Восемь безглазых гранитных великанов, очень похожих обликом и статью на смертоносных пришельцев, только ростом в десять локтей каждый и руки у каждого почти до земли, продолжали водить вокруг меня хоровод, вытаптывая насмерть все, что пыталось проникнуть ко мне, за очерченный круг. А проникать было некому, кроме сгустков Морева, поэтому великаны топтали их, превращая в нестойкую пыль. Я прикинул объем праха — несколько тысяч уже прикончено... Впрочем, за пределами круга меньше их не становилось и все они жаждали дотянуться до меня... Безглазые и безмозглые!
Эх... совершенно непроизвольно я создал целое представление, зрелище, которым в другое время и сам был бы не прочь полюбоваться... Почему бы и нет? А куда теперь спешить??? Как там это выглядело? Желаю немедленно посмотреть!
Я окунулся взором в только что ушедшее прошлое:
Рассвет. Пунцовая кайма по неровному серому окоему весьма похожа на пожары в деревне, только сплошь полыхает, по всей границе неба, а не дымными вонючими кусочками... Облаков нет, полная луна... ну, почти полная... не успела уйти с утреннего неба, но уже потеряла в цвете, стала бледною, скучною... Поднялся ветер, то ли сам, то ли мною наколдованная нежить разбудила его своими плясками...
Бородатый детина с мечом в руках сидит на камне посреди улицы и воет на луну, протяжно воет, с руладами... Восемь гранитных великанов, послушные вою и руладам, ведут слаженный хоровод: то идут справа налево, то слева направо, то остановились с притопом, то кружатся вокруг себя, продолжая двигаться по большому кругу. И все это время ноги их, и лапы их — сиречь руки, и пасти их продолжают усердно трудиться: они давят, кусают и рвут в клочья моревную погань, не подпуская представителей ее за пределы мною очерченного круга... А те, соответственно лезут, неустанно и без признаков страха. Если не считать треска горящих изб и топота каменных ног — нет в деревне звуков иных... разве что лязг проламываемых доспехов у безглазых ратников, но этого лязга я решил не слышать, он — ложь, морок для человеков, равно как и облик ратный... Облик пусть остается.
Шелест... Это ветер, не слыша больше воя моего, пытается восполнить недостаток звуков и гоняет сухие листья по мертвому воздуху, в расчете подразнить ими каменных моих уродов... Великаны по-прежнему трудятся, избы по-прежнему горят и догорают, безглазые пытаются рубить рвать и грызть великанов, и кое-где даже оставляют на них царапины... Думаю, за месяц они сглодали бы до песка всех восьмерых. А вас, твари, слишком много, чтобы каждого топтать и рубить.
Я опять взметнул свой разум повыше: все мертво в округе, только растения, только Морево... Любопытно, кстати, как это растения обошлись бы или будут обходиться без живности?
— Ну, что, летим?
— Да!.. Нет!.. Летим!
И вот уже не разумом своим, но всем человеческим естеством, не снимая камзола и сапог, с мечом за спиною, взметнулся я в поднебесье и помчался на запад. А великаны за ненадобностью вернулись в состояние валунов. Пусть лежат.
Нет, нет и нет! Я победил в споре с самим собою, То есть, пыл и зуд свой, насчет поиска судьбы, прочно обуздал и если мчался на запад, то совсем недалеко и потому лишь, что гора Безголовая ждала меня в том направлении, именно она мне была нужда... А там, внизу... Сколько же его там?.. Морева этого, сгустков этих!.. Точнее сказать — четверти Морева, одной четвертой части от целого.
Густо, как вши, усеяли они склоны Безголовой, медленно ползут, пешим, так сказать, порядком... Небольшое завихрение в их рядах... Это на самом краю пропасти бьется с безглазыми отважный демон Камихай! Полагаю, двух-трех бы он запросто переварил, демон все-таки, брюхо луженое, однако, со всей этой братией ему, конечно же, не справиться... Порвут на бескровные демонические клочья Камихая нашего. Я окунулся вниз, долетев почти до каменистой тропы, на которой шла стычка, выхватил наугад одного из безглазых (решил я смотреть на эти поганые сгустки человеческим оком, раз уж сам человек) и швырнул с обрыва в пропасть. Но не с тем, чтобы Камихаю помочь в его неравной битве, а сугубо из познавательного любопытства: разбился безглазый о камни в надежную мертвую кляксу...
— Да из тебя просто замечательный узор получился!
Поэтому-то они и ползут тропами, для спрямления пути в бездну не прыгают...
Ну, что, знатный кузнец, Боро Кувалда, собутыльник мой упрямый, знал ли ты, какие богатые руды выступили тремя жилками вот в этом вот ущелье-кармашке? Вряд ли знал... А я бы показал их тебе, мне не жалко... Но — видишь, как получилось-то нелепо... Теперь уж никто и, пожалуй, никогда не доберется до сего кузнечного богатства... Я его нынче так укрою — боги не расчистят до конца времен. Лишь бы сейчас не мешали, не квакали бы под руку...
— Орига, убирай своих свистунов-шалопаев, и побыстрее. Впрочем, можешь и не убирать, мне все равно. Слушай меня, Безголовая. СЛУШАЙ МЕНЯ-А-А!!!
Медленно, неохотно, с прегромким хрустом зашевелилась Безголовая. Прямо на моих глазах лопнула в куски целая скала, там, подо мною, в жерле горы. Будь она человек... безголовый человек, разумеется, то скала находилась бы повыше ключиц, у рваного края остатков шеи... Затряслась каменистая почва, под нею заклокотало...
— А ну!.. Веселее, старая сука! Рожай, рожай, рожай!!!
В ответ на мои непочтительные речи, из под лопнувшей скалы вылетел в мою сторону тонко шипящий змей — толстенная струя раскаленного пара!... И сразу еще одна, ей вослед, еще мощнее, еще стремительнее! Вот так мелкие ящеры-мухоловы выбрасывают вперед длиннющий язык, дабы поймать неосторожное насекомое... Да только Я — отнюдь не муха и не комар.
— А ну, еще! Поддай пару, толстуха! ЕЩЕ-О-О-О-УУ!!!
И гора, поддав пару, что в ней скопился, и выхаркнув его, в тщетной попытке меня достать, послушалась и взялась рожать во всю свою сокровенную огненную силу.
Что там жалкая скалишка? Огромный валун, весом, наверное, в десяток-другой взрослых тургунов, вылетел из горы вверх и попал прямо в меня! Убить не убил — да и я не собирался препятствовать его стараниям — но подхватил мое крохотное тельце и повлек, вернее, помчал вверх, в бездонное небо! Мда-а... Я так прикинул, кувыркаясь в поднебесье — не менее, чем на десяток долгих локтей над жерлом горы подбросил меня камешек, прежде чем утратил запасы приданной ему летательной силы и повернул обратно, к горе... Да так точно он вернулся (каюсь, я ему слегка помог), что бабахнул со всей дури обратно в жерло... Но только не на землю упал, а плюхнулся прямо в горб огнедышащей лавы... Свеженькой, бурлящей, раскаленной почти до водяной подвижности... И тут же его вниз кубарем понесло, страдальца сонного... И меня заодно, впрочем, я — только за! Никакие человеческие и колдовские умения не помогли бы увидеть мне в этом кипящем аду хоть что-либо внятное, поэтому я добыл "из за пазухи" и развернул на полную мощность истинные свои умения... Прокатиться верхом на лавине — это просто чудо как красиво, давно хотел! Да не на какой-нибудь жалкой — снежной, там, или даже селевой, а на истинной лавине, той, которая от слова лава!
— Еще, старуха, еще!!! Я только съеду под гору разок и мигом обернусь, за новой порцией! ДАВАЙ-Й-Й!!!
Чувствовал я себя превосходно: жить, дышать и кричать бурлящая вокруг меня лава не мешала нисколько... У меня даже борода не обгорела. А вот растениям и воинам Морева, сгусткам этим безглазым, пришлось куда как туго: бурлящая лава впитывала их и растирала в такие мелкие дрызги-брызги с крупицами, что даже и мне собрать из этого хаоса одну прежнюю особь было бы весьма затруднительно, если вообще возможно... В свое время довелось видеть мне живых существ во время извержений горной лавы... До горловины тысячи и тысячи локтей, а жар такой стоит, что легкие лопаются в еще живом теле, мозги закипают и выплескиваются в лопнувшие глазницы... Здесь, в лаве, живое существо даже и мучений не успело бы почувствовать: пых — и растворился раскаленным парком в горящем воздухе... А Камихай, быть может, и уцелеет — все-таки, не чужой он горе Безголовой, авось она пожалеет его... Не хнычь, несчастный демон Камихай, поживешь, подремлешь тысчонку-другую тысяч веков в неподвижном состоянии, в каменном плену, глядишь и найдут тебя какие-нибудь землеройки, либо щуры с нафами... себе на беду... А может, и тебя лава смешает с безглазыми в единую пепельную мучицу... Как я и обещал, скатившись с вершины до подножья Безголовой, изменившейся до неузнаваемости, я взлетел обратно к жерлу, вспрыгнул на самый широкий и мощный лавовый язык — и опять с песнями и улюлюканьями помчался вниз!
И этот бешеный восторг от бешеной "скачки" на некоторое время пригасил во мне горечь утрат и смятение перед будущим: да, мне было хорошо и беззаботно в те долгие и стремительные мгновения.
Но — боль... Боль вдруг родилась во мне и кольнула человеческое сердце... Я даже скривился от неожиданности и замычал... Не завыл, а так... захныкал, заохал про себя... Людям положено так поступать — а я ничем никого не хуже! Откуда она взялась? Почему оно так сжалось?
Ах, вот в чем дело... Гора, вынужденная терпеть мои бесцеремонные понукания и слушаться их, разъярилась не на шутку и теперь неустанно плескала вокруг себя все новыми и новыми потоками смертоносной лавы... Накопила за тысячи веков... Да, это вам не восемь десятилоктевых гномиков, топочущих на клочке пространства! — вся моревная нечисть в округе махом была стерта с лица природы, словно бы не было ее никогда... Или, быть может, самые что ни на есть мелкие остатки ее, чудом уцелевшие там и сям, все еще догорали по краям предгорий...
Ох, как больно, оказывается, бывает чувствительным людям! Да, случилось именно то, что и обязано было случиться при данном развороте событий: выйдя из каменных берегов, расплавленная суть Безголовой добралась и до озера! Озера, в которое случайно, из мимолетной прихоти, я вдохнул частичку собственного бытия! А теперь оно умирало в невыносимых муках, вместе с живностью своею, вместе с водами и нечистями, вместе с заводями и омутами, вместе с вековечной своей красотой. Целый мир, царство, в котором оно долгие, долгие века и тысячелетия было единственным повелителем, даже божеством, дарящим жизнь и счастье обитателям своим... Способным остановить лесной пожар любой мыслимой силы, запросто проглотить сотню-другую молний во время грозы, уцелеть перед многолетней засухой, вместе с подданными своими... Озеро стонало и корчилось, не в силах пусть даже на единое мгновение оттолкнуть от себя, пригасить беспощадный огонь, по моей вине, по моему приказу проникший в нутро его... Оно просило у меня о помощи... Напрасно: помогать природе — обязанность богов, а я не бог. Я чувствовал эту боль, ибо она была частью моей боли, а погибающее озеро было частью меня самого... Но на этом наше с ним сходство и родство завершилось: я повздыхал, постонал и остался жить дальше. Предполагаю, даже, что я испытал жалость...
А оно умерло навсегда.
Г Л А В А 10
Утратить честь можно, а продать ее — увы, нет: она умирает навеки от первого же ценника. Несколько иное дело — человеческая жизнь: каждый воин в бою, на исходе земного своего бытия, стремится продать ее подороже, вот только плату за нее он берет не жизнями чужими, а смертями.
Рыцари перебрались на восточную сторону моста, и молча стояли там, где начинались (или заканчивались, смотря откуда считать) имперские земли, в то время как на варварской, на западной стороне гвардейские полки рубились с черными безглазыми ордами... Давно закончились стрелы в колчанах, да и не было в них толку: безглазая жуть поддавалась только на прямые рубящие удары, мечом, либо секирою... Морево породило довольно странных воинов: те шли и дрались напролом, также мечами и секирами, напоминающими имперские, но — тупо, без выдумки. Если предоставлялась возможность обменяться смертельными ударами с имперским ратником — они тотчас шли на этот обмен, не пытаясь выгадать, уклониться, спастись... Убить безглазого было нелегко, а ранить невозможно: либо он продолжает наседать, с глубокою бескровною дырой в боку, либо валится мягко наземь, без вскрика, без стона, без проклятия даже... Колдовства в них нет, равно как и на доспехах и на оружии... Они сами сплошное колдовство: жуткое, тихое, неумолимое...
— Отдышался, Лаббори?
— Так точно, ваше высокопревосходительство!
Один из трех воинов, выдернутых маркизом Короны из самого пекла, метнул благодарный взгляд на своего спасителя и вновь уставился на прямого начальника, Когори Тумару, продолжая тянуться по стойке смирно. Было хорошо слышно и видно, как там, за мостом, тают человеческие силы в битве с безглазым воинством, и трое спасенных особенно остро осознавали, насколько близко подходил к ним тот рубеж, за которым ничего нет, кроме тишины и мрака...
— Вольно стой, не на параде. Видел, как твоего друга, Тогучи Менса, раскромсали?.. Было бы прямым расточительством и тебя потерять — все-таки выращивал, выращивал... Сейчас я записочку набросаю, повезешь ее в столицу, Его Величеству лично. В записке все будет сказано. Записка важная, поэтому с тобой поедет... один сопровождающий, больше мне просто не выделить... Как тебя, дружище?
— Дери Исар, ваше высокопревосходительство!
— Будешь сопровождать сударя Лаббори Вая, он старший, вот вам обоим колдовские слова на пайзах: старшего пристукнут, стрелой или как, — ты этим заклинанием тут же свиток снял с мертвого тела, им же его пайзу к себе перебросил, дальше поскакал, без оплакиваний и суеты. Все понятно?
— Так точно!
— А тебе?
— Так точно, ваше высокопревосходительство!
— Отдыхайте покуда, учите заклинание, проверьте седла, сумки, уздечки, подковы... Я мигом.
До тех пор, пока вожак спокоен и не суетлив, люди его слушаются охотно и четко, не теряя надежды, но вот если самый главный начнет метаться и плакать — пиши пропало! Когори Тумару держался молодцом, чудовищный груз ответственности на его плечах заметен был разве что ближайшим сподвижникам, а вот подлинную степень того, насколько он подавлен и растерян, видели только я и Санги Бо, старинный друг его и соратник. Казалось бы, зачем снаряжать в многодневный путь гонцов, когда есть нарочно для этого приготовленные почтовые птеры?.. Но птеры сдохли, все до единого, еще в первые минуты нагрянувшего Морева: нечто вроде хлопка над равниной, ауры или маны, или еще чего-то в этом роде — люди, кони, горули устояли, а мелкая живность разом вымерла. Вот они, клетки с никому не нужными тушками гончих птеров: все печати целы, вся магия, все мощнейшие заклинания защиты работают, все замки нетронуты — и ничего живого внутри птеровых шатров. Я проверил из любопытства — даже мелкие норные в округе попередохли, вместе с червями и личинками, так что это даже не было прицельным злоумыслом в сторону срочной имперской связи. Но Когори Тумару об этом не знал... А даже если бы и знал — какая разница? Санги Бо и маркиз Короны хладнокровно, молча, внешне спокойно смотрели, как гаснут полковые знамена, так называемые сторожевые стяги... Стягами они становились там, в столице, когда полотнище полкового знамени отвязывают от древка и прикрепляют к высоченному шесту во дворе казармы, опуская и поднимая его вдоль шеста, так, как это положено по караульному и дворцовому артикулам, здесь же — это знамена, свято хранимые, собранные в одном, самом безопасном месте. Сейчас они открыты всем взорам, ибо так положено в бою.
