще пуще возопил.
— Тогда кончай их побыстрее и поедем! — поморщился Лисовин.
— Не могу сотник! Перстень родовой ими заколдован, порченый он для меня, хочу узнать как его от чар избавить. Твой шаман обещал помочь, но их чародейство ему неясно, долго возиться будет.
Воин, стоявший у израненного старика у которого уже и кинжал, естественно, отняли и связали шаловливые руки, окликнул начальников, чтоб подошли ближе.
Лежачий, глядя каким-то ускользающе лживым взглядом, тихо сказал:
— О могучий мурза! Я могу открыть тебе — как убрать коварные чары с перстня твоего рода. Но мне, как главному в роду стыдно это сделать перед малыми и юными — убей их быстро и я тебе все расскажу без утайки!
Арслан глумливо заржал и плюнул лежащему в лицо:
— Шакалье отродье! Нашел дурака! Я им дам легкую смерть — а ты и так почти дохлый, посмеешься надо мной и заявишь, что вот натянул мне, глупому, нос, молокососы не горазды боль переносить и могли бы разговориться, а тебе уже пытки не страшны — ты и так наполовину мертв. Ищи простаков в другом месте, дырявый гнус! Живых у меня твоих выродков шестеро — трех просто так замучаю, чтоб ты на это смотрел и слушал, как они воют, а там посмотрю, насколько у тебя язык развяжется, старая скотина!
Раненый дернулся, взгляд стал осмысленным и ненавидящим. Попытался тоже плюнуть, но не смог — все на его бороде осталось. Выпучил глаза яростно, ощерился — ан зубов-то у него сильная нехватка.
— Беззубая змея! Паскудный червяк! Это ты придумал наше имя украсть, гнойный прыщ? — ехидно спросил десятник, упиваясь видом униженного врага и радуясь, что он — молодой — а перехитрил этого пожившего долго ублюдка.
Старик задергался, клокочущим голосом стал призывать самые разные беды на голову стоящего над ним татарина, словно смола в котле забулькала, сыпанул зловеще заковыристыми проклятиями и хоть стоящие неподалеку татары и стрельцы — кто язык понимал — тревожно переглянулись и попятились непроизвольно, хоть и были смелыми воинами, Арслан же и бровью не повел.
— Тьфу на тебя еще раз, старая крыса! Эй! Не трусить! Он нам ничего не сможет сделать, а сам он сдохнет — и долго и мучительно, этот ветхий, бессильный колдун!
Лисовин и сам немного приужахнулся, когда услышал и разобрал, что им всем этот недобитый пожелал, но быстро опомнился — обереги явно работали сильнее, чем злобное колдунство разгромленного врага. Больно уж картина на полянке была говорящей. Разгром это.
Полный.
Потому тут как тупой стрелой в панцырь стреляет крымчак. Отскочат его ковы.
Хотя и не стоит судьбу искушать, черт его, гололобого знает. Раз выкупа не будет — чего терять время? Смотреть, как побежденным пальцы отрезают, носы и уши? Глаза выкалывают? Как на костре жарят пятки? Так доводилось уже не раз видеть, только свои уши от вопля и плача опухнут, и в голове потом звон два дня стоять будет, а толку от того никакого. Да и не любил сотник такие зрелища.
Арслану — да, ему это необходимо, что там за перстень и в чем его злое очарование — разобраться надо прямо здесь и сейчас. Знак знатного рода должен быть чистым и добро приносить, так что десятник в своем праве и его обязанность — мясничить пойманных самозванцев до получения результата, потому как татарское колдовство оно может и такое как немецкое, оружие оно сходно у всех, но особенности на первый взгляд неважные могут оказаться очень серьезными. И может Пауль фон Шпицберген и не справится. Видал такое своими глазами Лисовин — из татарских луков немчины были не горазды стрелять, хотя и глазомер и сила в руках была — ан не получалось. И точно так же татары с арбалетами немчинскими не горазды были, хотя и не дураки вовсе. Но вот — не их это.
Потому сказал подчиненному, что со стрельцами в деревню вернется, там же и встретятся. И поехал не спеша, слыша за спиной глухой топоток конских копыт его стрельцов и многоголосый вой и плач — на полянке начали выбивать из пленных все, что они знали.
Воров вообще никто не любит, а когда крадут имя рода и славу его — вдвойне плохо. Потому как на века вечные такое след дает.
К деревне когда вернулись — удивился еще больше Лисовин. Табун татарских коней-лошадей у землянки Кузнечихи — а в теньке сидят немчины и шиш этот безродный, что к деревне приблудился.
Пауль на ноги поднялся, навстречу вышел. Спросил — по здорову ли, и что с набежцами? Сотник с коня слез, ноги разминая, вежевато ответил, что все слава Богу. Сам спросил ответно — что за кони?
Оказалось, что взял лекарь себе в послужильцы этого казака и предлагает Барсуку Пятому купить табун. В хозяйстве-то пригодится.
Погорячился, определенно. Фон Шпицберген не знал, конечно, что были у хозяина деревни свои виды на табун этот, казак этот скользкий был человечишко и жил тут из милости, толку от него немного было, но все ж мужичишко, хотя по хозяйству не сказать, что пахорукий, но ленивый, казачурством своим попорченный. Видать было, что вольной жизни сладкой хлебнул и был даже богат какое-то время назад — а потом в ничтожество пришел. Ан про то, как можно жить, не копаясь в земле — помнит и забывать не хочет.
Потому — раз убег казак, уворовав у немчина оружие и доспехи, да коня справного — по праву и обязанности порядок тут блюсти обязан был Лисовин. То есть вора и конокрада поймать, своей властью наказать и получить табун в свою пользу. Кони и лошади нужны были тут погорельцам как воздух и вода. А уворованное себе оставить можно было бы запросто. На моей земле — значит — мое! И кольчужка бы пригодилась самому сотнику и седла... Потому по возвращении собирался стрелецкий начальник послать следопыта и с ним людей — чтоб казака того нашли, взяли и прибили. Понятно — не сдался бы тот подобру, поздорову. И вернулись бы с прибытком и жить бы стало легче — не любил Лисовин мутных людей рядом.
Порушил этот план лекарь, вот же незадача!
Впрочем горевал сотник недолго — как военный человек и начальник он внутренне всегда был готов, что обстановка вокруг может поменяться в любую минуту. Потому вздохнул только грустно и спросил лекаря:
— Ты его хоть прихолопил, или вольным оставил?
И понял по бараньему взгляду немчина простофильного, что тот даже вопрос не понял. С луны свалился! При том известно же — что если человек вольный — то он удерет в любой момент и ловить его никто и не почешется. А вот если удрал холоп — то тут его искать будут всерьез — потом поймают и вернут. Потому-то старосты в деревнях и тиуны у дворян и бояр — как раз холопы.
Однако, время было обедать и в животе бурчало — перед боем стрельцы и их начальник не поели — и потому, что сытого в сон клонит и злости в сытом меньше, да и с пустыми кишками не так страшно что в живот ранят. Вот если утробу набил жратвой и туда тебя ткнули — тогда точно каюк.
Но бой закончился, теперь и покушать стоит.
Кашу уже наварили, но немчины предложили мяском ее сдобрить. Вскладчину хотят свинью купить. Ну, такое предложение всегда к месту, какой же воин от мясного отказываться будет! Но беда в том, что не на рынке, а кормить вроде как гостей, да еще полезных — обязан хозяин. Гость в дом — Бог в дом, так Барсука отец учил с детства.
Потому отдал распоряжение старосте, чтоб тот обеспечил пирушку свиньей и овцой — для татар. Выбрал чтоб тех животин, что на зиму не останутся — видал уже хозяин, когда по приезде деревню проверял, овечку со сломанной задней ногой и свинью одноглазую с попорченным рылом. Мясо будет постное, ну да не до жиру.
Еще и потому на траты пошел Лисовин, что торговаться потом предстояло. А лекарь человек совестливый и жилки купеческой в нем нету, потому в благодарность за теплый прием хозяину будет уступать в цене. Вот пришлось бы торговаться с его старшим канониром — так не стал бы его кормить Барсук, наоборот, с голодным бы дело вел, потому как траты были бы напрасны — немец этот — жох и своего не упустит.
