Полумрак, девушка за стойкой, и еще одна продавщица где-то в глубине зала, за стеллажами с матрацами и отсутствие покупателей создают атмосферу какой-то фантасмагории, недоумения, непонимания, где же она собственно находимся. Ощущение походит на качание на качелях, какое-то пространственно-образное пошатывание.
Входная дверь открывается с мелодичным теньканьем, сейчас во всех магазинах принято навешивать на дверь звонилки, особенно в тех, где покупатель — редкий гость. Молодой человек в дублёночке, с непокрытой головой, тоже недоуменно обводит взглядом помещение, явно не понимая, а что это он тут делает.
Барная стойка примиряет его с действительностью, а отсутствие винно-водочного ассортимента улыбает. Ожидая приготовления порции, Саня Груздев, а это именно он оказался, осматривает интерьер еще раз, и уже не по-детски веселится.
— А я и не знал, что оно так бывает. Но это у вас так и называется — кофе в постель? — Девушка за стойкой улыбается, понимая, что сама-то она до этого как-то раньше и не додумалась.
— Повторите... в постель, — Ирина тоже улыбнулась, понимая непонятое, то, что с самого начала как-то крутилось в голове, но так и не сформулировалось, спасибо молодому человеку.
* * *
И с налёту с повороту по врагов цепи густой застрочил из пулемёту пулеметчик молодой — такая вот песенка из раннего моего детства иногда в голове выпрыгивает и крутится и крутится совершенно без всякого повода.
Потому что детство моё, впрочем, как и у всех в то время, было октябрятское — пионерское, и книжки, добрая половина прочитанных мной тогда книжек, были про пионеров героев.
Не тех пионеров, которые с дикого Запада, хотя и про тех пионеров тоже иногда книжки попадались, но редко.
А про тех пионеров, которые в фашистов стреляли и молчали на допросах. Как партизаны под пыткой. Потому что они эти самые партизаны и были.
И мне тогда такие книжки нравились, а потом нравиться перестали, это когда я уже стал взрослым, потому что дети на войне — это страшная вещь, война вообще страшная вещь, а дети на войне — это просто страшно.
И я на эту тему никогда писать не буду, не потому что меня не это волнует, это не может не волновать, а потому что в том мире, в той вселенной, которую я как демиург создаю, нет места войне, и нет места детям на войне. Хотя война, естественно, существует. И дети на войне тоже. И как сделать так, чтобы этого никогда не было, я не знаю.
* * *
Поль Ассандж, французик из Бордо, уполномоченный представитель, вполне себе отвечающий за миссию, мало того, что наделен полномочиями, он еще и обладает способностями.
Способности эти совсем не в том смысле, которые обычно подразумевают у человека, когда говорят об одаренности, и совсем не те, которые имеют ввиду, когда что-то там про третий глаз, способности предвиденья или сверхчувствительности описывают.
Поль владеет в совершенстве шестью или восьмью языками, причем в таком совершенстве владеет, что способен улавливать малейшие нюансы диалектов, игру слов, особенности восприятия и мироощущения носителей этих языков, коренного, так сказать, народонаселения.
Миссии, аналогичные этой, деликатные поручения, завязанные на экономические, политические и культурологические аспекты, он выполнял последние лет пятнадцать с неизменным блеском, всегда добиваясь и превосходя поставленную цель, и притом очень аккуратно, без излишней нервозности, ненужных осложнений.
Само его появление в стране, появление с миссией, а по-другому он нигде и никогда не появлялся, говорило о том, что страна попала в точку бифуркации, и если бы не миссия Поля, события в стране могли принять такой драматический характер, что осложнения явно могли выйти из ранга схватки бульдогов под ковром в ранг открытого, а может и кровопролитного столкновения.
Притом он никогда не взаимодействовал ни с явными лидерами в свете софитов, ни с серыми кардиналами, управляющими и влияющими на принятие событий в стране. Он не был засвечен, не был известен, не был идентифицирован ни одной спецслужбой, потому что в поле действия спецслужб он никогда не попадал.
Вернее, попадал, естественно, как любой иностранец, в поле внимания спецслужб, но его появление и пребывание, его деятельность не вызывала никаких таких вопросов и даже их оттенков, могущих вызвать определенный и неопределенный интерес.
И сам он, даже и являясь лакомым кусочком для определенного рода планов некоторых спецслужб, имел настолько убедительный имидж богатого бездельника, которого ничьи интересы, кроме собственных, лежащих в культурологической плоскости, не могли бы никак затронуть.
В смысле, что всем было очевидно, что никакого толку от этого ни на что не приспособленного не пойми кого, не то писателя, не то исследователя, не серьёзного, а так, дилетанта любопытствующего, просаживающего дядюшкино наследство.
Он не лез в горячие точки, не попадал в ситуации кризисов и обострений, когда могло полыхнуть.
Его свита, а он никогда один не путешествовал, тоже как бы не имела официального статуса, скорее компаньоны, чем подчиненные или наёмные работники.
И хотя Поль финансировал пребывание своих компаньонов, по крайней мере, официально, но было понятно, что у них самих имеются и средства и возможности, и они не только не подчинены Полю, но и не зависят от него, что они просто связаны каким-то общим, нет, не интересом, в смысле единого дела, а скорее общим любопытством к какой-то им одним ведомой стороне культурной жизни исследуемого ими социума.
* * *
На стоянку я вышел в уже сгустившихся сумерках, если не сказать, в полной темноте. Времени еще мало, но стемнело быстро — зима же. Освещения тут хватает, и фонари горят, да и от окон иллюминация. Машинка стоит, снегом запорошенная, но это не проблема.
Сейчас прогреем и стряхнём со стёкол, а остальное ветерком обдует. Нащупал брелок, фары моргнули, мотор сыто заурчал — пара минут и можно ехать. У темного джипа через пару машин открылась дверь.
— Антон Владимирович, вас можно попросить уделить нам несколько минут? — вежливый молодой человек. А чего ж не уделить то, я же никуда не тороплюсь. Значит, именно на меня решили выйти. Нашли слабое звено.
— Вы знаете, что тут? — делаю неопределенный жест рукой. Знают ребята, что тут всё пишется. Лучше места не выбрали. Стесняются, наверное, или так хотят обозначить чистоту своих помыслов.
— Давайте в машине поговорим. — Сажусь в джип, включаю дурочку. — Чем обязан?
— Антон Владимирович, мы хотим с Вами посоветоваться. Мы знаем, что Вы занимались серьёзным бизнесом, что у Вас одна из лучших фирм.
Умно, ничего не скажешь, к кому бы они еще так-то подъехать смогли? И без обиняков, быка за рога сразу, мол, не просто так, а чиста канкретна за деньги.
— Я уже понял, чем вызван Ваш интерес. Тем более, Вас уже пробили, те, кому положено. Но не пугайтесь, вы всё правильно сделали, и, наверное, другого-то варианта у нас с вами и не было. Тем более, что мы сами в вас весьма заинтересованы, оказывается. Так что представляться не надо, Сергей, и Иван, кажется? — бойтесь, ребята, игра уже на вашем поле. Ребята слегка смутились, но не тушуются, очень приятно. Тем более, что мне никаких полномочий никто не давал, но зря что ли я тут фокусником служу. Пофокусничаем. Тем более что игра сейчас начнется в одни ворота. Не в наши, разумеется.
* * *
Все люди — разные. Вот я совершенно не понимаю, когда на слух. Когда звучит родная речь — это для меня как бы сотрясение воздуха. В общем-то, и не более. Потому что в одно ухо влетело, в другое вылетело. И ничего как бы не застряло. Да и чему застревать-то.
Слово — не воробей, вылетит, не поймаешь, мели Емеля — твоя неделя, да и язык без костей — вот чего я знаю, оказывается. Когда не родная речь — это совсем другая история. Но про не родную мы пока не будем. И это всё, безусловно, правильно.
А вот когда слово написано, ну или там напечатано — это же совсем другое дело. Это же на скрижалях типа написано, еще бы знать, а чего оно такое скрижали.
Потому что мысль изреченная есть ложь, а вот мысль записанная, она сразу как бы канонизируется, это меня отпускает, я считаю, что в моей жизни все правильно, и мне становится сразу же глубоко наплевать на смысл жизни, тщету всего сущего и экзистенциальный ужас.
И это становится объективной реальностью. Данной нам в ощущениях. Вот оно как оказывается.
* * *
Ольга вышла из метро и прищурилась — снежок искрится на солнце почти нестерпимо. Дорожки на бульваре только начали расчищать — нападало за ночь по щиколотку, возле памятника и скамеек уже разгребли, а дальше, в сторону ресторана несколько тропинок протоптано, народу почти никого — два три прохожих впереди виднеются.
Утро уже и не очень раннее, на дороге уборочная техника гребёт обочины, а тут безлюдно, спокойно, хочется брести неторопливо, радуясь белизне и чистоте. Москва с последнего приезда практически не изменилась, но тогда было лето, а тут в зиму попали, настоящую, русскую, с морозцем, с похрустывающим снежком.
В последние дни было совершенно некогда, а так хотелось просто прогуляться, подышать Москвой, и вот сегодня с утра решилась, вышла на Чистопрудный. Неторопливо пройтись, обдумать, проникнуться. Без этого в миссии какая-то каверна образуется. Все заранее припасённые планы не выдерживают столкновения с суровой действительностью, что-то очень важное ускользает.
И еще, надо же наконец-то избавиться от мыслей о котлете. Можно предвидеть упрек в том, что в этом месте наше изложение само основывается на женской логике. Этот упрек следует признать совершенно неуместным: требование излагать аристотелевскую логику при помощи женской звучало бы не лучше.
Автор на основе собственного печального опыта советует читателю не вступать в разговоры с женщинами, не изучив досконально руководства. И еще, надо же наконец-то избавиться от мыслей о котлете.
* * *
В исконных источниках чистоты помыслов и устремлений не возбраняется чуть перегнуть слишком целенаправленную изысходность для возникновения качественно новых условностей истинного подъема к вершинам духа, из которых произрастает новая потребность возникновения иной содержательности и (или) пересадки в поезд, идущий в противоположном направлении...
Так, или почти так размышляла Ольга вчера, пристально глядя на стрелку, медленно приближающуюся к заветной цифре 17-50, после которой и наступает состояние осознанной необходимости выбора между телефонным звонком, влекущим длительные рассусоливания о латентных преобразованиях андеграунда в фенологической амбивалентности, прерываемой периодическим подливанием Мартеля урожая 83 года в пузатенькие стекляшки, и короткой прогулкой по морозному переулку, влекущей разухабистый драйв под простецкую Старку с корнишонами.
Однако те самые пять с небольшим граммов тонкой материи, имеющей, как это уже можно считать вполне доказанным экспериментально, яйцевидную форму, настойчиво жаждали прикосновения к другим пяти с небольшим граммам, находящимся, предположительно, в пространственно — временном континууме с весьма неопределенными координатами...
Говоря совсем просто, душа рвалась к Нему. Мешали фенечки. Стрелка часов. Пузатая склянка с коньяком или граненая с водкой. Выбора не было. Зеленая муха, удивительно похожая на навозную, лениво ползла по зеленеющему же рабочему столу, совершенно игнорируя курсорную стрелку, сопровождающую ее путешествие в этом затхлом Мухо...
В общем, дохнуть муха никак не хотела.
А о котлете Ольга и не думала вовсе. Потому что это только так говорится — не думай о котлете. В смысле мухи отдельно, котлеты отдельно. Но всё равно круг замыкался и становился односторонней поверхностью, в смысле лентой Мебиуса становился, потому что все было плоским и односторонним.
Как-то сама собой пропала глубина и выпуклость задания, все оттенки, так хорошо продуманные и увязанные в логические цепочки, в домашние заготовки разваливались при столкновении с действительностью.
* * *
Грузин пьёт бензин. В смысле заправляется. Потому что если бензин закончится, грузин упадёт и не поднимется. Вообще-то грузин это для рифмы, на самом деле никакой он не грузин, и даже не лицо кавказкой национальности. Просто человек кавказского типа. Или еще говорят, кавказский человек.
Это так британские учёные определили, что кавказский человек. Потому что все человеки кавказские, которые, ну вы поняли, даже если они и Кавказа то никогда не видели, только в кино. Я вот, например, Кавказ видел. Не только в кино, но и наяву.
И я тоже человек кавказского типа, но не лицо кавказской национальности. Хотя бы и лицо кавказской национальности никогда в жизни не видело Кавказ, так тоже бывает.
Но это, по сути, и не важно. Важно только то, на каком языке человек думает, и на каком языке мамка ему в детстве песенки пела, и на каком языке он свою первую детскую книжку прочитал, вернее вторую.
Про синюю я же не говорю. Синюю как раз можно на любом языке прочитать, это никакой роли не играет. Или рояли.
Так потому что иногда говорят — не играет никакой рояли. Это чтобы было смешно. И доступно. И чтобы сразу оказаться своим. Среди чужих. Потому что если человек говорит, что не играет никакой рояли, значит он свой. В доску.
По крайней мере, он сам так думает. Вернее он думает, что все так думают, а сам-то он может оказаться кем угодно, ему же важно, чтобы все думали, что он свой. А на самом деле он чужой. Среди своих. Но он думает, что они думают, что он свой, а они вовсе так не думают. Потому что он лиловый негр. И парашют забыл отстегнуть. И ему совсем не надо думать про белую обезьяну.
* * *
— Потому что мы банда! — Кардинал с самого утра в самом прекрасном настроении — вчерашняя лыжная прогулка повлияла очень благотворно.
— И чего, будем теперь работать, или будем заниматься мифотворчеством? — это уже Бенедикт умничает. Они всегда так, стоит им вдвоем остаться, непременно сцепятся, так что пух и перья. Хоть на публику, хоть без публики — всё равно фокусничают. Потому что фокус-группа. И дерево.
А без дерева нам никак. Без дерева хаос получается. Вернее, наоборот, без дерева вообще ничего не получается, а с деревом получается вообще всё. Особенно, если по дереву постучать.
* * *
Симулякр — это не просто, а очень просто.
Концептуальная поэзия движется в обратном направлении: от симулякра к образу.
Перед нами не просто утрата языкового чувства или испорченный словесный продукт двоемыслия, но следствие воспитанного в носителях языка первичного недоверия к обыкновенному слову в обыкновенном значении, или к смыслу.
Мы не доверяем реальности языка, потому что смысловое пространство культуры и языка симулятивно и иллюзорно.
Концептуальная поэзия не просто отражает опустошение языковых форм, но также подтверждает свою поэтическую творческую способность возвращать первичное функционирование смыслам-концептам, хорошо знакомым русскому сознанию.
Это еще одно подтверждение номинативного характера русской ментальности, а также двухслойности явления опустошения феноменов.
