Вернувшийся с космодрома Петр, получивший от чинов список работ на предстоящий месяц, приспособил меня к делу — "направлять", то есть чинить сарай во дворе. Тяжелой работой я заниматься не мог, но к примитивному молотку, гвоздям, отвертке и шурупам в роли канринина дорма вполне приспособился. Дверь сарая под влиянием дождей, ветров и перепадов температуры основательно сгнила и почти рассыпалась, и ее следовало переделать. Из-за вынужденного безделья, а также из-за желания отработать еду и в последний раз поработать с настоящим деревом я с удовольствием согласился. Сняв размеры проема (гибкой металлической лентой с делениями без единого признака лазера), я пристроился во дворе рядом с верстаком (специализированным стендом для работы) и вместе с сыновьями Петра и Евы, угрюмыми близнецами влет восьми на вид, начал размечать и пилить доски. Пилить приходилось ручной механической пилой. Большую часть нагрузки брал на себя костыль. Но он никак не помогал использовать пилу, нагружающую пальцы и запястье, и работа поначалу шла плохо. Но постепенно я приспособился. Благодаря травяному настою комары почти не докучали, и я в конце концов выработал несколько приемов, снижавших нагрузку до выносимой. Оксана и Лена сидели на скамейке и наблюдали за нами: Оксана — равнодушно, Лена — с живым любопытством. Ее до работы не допустили, объяснив, что "бабам гвозди не игрушка", но процесс ее весьма интересовал. Позже она призналась, что планировала продать отснятый материал какой-нибудь фирме, занимающейся съемками исторических блокбастеров.
И вот тут в доме начали появляться первые гости. Началось с чики, не менее толстой, чем наша Ева, зашедшей под каким-то пустяковым предлогом, с восторгом уставившейся на меня и вдосталь поохавшей над разом помрачневшей Оксаной. Потом зашел бородатый угрюмый мано обсудить работу с Петром и без лишних слов показавший мне, как следует держать гвоздь, чтобы не попадать по пальцу молотком. Потом забежали две совсем молодые чики, едва ли много старше Оксаны, уже откровенно поинтересовавшиеся "американчиками" (кажется, наш вид их страшно разочаровал) и откровенно строившие мне глазки, хотя по артистизму до Набики им было страшно далеко. Потом народ пошел просто подряд, уже даже не утруждаясь предлогами. Мано давали советы, как лучше мастерить дверь, на что сыновья Петра отвечали непереводимыми идиомами. Чики подсаживались к Лене с Оксаной, охали участливо (о параличе Оксаны знали уже все), пытались погладить ее по голове. Пес Туз ни на кого не реагировал, индифферентно лежа в своем деревянном ящике и высунув наружу только морду, лежащую на скрещенных лапах.
Я отчетливо видел, что Оксане тоже страшно хочется ответить непереводимыми идиомами, которые наверняка знала в совершенстве, но она сдерживалась. [Примечание (Оксана): нет, просто хотелось врезать поленом по морде. Но таки да, я сдерживалась, хотя полено уже приметила.] Каждая вторая гостья норовила сунуть ей и Лене комочки плавленого сахара, называвшиеся здесь "леденцами", хотя и не имевшие ко льду никакого отношения. Вскоре на лавочке рядом с ними уже лежала приличная горка. Куча ребятишек и подростков разного возраста и с разными наборами хронических болячек заглядывала в дверь двора, с одинаковым интересом рассматривая и леденцы, и нас.
Поучаствовать в подвешивании двери — неплохо получившейся, на мой взгляд... ну, по крайней мере, крепкой — на петли мне не дали. При попытке ее поднять у меня просто разжались измученные молотком пальцы. Один из пальцев я больно придавил. Меня тут же оттеснили в сторону, добродушно посоветовав "учись, малой, в ваших америках такого не видали", и ватага из шестерых или семерых мано управилась с задачей в две вминуты. Пока они возились с дверью, одна девочка (наверное) влет четырех или пяти набралась духу и прокралась во двор. За ней последовали остальные. Когда я глянул в ту сторону снова, Оксану и Лену уже окружила стайка восторженной мелюзги, сосущая леденцы. Я отвлекся и пропустил начало, а когда снова обратил внимание, Оксана уже что-то рассказывала, показывая картинки со своих наглазников. Проектор у нее оказался весьма так себе, при дневном свете, да еще и на неподходящей деревянной поверхности, дающим отвратительное изображение. Однако судя по круглым глазам детишек, даже такое казалось им настоящим чудом.
Ни Петр, ни Ева, казалось, не имели никаких возражений против превращения их усадьбы в общественный клуб. Внутренний двор, образованный домом, "флигелем" и сараем, быстро заполнился людьми. На нас постепенно перестали обращать внимание все, кроме детей. Народ разбился на группы, что-то оживленно обсуждавшие между собой и между делом разливавшие по невесть откуда взявшимся стаканам мутную жидкость — "самогон" — из больших бутылей. Пили все — и чики, и мано, и даже сыновья Петра. В воздухе отчетливо пахло алкоголем и еще какой-то гадостью. Меня втянули в одну такую группу и с ухмылками поднесли стакан такого размера, что я не осилил бы из него даже воду. Не знаю, каков был процент содержания алкоголя в таком напитке, но, судя по запаху, его там могло оказать больше, чем я мог бы выдержать за внеделю. А еще от него тянуло чем-то незнакомым, но чрезвычайно подозрительным. Хотя местные глотали пойло стаканами, я бы не рискнул брать его в рот без полного химического анализа и одобрения врача. Пришлось приложить массу усилий, чтобы отказаться от угощения. Хина вовремя подсказала сказаться больным, и я сумел отбиться версией о язве желудка. Что такое язва, местные знали, а потому разочарованно позволили вырваться из плена.
Зато я попробовал кое-что другое. Как-то незаметно изучение нас превратилось в групповое пиршество на открытом воздухе, чем-то смахивающим на пикники в Ниппоне, но в куда большем масштабе. Чики несли разнообразную местную еду, в большинстве своем вареные корнеплоды картофеля, вареное мясо и кошмарное "сало" — подкожный жировой слой свиней, обработанный солью, перцем и пахучим растением под названием "чеснок". Местные с удовольствием его ели, но я отказался, едва лизнув: блюдо вполне могло обеспечить меня расстройством желудка уже не на ночь, а на несколько дней. Зато мне неожиданно понравилось другое — огурцы, как-то хитро обработанные слабым раствором соли и уксуса с примесью других трав, в том числе чеснока. "Маринованные" огурцы разительно отличались по вкусу от свежих, и я схрумкал четыре штуки, прежде чем спохватился. Незнакомая чика, поднесшая мне жестяную тарелку, ласково погладила меня по голове и поставила ее на лавку рядом с мной.
— Ешь, ешь, мой маленький, — сказала она. — Изголодался, небось, без денег-то. Да и не попробуешь в своих америках ничего такого. От прабабки рецепт достался, советский еще, знали толк в те времена.
— Да толку-то на него закусь переводить, Машка! — захохотал стоящий неподалеку мано, как раз выдувший стакан самогону и активно зажевывающий его салом. — Не пьет же! Эх, слабаки они там в Америке! Я-то в его возрасте поллитру самогона уговорить мог и даже не косел. Учись пить, пацан, а то никогда мужиком не станешь!
— Да ты бы уж помолчал, зараза! — сердито огрызнулась чика. — Весь дом уже пропил, жена ушла, детишек забрала, а туда же — жизни учит, оглоед!
Мано только заржал, на сей раз добродушно. Я поблагодарил чику корявым русским "спасьибо", с грехом пополам усвоенным сегодня, и слопал еще два огурца. Потом пришлось бродить по всему двору и дому, разыскивая Еву, чтобы попросить воды, которой настоятельно требовала поглощенная соль.
Ну а потом... потом я вернулся к Лене с Оксаной.
И тут же оказался под прицелом минимум двух десятков детских взглядов.
366-368.038 / 03-05.06.2098. Гептиловка — космодром Донпу. Лена
Если вы не видели в жизни голодные глаза детей, вы не видели главного.
Нет, не в том смысле голодные, что от истощения умирают. Питались в Русском Мире кошмарно — жирная мясная и мучная пища, почти никаких фруктов, алкоголь цистернами, но от физического голода вроде бы не умирали. Не при нас, во всяком случае, и не в Гептиловке. Семейные мини-сельхозпроизводства, пусть и на первобытном уровне, плюс подработка у чинов на космодроме минимальный уровень жизни обеспечивали. Но ребенок — биологическая машина, природой запрограммированная на поглощение не только физической пищи, но и знаний. Юный головной мозг, требующей по крайней мере пятнадцати влет для полного формирования, ищет новое так же жадно, как голодное животное ищет, кем бы пообедать.
Растущий ребенок — пустой сосуд с вакуумом, всасывающий все новое, что только способен найти. В нормальном обществе типа нашего ребенок во время взросления получает огромное количество информации — куда больше, чем может переварить. Бесчисленные каналы, развлекательные, новостные и обучающие, наставления родителей, интенсивное общение со сверстниками в опасных условиях бездыха, сложные устройства, требующие хотя бы минимальных навыков — все заставляет пустоту заполняться в таком темпе, на какой она способна, и еще немного быстрее. Потому наш подросток в шесть-семь влет является уже почти полностью сформированной личностью. Его взгляд наполнен сосредоточенностью и пониманием цели, а мозг приучен вычленять и усваивать новое даже в окружающем информационном шуме — быстро, четко и без экивоков. Он знает, чего хочет, и не отвлекается на случайные помехи.
В некоторых регионах Терры люди до сих пор умирают от недоедания. Отсутствие контроля рождаемости, откровенные убийцы и костоломы с пистолетами вместо власти, постоянные стычки и даже полномасштабные войны соперничающих феодалов создают обстановку, в которой не до поиска информации. Все ресурсы организма направлены исключительно на выживание, на поиск пищи в первую очередь, и пустота мозга заполняется условными рефлексами и страхом. В записях из центральной и южной Африки я видела только два выражения глаз: беззащитный ужас перед сильным и изучающий взгляд хищника, подыскивающего очередную жертву.
В, хм, "развитых" терранских социумах типа ниппонского социальное и технологическое давление среды гораздо ниже. Более-менее защищенный ребенок, особенно в семье потомственных безработных, не имеет особой мотивации усваивать знания, а потому его пустота заполняется гораздо более вяло. Хотя хлещущие в него со всех сторон потоки информации многократно превосходят наши, применения ей он по большей части не видит. Так что у него вырабатывается, скорее, защитный рефлекс игнора. То, что он видит и слышит, либо просто не воспринимается, либо тут же испаряется из головы. Даже в продвинутой школе Кобэ-тё, куда принципиально не брали тупых и нелюбопытных, я десятки раз видела тусклый безразличный взгляд человека, которому все до смерти надоело.
Однако же местность, где мы оказались, относилась к промежуточному типу. Аборигенам приходилось прикладывать массу усилий для добычи хлеба насущного, но процесс не отнимал все время. Они привыкли находиться под гнетом сильного, но местным сильным почти не требовалось то, чем владели слабые, и смертельный страх не терзал людей каждую минуту. Они не могли изменить свою жизнь, не могли развиваться — но и не тратили каждую минуту на выживание. И если взрослые постепенно привыкали существовать, не думая ни о будущем, ни о развитии, то пустота в головах детей настоятельно требовала заполнения.
И вот именно этот жадный интерес, светящийся в детских глазах, больше всего потряс меня в глухом терранском поселении под названием Гептиловка.
Мы с Окси наблюдали за тем, как Алекс и приданные ему подростки — или наоборот — пыхтят над созданием новой двери из обрубков дерева. На Терре круглые древесные стволы перед употреблением рассекают на доски — плоские планки разных размеров. Местный лес по большей части шел на экспорт необработанным. Но, как нам объяснили местные, при космодроме имелся лесопильный цех, обеспечивающий собственные нужды. Доски низкого качества, а также "горбыли" (полукруглая в сечении доска, сформированная из края ствола), непригодные для использования, практичные чины продавали местным по символическим ценам. Работать с ними было сложно, но мини-бригада худо-бедно справлялась.
Петр, понаблюдав пару вминут, неопределенно хмыкнул, пробурчал под нос что-то типа "пусть учатся вместе с американчиком" и ушел по делам. Мы с Оксаной с интересом и сочувствием наблюдали за быстро взмокшим от напряжения Алексом. Помочь ему мы не могли. Я прикидывала, как могу оказаться полезной хозяевам, чтобы не одному Алексу приходилось отрабатывать еду и ночлег, но ничего в голову не лезло. Я уже знала от Петра, что на всю деревню имелся ровно один экземпляр наглазников — его собственные, и еще несколько невообразимо древних устройств под названием "телевизор", предназначенных исключительно для пассивного приема пуш-трансляции. Приложить мои навыки было просто негде, а потому оставалось лишь глазеть и беспокоиться о будущем.
Я не слишком обращала внимание на болтающихся по двору местных (может, у них принято сюда постоянно ходить?), а потому раздавшийся рядом детский голос заставил меня вздрогнуть.
— А вы чо, правда из Америки пришкандыбали? — спросил ломающийся мальчишеский голос. Его обладатель выглядел примерно на восемь влет, веснушчатый, словно после солнечного ожога, не выше нас с Алексом, худой, в драных, невообразимо грязных штанах и толстой грубой куртке незнакомого фасона. Он старался принять вызывающий вид, но получалось плохо. Выглядел он в точности как та кошка из Кобэ-тё — не следящий робот Рини, а настоящая: настороженный, напряженный, готовый в любой момент сорваться в нервный отскок и бег со всех ног. Из-за его спины выглядывал еще один ребенок неопределенной гендерной принадлежности, в два раза ниже ростом, смотрящий на нас удивленными глазами. Неподалеку отирались еще две девочки и мальчик заметно младше первого, но такие же грязные. Приблизиться больше чем на пять шагов они не решались и переминались с ноги на ногу у перил крыльца в дом. В калитку заглядывали еще двое непонятно кого, но во двор зайти не решались.
Пока мы с Хиной боролись с переводчиком, пытаясь понять значение "пришкандыбали", Оксана спокойно улыбнулась.
— Нет, — сказала она по-русски. — Мы из Японии. Знаешь, где Япония?
— Ну, знаю... — неуверенно сказал мальчик. По его физиономии я отчетливо видела, что он врет. Оксана, вероятно, поняла то же самое.
— Япония находится за морем, — пояснила она. — Далеко отсюда. Надо лететь на самолете, а потом плыть на корабле. Знаешь, как читать карту?
— Я умею читать! — обидчиво заявил мальчик. Ребенок за его спиной — вроде бы все-таки девочка — усиленно закивал головой в знак подтверждения. — И писать все буквы! И считать могу до тысячи! Я даже книжку прочитал про Винни Пуха!
— О, ты молодец! — похвалила Оксана. — Человек должен быть умным. Держи леденец в награду, — она протянула обоим по лакомству. — Ты в школе учился?
— Не хожу я к попам в школу, — буркнул мальчик, ощутимо зардевшись от похвалы и засовывая леденец в рот. — На кутас надо их ка...ка... кахезы слушать и за барина молиться! Мамка сама учила.
