У Волота в голове еще не вполне уложился статус Ливонского ордена. Он, конечно, знал, что это государство, созданное монахами, и что вроде как правят им христианские жрецы, но никак не мог в это до конца поверить. Это как если бы волхвы, вместо того чтобы делать свое дело, собрались вместе, прогнали бояр, отменили вече и начали править Новгородом, поселившись в теремах и набивая свою мошну серебром. Тогда какие же они после этого были бы волхвы?
Марибора проводила его в комнату для приема гостей — большую, с колоннами и сводчатым белым потолком, с арочными переходами, с глубокими нишами, в которых прятались окна: Волот неуютно чувствовал себя в таких помещениях, ему казалось, что за каждой широкой колонной, в каждой нише прячется кто-то и может в любую секунду напасть со спины.
Широкий длинный стол, совсем голый, без скатерти, добавил ощущение холода и пустоты. От него не спасала даже нежная, тонкая роспись стен и вычурная резьба по камню, обильно украсившая палату.
— Скоро Совет господ соберется, — пояснила Марибора, — успокоится Новгород немного, кончанские старосты подойдут — тогда и стол накроем. Ты, может, чаю хочешь?
Волот покачал головой и сел спиной к стене. Постепенно, очень медленно, в голову проползла мысль: что же он наделал! А если все это — ложь? Если волхвы ошиблись и вместо прошлого увидели его сон? Надо обязательно спросить об этом Белояра! Зачем, зачем он согласился на прилюдное гадание? Ведь он один знал, чем оно закончится! Знал, что новгородцы не простят татарам смерти Бориса!
В палату, гулко грохоча сапогами, вошел пожилой бородатый дружинник; на его руке висел мальчишка-татарчонок: упирался, царапал сжимавший его запястье кулак и норовил укусить. Он не плакал, сопротивлялся молча и ожесточенно, но дружинник не обращал внимания на его жалкие попытки освободиться. В голове пронеслось: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит...
— Куда отродье это девать? — спросил дружинник скорей у посадницы, чем у князя.
"Когда-нибудь этот мальчик поднесет тебе кубок с ядом, провозглашая здравицу". Мороз пробежал по коже, Волот поднялся и вышел вперед. А если все это ложь? Неужели бывают на свете такие чудовищные предательства? Что-то подсказывало ему, что бывают предательства и еще более чудовищные, только верить в это не хотелось.
— Успокойся, отрок, — изрек князь повелительно и бесстрастно, — тебе не причинят вреда.
И тут мальчишка залопотал по-своему: горячо, быстро, выплевывая слова вместе с каплями слюны. Его черные глаза жгли лицо Волота, и оскаленные зубы щелкали, как у волчонка.
— Что он говорит? — князь беспомощно оглянулся к Мариборе, но ответил ему дружинник.
— Он говорит, что никого не боится. Что отомстит за отца и братьев. Он не верил, что все гяуры — псы и предатели, но теперь в этом убедился. И его отец убедился тоже, только слишком поздно.
— Скажи, что я спас ему жизнь, — кивнул Волот дружиннику, и тот перевел его слова.
Татарчонок набычился и выплюнул короткую фразу. Дружинник поморщился и усмехнулся.
— Ну? — нетерпеливо спросил князь. — Что он ответил?
— Ты очень хочешь это знать? — усмехнулся дружинник еще раз. — Он сказал, куда ты можешь засунуть это спасение.
— Маленький герой, — вдруг произнесла Марибора с восхищением, и гнев, вспыхнувший было в груди Волота, улегся, уступив место удивлению. — Он один, он окружен врагами, но он не сдается и не просит пощады. Он не принял дара из рук врага. Он достойный сын своего народа.
— Когда он вырастет, он станет нашим врагом, — пробормотал дружинник, — он станет убивать русичей!
— Его отец был мирным торговцем, — посадница вскинула голову, — его отец никого не убивал. Он, насколько я поняла из речи мальчика, доверял русичам. И как мы ответили на это доверие?
— Но новгородцы мстили за своего князя! Татары предали нас первыми! — не удержался Волот.
— Неважно, кто предал первым. Важно то, что снежный ком ненависти и предательства покатился с горы, и теперь, князь, ты его не остановишь.
А если гадание — ложь? Тогда получается... Волот взглянул на Марибору, и она словно прочитала его мысли.
— Неважно, князь. Мы начали или они — теперь неважно. Смеян Тушич сейчас бьется за худой мир, который, как известно, лучше доброй ссоры.
— Они нас ненавидят и презирают! Они зовут нас гяурами! — слова вырвались сами, как попытка оправдаться перед самим собой.
— Можно жить окруженными соседями, а можно — окруженными врагами. Соседи всегда презирают друг друга и всегда видят соринку в чужом глазу, всегда дают обидные прозвища. Но соседи не травят друг другу колодцев и не бьют топором из-за угла.
— Но они... они первыми... отравили колодец...
А если все это — ложь? Если гадание — всего лишь отражение сна?
— Если они это сделали, мы должны быть мудрее их, — пожала плечами посадница.
— Почему? Почему именно мы должны быть мудрей? Почему мы не имеем права раз и навсегда покончить с ними?
— Спроси об этом у Белояра, князь. Он объяснит тебе лучше меня, что такое путь Правды. Но ты и сам можешь догадаться, что с нами станет, если мы начнем войну.
— Куда татарчонка-то? — не очень вежливо перебил дружинник.
— Отведи его к своим, — подумав, ответил Волот. — В думной палате сейчас казанское посольство, передай его послам. И скажи, что князь не воюет с детьми.
Глава 9. Вече
Тягучий звон вечного колокола слышался в каждом уголке Новгорода и особенно далеко летел по льду Волхова. Млад не сомневался: каждый горожанин, услышав эти звуки, чувствовал примерно то же, что и он сам: сердце стучало чуть быстрей и громче, сами собой расправлялись плечи, и дышалось легче и глубже. И недаром со всех концов в сторону Торга бежали ремесленники и купцы, боясь опоздать: каждый хотел занять место поближе к вечевой площади, чтобы слышать, о чем там будут говорить. И хотя по установленному порядку не все считались участниками веча — с некоторых пор вечевая площадь не могла вместить отцов всех проживающих в городе семейств, — те, кому доверили в нем участвовать, ощущали за спиной могучую силу толпы новгородцев: попробуй сделай что-то не так!
Новгород изъявлял свою волю — единогласную волю. И пока последний кожемяка не убедится в правильности выбранного пути, решение принято не будет. Звон вечного колокола на гриднице для каждого новгородца звучал как символ гордости, свободы и торжества Правды.
Млад отдавал себе отчет в том, что вечевые решения зависели не столько от воли каждого новгородца, сколько от умения краснобаев поворачивать эту волю в нужное русло. Но в глубине души теплилась наивная уверенность: до тех пор, пока звонит вечный колокол, Русью правит народ. Народ можно обмануть, но нельзя лишить права голоса, нельзя согнуть ему плечи и заставить, принудить, поработить: с ним можно только договориться.
На Великом мосту народу было немного: большинство переезжали или переходили Волхов по льду, и Млад остановился ближе к торговой стороне, надеясь высмотреть Белояра издали. Многие из проходивших мимо пристально всматривались ему в лицо и оглядывались — кто-то удивленно, кто-то одобрительно, кто-то с откровенной злостью. Сначала он не понимал, в чем причина, и даже осмотрел себя: может, что-то не так с его одеждой? Потом подумал, что всему виной рыжий треух, который издали бросается в глаза, и если бы не трескучий мороз, то он обязательно снял бы его и спрятал. Но его сомнения разрешили трое молодых парней, не побоявшихся спросить его напрямую, тот ли он волхв, что вчера на Городище не подписал грамоты. Млад кивнул и смутился: не стоило надевать этот дурацкий треух, теперь весь Новгород узнает его в толпе.
— И что, гадание на самом деле вранье? — откровенно спросил один из них.
— Я не уверен в том, что я видел Правду, — ответил Млад.
— Я говорил, это Сова Осмолов воду мутит, посадником хочет быть! — плюнул второй, и они, посмотрев на Млада то ли с уважением, то ли с удовлетворением, направились к Ярославову дворищу.
Мимо время от времени проезжали боярские сани — расписные, полные одеял из собольего меха. На широкой степени11, пристроенной к гриднице, понемногу собирался Совет господ. Посадник, как ни странно, поднялся и сел на скамью вместе с женой, чем вызвал некоторый ропот в передних рядах, где собрались родовитые бояре: на вече женщин обычно не пускали. Разглядел Млад и Сову Осмолова — он сидел по правую руку от посадника, хотя на степени делать ему было нечего, в Совет господ он не входил.
Белояра все не было. Уже смолк колокол, сомкнулись ряды простолюдинов, окруживших вечевую площадь, участники веча заняли свои места: бояре — в первых рядах, за ними — житьи люди, потом купцы, потом немногочисленные, но пожилые и уважаемые ремесленники, — всего не меньше тысячи человек. И тысячи четыре толпились вокруг, толкались и надеялись пробиться поближе к площади.
С моста Младу почти ничего не было слышно, впрочем, новгородцы еще шумели: даже шепот огромной толпы мог заглушить оратора, а уж ее ропот должен был вызывать если не страх, то по крайней мере уважение. Млад топтался на месте, надеясь согреть застывшие ноги, и не услышал, как со стороны Ильмень-озера раздался топот копыт: небольшой отряд дружинников сопровождал юного князя, приехавшего на вече верхом. Толпа расступилась, услышав призыв дружинника, ехавшего впереди, раздались приветственные возгласы: новгородцы любили юного князя, и Млада нисколько это не удивляло. Да, князь был очень молод, но одного взгляда на него хватало, чтоб понять: это достойный наследник Бориса.
А Белояра все не было. Может, волхв передумал говорить на вече? Не посмел взять на себя ответственность? Он ведь колебался...
Князь взбежал на степень, поклонился новгородцам и сел на предназначенное ему место; рядом ним на скамью чинно опустился тысяцкий, Ивор Черепанов. Млад хотел подойти поближе, но побоялся: если Белояр опоздает, то не найдет его в толпе. В задних рядах он бы ничего не видел, но зато слышал бы, о чем говорят со степени; на мосту же он почти ничего не слышал, зато отлично видел и степень, и вече, и окружавшую его толпу.
Первым поднялся посадник, смущенно осматривая свою невзрачную шубу, глянул на супругу и, получив утвердительный кивок, подошел к ограждению. До Млада долетали только обрывки его слов. Говорил посадник долго, прерываемый время от времени криками то с одного конца площади, то с другого. Млад тщетно пытался понять, о чем тот ведет речь, когда сзади к нему неожиданно подошли человек пять из стражи детинца, вооруженные бердышами. Млад не успел даже оглянуться и понять, кто это такие, когда двое из них крепко взяли его под руки. Он посмотрел по сторонам и хотел спросить, в чем дело, но тут перед ним появился вчерашний незнакомец, которого Ширяй называл Градятой.
— Здравствуй, Ветров Млад Мстиславич, — Градята еле заметно усмехнулся, — не иначе, ты собираешься выступить на вече?
По-честному, Млад растерялся и в первый раз пожалел, что не взял с собой десятка студентов, как советовала Дана. Или хотя бы Добробоя, который убеждал его в том, что стоит десятерых. Стража из детинца — не разбойники с большой дороги, чтобы поднимать шум.
— Что тебе нужно? — спросил Млад в ответ не очень дружелюбно, снова оглядываясь на тех, кто держал его за локти.
— Пойдем, — Градята улыбнулся одним углом рта, — расскажешь новгородцам всю правду о себе и о гадании.
— Я уже сказал новгородцам, что думаю о гадании. Мне нечего добавить. Но подтвердить свои слова могу еще раз.
— Подумай, Млад Мстиславич, — темные глаза посмотрели на Млада в упор, излучая странную, неведомую potentia sacra. — Сегодня ты не сможешь сделать того, что сделал вчера, тебе не хватит сил. Ты выжат до капли.
— Чтоб говорить Правду, сила не нужна, — тихо ответил Млад, пожав плечами.
— Признаться, я не очень хорошо понимаю, что ты называешь правдой... — проворчал Градята. — Пошли. Новгородцы хотят тебя видеть.
Он повернулся спиной и сделал знак следовать за собой. Стражники подтолкнули Млада вперед, но он уперся и попытался вырвать руки.
— Я пойду сам. Я не вор и не разбойник и новгородцев не боюсь.
— Ты не вор и не разбойник, — оглянулся Градята, — ты предатель и лазутчик татар. Отпустите ему руки, пусть идет сам. Все равно никуда не денется.
Убеждать кого-то в том, что он не предатель, Млад посчитал для себя унизительным. Волхв не может быть предателем и лжецом, тогда он перестает быть волхвом! Не может быть, чтобы человек, наделенной той силой, что увидел Млад в темных глазах, не знал об этом. Что ему нужно? Откуда он взялся и чего добивается? И если его сила позволяет ему лгать так откровенно, то что это за сила?
Они спустились с Великого моста и направились к вечевой площади, обходя толпу по льду Волхова. К гриднице можно было подойти только сзади, где останавливались сани, и лошадей оставляли под присмотр нарочно нанятых для этого людей. Неподалеку от площади им навстречу вышли трое, которые поприветствовали Градяту как своего. Тот остановился, и Млада за локоть придержал странно молчаливый стражник. С виду трое неизвестных ничем не отличались от новгородцев, но почему-то Младу пришло в голову, что это чужаки. В них что-то было не так!
— Ну что? — спросил один из подошедших с улыбкой. — Наш предатель и лазутчик готов признать свою ошибку?
— Пока нет, — ответил Градята.
Один из чужаков подошел поближе и бесцеремонно взял Млада за плечи, заглядывая ему в глаза. Млад едва не отшатнулся: сила, та же непонятная, неизвестная сила! Ее излучали немигавшие глаза чужака — темные, чуть припухшие. Он был очень смуглым, темноволосым, с привлекательным, но нескладным лицом и носом уточкой.
— Эй, да он же шаман! — чужак слегка толкнул Млада, выпуская его плечи из рук. — Не заморочит народ?
— Он выжат, смотри как следует, — ответил Градята. — Даже если он наберет сил на морок, то через пару минут свалится замертво.
— Ну что, предатель и лазутчик, — один из чужаков усмехаясь потер руки, — у тебя есть выбор. Или ты признаешь свое невольное заблуждение, или через час новгородцы сбросят тебя с Великого моста.
— Ты угрожаешь мне? — тихо и удивленно спросил Млад. Вот так, среди бела дня, в двух шагах от вечевой площади? Но не кричать же, в самом деле...
— Я не угрожаю. Я объясняю и, надеюсь, объясняю доходчиво. Твоя задача рассказать Великому Новгороду, что гадание — истинная правда. И не просто рассказать, а убедительно рассказать. Чтоб вече в это поверило. Иначе нам придется объявить тебя предателем.
От откровенного бесстыдства его слов Млад растерялся еще сильней. Никто и никогда не угрожал ему, никто не пытался заставить его сделать что-то против его собственной воли. Он был шаманом с тринадцати лет, он знал, что его potentia sacra дает ему превосходство над людьми, но ему и в голову не приходило, что она может применяться как оружие. Это противоречило его представлениям о нравственности: ни люди, ни боги не прощают такого! Он не испытывал страха, он не хотел верить, что новгородцы согласятся с чужаками, и в то же время чувствовал: согласятся.
