Дети Гамельна. Ярчуки

Иль нет? Утопнет, всё утопнет. Льёт, льёт, льёт... Боже ты мой, как льёт..

* * *

— Я так погляжу, у пана коронного жовнира55 есть самый настоящий золотой дукат?

Старший паромщик, здоровенный, не меньше давешних волов, мужик смотрел на капитана, хитро улыбаясь.

Остальные, статями немного уступающие ватажку, не торопясь, черпали деревянными ложками кулеш из медного казана, как бы не следя за разговором. Оно и понятно, намахаешся веслом, до всего глухой будешь, кроме скулящего от голода брюха, что к хребтине прилипло.

— Ну есть, — кивнул Мирослав. — Но только один. Сверху разве что пару солидов добавлю.

— Та не, — отмахнулся широченной лапой паромщик. — И одного хватит. Ты тот дукат, пан, заверни в трубочку, вижу, ты крепкий, совладаешь...

Капитан слушал неторопливую речь, предчувствуя, что не выйдет со срочным перевозом ничего. И придется ночевать на этом берегу. И почему-то захотелось вынуть пистоль из-за пояса, перехватить за ствол и двинуть наглючего посполитого по мордам. Так, чтобы во все стороны зубами брызнуло...

— Вот как совладаешь, так засунь тот дукат себе пид хвоста, пан коронный жовнир. Выгребать среди ночи, да в такую погоду... Не, то пан коронный жовнир лучше пусть вплавь на тот берег махнет, — закончил сволочной перевозчик и оскалился в улыбке. Пары зубов не хватало.

Не успел Мирослав схватиться ни за пистоль, ни за саблю, как под навесом, будто из ниоткуда, объявилось четверо казаков во главе с пятым, разодетым, будто куренной атаман. И крест-мощевик56 тебе, чуть ли не двухфунтовый на груди висит, и жупан, золотом отделанный, и в аграфе57 серебряном перо торчит, аж из павлинячьей сраки выдраное...

Хлопцы были своему старшому под стать: с новенькими мушкетами, в черных реестровых жупанах, построенных, похоже, что не только из одинакового сукна, но и одним мастером. И как сподобились-то? Вроде же и не московские стрельцы... Вояки своим грозным видом начисто отшибли желание продолжать спор.

— Что стряслось, ясный пан? — с нескрываемой издевкой произнёс "атаман", пренебрежительно разглядывая изрядно потрёпанного долгой и трудной дорогой капитана, смотрящегося подлинным нищим рядом с пышно разодетым казаком.

— Да ничего, — как можно дружелюбнее улыбнулся Мирослав, внутренне передёргиваясь от злости. — То мы так, пан гетьман. Дурью маемся.

Конечно, можно было их всех перебить — пятерых расслабившихся на денежной, но необременительной службе казаков капитан разделал бы с легкостью. Стрельнуть в упор "пану гетьману" в рожу, разрядить второй в того, что у "гетьмана" за спиной, выдернуть саблю из ножен...

Но вот беда, сие действие, хоть и выглядело заманчивым в своей простоте, в будущем сулило множество неприятностей. Среди которых попытка силами банды сдвинуть с места тяжеленный паром выглядела сущей мелочью.

— Ну раз так, — раздулся от важности "атамано-гетьман", — то иди-ка ты пан жовнир отсюда, и поутру, как стихнет, и приходи. Может, и перевезём, если два дуката найдешь.

Капитан молча отсалютовал, коснувшись шляпы, и вышел из-под навеса. Тут же коварно обрушились струи дождя, мигом смыв желание переправляться тут же и немедленно. В такую-то погоду люди как мухи тонут. Правы и перевозчики, и ихняя охрана...

Но, несмотря на доводы разума и погоды, капитан, пробираясь меж людским столпотворением подлинно вавилонского размаху, ругался так, что даже самый лихой обозник обзавидовался бы тем словесным сооружением, что громоздил разозлённый наёмник. Поминал он и реку, и погоду, и волны, и боязливость людскую, что не дает иной раз жадности над рассудочностью возобладать...

* * *

Темнота — страшная штука. Это капитан знал с детства, а долгая служба на Орден ещё более укрепила веру в коварство ночи. Её предпочитают почти все твари, созданные на погибель человекову. Да и ночь оживляет те из страхов, что прячутся где-то глубоко-глубоко... А ещё темнота коварно удлиняет расстояние.

Вроде как в сумерках шёл — и квадранса58 не насчитал. А как стемнело окончательно, так вроде уже и не меньше часу. Или заблудился ненароком?

Заблудиться, и вправду, было не трудно. Сюда, к Барсучьему перевозу, сбегалось множество дорог и путей. И людей теми путями-дорогами бродило тоже множество. И паломники, и посполитые, и казаки, и шляхта. Жизнь — штука такая, что на одном месте усидеть трудно! Вот и приходится по свету мотаться.

Капитан, обходя какой-то шатёр, зацепился ногой за шнур-оттяжку и чуть было не шмякнулся в грязь. Устоял еле-еле. Понаставили, сволочи, поперёк дороги!

Наконец, обойдя последнюю преграду — десяток возов, выставленных полным подобием гуситского вагенбурга — даже хмурые посполитые с цепами наличествовали, Мирослав вышел туда, где оставлял своих.

Банды, впрочем, на месте не оказалось. Один Магнусс с грустной рожей сидел под деревом, почти лишённом веток, пошедших в один из многочисленных костров. Закутавшийся в епанчу чуть ли не целиком, наёмник при виде капитана, злого, как трансильванский упырь, выставил из-под промасленного плаща нос.

— А мы думали, капитан, что тебя уже пустили на пирожки!

Из-под епанчи дохнуло таким ядрёным перегаром, что Мирослава перекосило.

— Гляжу, время зря не теряешь...

— Капитан, тут такая вкусная эта, как её... — поднявшийся финн шатался, но падать не спешил, для верности ухватившись за ствол дерева. — Не помню, но она вкусная...

— Где банда?

— Там! — махнул наёмник в темноту. — Они уходили туда! И лейтенант сказал, чтобы я дождался нашего капитана! Капитан, я ведь тебя дождался?

— Дождался, — обреченно выдохнул тот, представив поиски в темноте, ещё и с хмельным финном на пару.

Однако мрачные предчувствия не оправдались. Банда нашлась практически сразу, идти далеко не пришлось. Было сложно пройти мимо парней — вряд ли бы кто другой мог на берегу Днепра орать песни на той смеси языков, что ходила среди ландскнехтов. А куплет, в коем восхвалялся ум и прочие достоинства императора Максимилиана59, слышен был шагов за триста, несмотря на дождь, ветер и всяческие шумы прибрежного лагеря...

* * *

Парни расположились удачно — в здоровенном сарае, предприимчивыми селянами пущенном под странноприимный дом. Видать, то ли новый построили, то ли странников принимать оказалось куда прибыльнее, чем растить пщеницу. Припомнив мерзкие рожи перевозчиковской охраны, капитан решил, что второе куда ближе к истине. Специально и перевоз затягивают, чтобы народ больше денег оставлял. Кругом заговор и тамплиеры! Хотя, были бы тут скрытые тамплиеры, все было бы куда цивилизованнее. Храмовники, хоть и помощь Ордену оказывали редко, но никогда не мешали. И не спаивали чужих подчиненных!

Последнюю мысль Мирослав тут же прогнал. Не те у него бойцы, чтобы можно было силой споить — сами не откажутся и с радостью нахлебаются. Вон как Магнусс нарезался, скотина...

— О, капитан, а мы думали, что тебя пустили на пирожки! — радостно, будто пару месяцев не виделись, поприветствовал хмурого командира Котодрал. Если верить довольной улыбке — тоже пьяный.

— Не дождетесь, — отмахнулся капитан. — Где лейтенант?

— Лейтенант? — переспросил Йозеф, а затем скорчил физиономию, которая должна была изображать умиление. Наверное. — О, лейтенант попал в сети древних шкифских богов! Там такая, ну ты понимаешь... — Котодрал начал описывать ладонями крутые окружности.

Прервав загадочный рассказ Йозефа, финн, что стоял у капитана за спиной, покачнулся и, окончательно утеряв равновесие, грянулся на пол. Где тут же блаженно засопел. Котодрал удивленно посмотрел на упавшего соратника и, очевидно забыв, о чем шёл разговор, лихо развернулся на пятке — будто гвардеец какой, и замаршировал к столу, громко вколачивая подошвы в утоптанную землю.

Стол, что стоял у облезлой глиняной стены, радовал изобилием. Выстроилась батарея пузатых бутылок, рядом громоздилось несколько надрезанных гречаников, что в здешних краях считались первейшим хлебом, в глубоких мисках, выставленных полукругом и охватывающих с флангов блюдо с кусками жареной баранины, поблёскивали пупырчатыми боками солёные огурцы и маринованный чеснок, пестрела кровяная колбаса. Среди пышнейшей зелени и роскошнейшей цибули, громоздились печёные яйца и ещё теплые румяные кныши, сияли болотца пролитого сыровца. У всего этого истинного кулинарного рая сидела большая часть банды и сосредоточенно жевала, грызла, чавкала, плямкала и булькала, не обращая никакого внимания на приход командира. Да и зачем тот командир нужен, когда рядом столько местных селянок, что так и вьются вокруг, подкладывают, подливают и совсем не уворачиваются, если бравый солдат вдруг пожелает огладить по тугой заднице?

В желудке у капитана заквакали лягушачьи хора, намекая, что разгром нажравшейся банде надлежит учинить чуть позже, а сейчас можно и перекусить, ведь, оказывается, всё для этого подготовлено. Что, впрочем, и не удивительно. Народ здесь ждёт перевоза не по одному дню. А то и по неделе. Ночевать где-то нужно, харчеваться — тоже не повредит. Оно, если дорога долгая, а тут и горилка, и сало, и борщ, скорее всего, тоже найдётся.

Вот предприимчивые местные всё и подготовили. И евреев не понадобилось. Да и где их возьмёшь после того, как Хмель частым гребнем прошелся, даже самого малого жидёнка истребив?

Мирослав присоединился к общему веселью, селянки-хохотушки тут же нацедили из бутыли мутной горилки, протянули на двузубой вилке огурец и, в дополнение, видать, со всех сторон попритиснулись к капитану, делясь жаром тел. Куда именно пропал испанец, уточнять не стоило — и так понятно, чем хитрые шкифские боги уловили идальго.

Горилка ожгла горло, прокатилась разогретым ядром по брюху, шарахнув отдачею в голову. Но, запыжованная хрустким огурцом, мирно улеглась, намекнув лёгкою теплотой, приятно разлившейся по рукам и ногам, что можно и повторить...

Не успел капитан приложиться к закуске, как двери распахнулись, будто выбитые пушечным выстрелом, и в сарай ввалился лейтенант. Был Угальде трудноузнаваем, раздосадован и зол. Глаза горели, по лбу, усам и бороде сползала белая масса, наводящая на мысли о сметане.

— Я к ней со всей душой! — грянул Диего прям с порога. — А она кувшином! Этой кры-нкой! Но почему?! О, женское коварство и вероломность! Такая знойная донна... О, мир спятил, последние времена наступают!

— Предпоследние, — пробормотал Мирослав, вспомнив рассуждения чумака.

— Да я и не мнил надежд на миг плотской страсти! — продолжал заливаться лейтенант. — Я желал лишь припасть к коленям столь чарующей дамы, выказать своё глубочайшее восхищение! Да что б ей вечно спать с каирскими евнухами, дуре сисястой! Чёрт возьми, ну и жирная же здесь сметана! Будь прокляты здешние бабы! Зажрались, мерзавки...

Вокруг испанца засуетились селянки. Одни вытирали полотенцами сметану, вторые протягивали щедрому и явно расстроенному гостю кружку с угощением, третьи просто охали и качали головами в такт столь пылкому монологу, хоть и вряд ли понимали хоть слово...

Нарушая торжественность момента, лежащий Магнусс напомнил о себе, громыхнув несвежим бореем. Потрясенный лейтенант замолчал, взирая на негодяя, изобразившего бомбарду. Хлебнул из поданной кружки...

— Вот же Магнусс сволочь премерзкая, — покачал головой Литвин, что подсел к Мирославу. Где Збых шлялся до этого, капитан догадался. Судя по довольной роже, сметана княжичу досталась другого рода. — Ему оставили флягу в треть кварты, и как он только сумел набраться? Наш финн такой пошляк...

Мирослав пожал плечами. Ответить у капитана не выходило при всем желании — очень уж вкусна оказалась баранина. Литвин допытываться не стал, тоже решив отдать должное мясу. Зато явился Котодрал. С ходу водрузил локти на стол:

— Слушай, командир, ты помнишь сегодняшнего запорожца?

— Ну, — кивнул Мирослав.

— Слушай, а что с ним такое было, что мы его убить не могли? Ту змею мы меньше молотили, чем этого степного выродка.

Капитан дожевал кусок мяса, с подозрением посмотрел на пирожки, хлебнул пива, что тоже нашлось на столе:

— Ты что, никогда не слышал о пассауском искусстве, мой друг?

Йозеф яростно замотал головой.

— О, это искусство является величайшим из всех искусств, и заключается оно в следующем...

На голос капитана потянулись и остальные наёмники. Те, конечно, кто мог еще ходить, слушать, и не был занят лечением душевных ран, нанесённых кувшином со сметаною...

* * *

... — Помню, стоит наш монашек, ни жив, ни мёртв! Пырится, недомерок, как мы алтарь переворачиваем, и как давай записки свои расхватывать, где чья!..

— Алтарь-то мелочи! Мы как-то французика одного и кололи, и рубили, и стреляли раз десять! А пока на бочке с порохом фитиль не догорел, живой был! И ругался по-своему, этак заковыристо, лягушатник хренов! Вот где мастер был! А уж летел как чудно!

Магнусс заворочался, поднял голову. Мутным взором окинул соратников, что вовсю веселились, припоминая забавные случаи из жизни, относящиеся к получению у Старухи отсрочки... Опытный хаккапелит и сам бы много порассказал о призванной воинской удаче. Мог и нотхемд из баула своего достать, рубашку последней надежды, что полагалось надевать только перед самой лютой битвой...

Но сейчас было не до этого. Обильное питье так и подпирало изнутри, заставляя понимать некоторых древних мучеников. Ну и во рту было так мерзко, словно проскакал там отряд оверблюженных сарацин, гадящих во все стороны и закидывающих в колодцы всякие премерзости.

Финн поднялся, с удивлением осознал, что хоть голова и кружится, будто Солнце вокруг Земли, ноги стоят крепко.

— Кхм, — радостно возвестил Магнусс и снова испортил воздух.

— Думаешь, стоит? — оборвав дискуссию, лейтенант обернулся к пошатывающемуся финну: — Магнусс, скотина ты этакая! Мы тут говорим о всяких познавательных вещах, а ты бздишь с неучтивой трубностью!

— Кхм, — задумчиво повторил кавалерист, до которого слова испанца доходили с трудом. Впрочем, понимание, что ему здесь не рады, пришло раньше, чем хмурые наёмники решили выкинуть ведущего себя по-свински товарища. Финн дёрнул головой, что должно было изобразить поклон, ухватился правой рукой за кувшин с пивом, левой уцапав со стола добрую сушёную рыбину. Затем, повернувшись через плечо, Магнусс вывалился из сарая, чудом удержав равновесие на размокшей грязи, скользкой, будто лед.

Дождь прекратился, но было холодно, словно и не летняя ночь вокруг. Финн запрокинул кувшин, жадно глотая пиво. Ощущение обосранной пустыни из глотки исчезло, но подпирать стало куда как сильнее. Брошенный в стену сарая кувшин разлетелся на куски, а наёмник, помахивая рыбиной, двинулся по двору в поисках достойного для раздумчивого опорожнения места. Нагадить бы им посреди двора, через который то и дело шляются какие-то люди... Не оценят и не поймут, нецивилизованные сволочи, ещё и побить могут...

Но то ли местные селяне сроду и не знали о такой придумке, как уборная, то ли пьяные глаза подвели. Двор, вроде бы и просторный, оказался каким-то запутанным — как не иди, всё равно в серёдке грязь месишь. Прям колдовство какое-то! Этак и штаны намочишь. Стена нужна. А лучше дерево. Дуб! Ибо двухсотлетнее древо оно благородно и... и...