Устинья, дочь боярская-2. Выбор

— И книги. Поболее. По медицине, по языкам разным, покупай, сколько получится — все казна оплатит.

Вот этого Рудольфус не ожидал, и не обрадовался, книги — это не мощи, тут в свою пользу не сильно поиграешь.

— Государь?

— Хочу в Россе свой университет открыть. Сколько можно на другие страны смотреть? Можно подумать, у них люди ученые, а мы тут до сих пор по лесам в медвежьей шкуре бегаем! Посмотрим, чему в других странах людей учат, да и сами учить начнем, благословясь. Университет построим, для начала будем медикусов учить, строителей да корабелов, этих мне остро не хватает, по этим наукам книги и старайся покупать, остальное уж потом добавлять будем.

— Дорого сие встанет, государь.

— Не дороже денег. А знания всего ценнее, — отмахнулся Борис. О том, что будет и контроль, и отчетность, он и не упоминал, Руди и сам не дурак, понять должен. И о том, что он-то все одно свой, ему и то продадут, что россам не покажут даже, и еще что впридачу дадут... Могут. Обаятелен, подлец, надо отдать ему должное.

Руди это тоже понимал, только что вслух не произносил.

Вслух он уточнял другое.

Что, как, когда?

Борис тянуть не собирался. Пусть берет, да и едет. Пока все снегом да льдом покрылось, путешествовать легко. Большинство людей готовы уж, дело за Истерманом, и ему приятно на родине будет побывать, разве нет? Года на два это дело точно затянется, пока все страны объездит, со всеми переговорит, а за то время мно-ого воды утечет...

Тут-то Руди и взвыл.

Два года?!

Три?!

Когда тут самое-самое происходить должно?! Вслух-то о таком и не скажешь, а в обход попробовал Руди.

— Государь, так долго, и так далеко от...

— От чего, Истерман? От родины? Так туда ты и едешь, — улыбка у Бориса очень неприятной была. Оскал, скорее. Закогтил хищник свою жертву, подергаться та может, а вырваться уж вряд ли. Какой же дурак государю откажет? — От Федьки? А и ничего, без тебя у моего братца, авось, пакостности поубавится... или еще от кого? Так ты скажи?

Истерман только руками развел.

— Государь, я твоему брату ни в каких пакостях не помогал.

И осекся. Глаза у Бориса от ярости сизыми стали, ровно небо грозовое.

— А ежели б он боярышню Заболоцкую на ярмарке... как холопку? Ты бы что делать стал, Истерман?

Руди невольно Элизу вспомнил, и даже икнул от неожиданности. Но ведь не может государь знать?

Или...

Куда-то и пыл его делся, понурился Истерман.

— Как ты велишь, государь, так и сделаю.

— Вот и ладно. Сейчас в Посольский приказ и отправляйся, ждут тебя там...

Рудольфус кланялся. Соглашался, благодарил и думал, что Бориса убирать надобно.

Известно же, кто молодняк учит, тот и прав, тот и в головы детские что захочешь вложит.

Когда юных россов в Лемберге да Франконии б обучали, они б мигом стали Россу отсталой да древней считать. А Борис на другое замахнулся.

Он не просто преподавателей позвать хочет, нет! Он книги желает, да не по философии какой, а по естественным наукам, по тем наукам, которые страны вперед двигают. Свои корабелы, свои астрономы, свои строители, свои лекари — это все для страны надобно.

И учить по этим книгам россов будут россы. Уж Руди-то себе не врал.

Не разберутся они в знаниях да науках чужеземных? Еще как сообразят!

И прочитают, и поймут, и дополнят — они еще и поумнее некоторых графьев да герцогов. И через два-три поколения вырастут россы, которые на Лемберг и Франконию, Джерман и Ромею будут сверху вниз смотреть. Очень даже легко.

А такого допускать нельзя.

Россам внушать надобно, что они тут на старине сидят, аж подбрюшье сгнило, а вот там-то, в иноземщине все светлое и радостное! Чтобы туда они тянулись, чтобы на все родное и домашнее плевали сверху вниз. Тогда и покорить их можно будет.

А Борис основы ломает.

Убирать его надобно, да побыстрее...

Что ж.

Ты хочешь, государь? Я поеду. А уж что привезу...

* * *

Не обладал Сивый никакими силами волховскими, его умение в другом было.

Выглядел он так... когда умылся, причесался, совершенно невзрачным стал, неприметным, обыденным. Холоп — и холоп, таких на любом подворье десяток бегает, вот и не обращал на него никто внимания. А уж лавка деревянная в руках и вовсе его в невидимку превратила.

Несет мужик лавку?

Знает куда несет, зачем несет... и пусть его! Никто и не задумался даже.

Дарёна на то время малышку Варвару тетешкала. Капризничала маленькая, зубки у нее резаться начинали. *

*— у отдельных детей в 4-5 месяцев режутся, а то и раньше. Прим. авт.

Вот и получите все радости. Тут и слюни бахромой, тут и глазки красные, и сопельки, и плачет малышка, и спать не хочет... Устя обещала сварить чего полезного, но пока не сварит — все на ручках, все на нянюшке.

Знала Дарёна, что это не Илюшина дочка родная, ну так и что с того?

Повзрослел парень, мужчиной стал. Малышку, словно родную принял, для такого душа нужна не грошовая, не бросовая. Иные и для родных-то малышей в душонке своей места не найдут, а тут...

Илья лично нянюшку попросил, та и растаяла, сердиться не стала.

Чужое дитя?

Не тот отец, кто сделал, а тот, кто вырастит! Да и в радость ей маленькая Варюшка.

Боярышни уж выросли, малышей она еще когда дождется, да и допустят ли ее к тем малышам? А тут счастье маленькое, нечаянное, да уже любимое!

На мужика, который лавку зачем-то принес, Дарёна и внимания не обратила. Кивнула, мол, у окна поставь — и снова к Вареньке.

Сивый вперед шагнул, засапожник в ладонь удобно лег. Много ли бабе надобно?

За волосья ухватить, да горло перехватить, чтоб орать не вздумала. Чтобы шума не было. Подержать секунд несколько, да и оттолкнуть, чтобы кровью не заляпаться.

Не успел.

Дверь скрипнула.

Обернулась Дарёна, увидела перед собой татя с ножом занесенным, ахнула — и малышку собой загородила, руку нелепо вперед вытянула.

Устя, которая в светелку вошла, на долю мига заледенела, ровно время остановилось.

Сивый первым опомнился.

Сейчас шагнуть вперед, ударить старуху, толкнуть ее на молодую — и бегом за дверь! С малявкой не получится... ну хоть ноги унесет!

Шаг сделать он еще успел, и дотянуться до Дарёны тоже. Самым кончиком ножа дотянулся, рукав сползший порезал. И — осел к ее ногам.

Устя стояла, как и была, питье навзничь уронила, а руку левую вперед протянула.

И рука черным светом светится.

И глаза у Устиньи — тоже черные.

Тут Дарёна и сознание потеряла. Не от боли, от страха лютого.

* * *

Невелик труд — траву заварить, сложнее заговорить ее.

Ежели первое Устинье без труда давалось, то второе немалой головной да зубной боли стоило, а то и ругательств, да вот беда, ругаться при заговоре нельзя. А хочется, ой как хочется!

Не умеет она! Заговоры... им ведь тоже учиться надобно! Начала Агафья учить ее, да мало! Слишком мало!

Заговор — это ж не просто слова, можно выучить их, можно на другие поменять... заговор — это музыка. На нее настроиться надо, тайный ритм поймать, отзвук мира услышать, приноровиться, подстроиться...*

*— слова 'резонанс' Устинья не знает. Не то употребила бы. Прим. авт.

А с музыкой Устинье всегда туго приходилось, не умеет она петь, как взвоет — птицы с неба попадают. И сейчас, вот надо, а не умеет она, не слышит музыку мира, мелодию трав не чувствует, не может их в соответствие привести!

Другая волхва бы пять минут потратила, Устя малым не час провозилась. Пока нашептала, что надобно, пока уверилась, что вреда малышке не будет, пока три раза сама проверила, да прабабке показала.

Ребенок же!

Со взрослыми всяко проще, а тут капля лишняя, а малышке плохо станет, животиком промучается всю ночь вместо зубок... не надобно такого.

Вот и возилась Устя. Сама зубами скрипела, заговаривала, понимала, что учиться надобно, вот и терпела, и старалась. На будущее все пригодится. Справилась, наконец, к Дарёне пошла, дверь ногой приоткрыла, чтобы отвар не колыхнуть в кувшине, а в комнате ужас творится!

Дарёна спиной стоит, над Варенькой наклонилась, и не чует, что тать к ней идет, с ножом в руке.

Устя визжать не стала.

Только кувшин об пол звякнул. Сама не поняла, как уронила его, руку вперед вытянула.

Остановить?

Что могла бы сделать она? Да ничего!

Она и подумать не успела — тать вперед шагнул, и поняла девушка, что сейчас он Дарёну ударит. А то и ее тоже... потом.

И такое в ней колыхнулось.

Черное, безудержное, безумное... не для того она из черной жизни пришла сюда! Не для того, чтобы своих родных отдавать, без защиты оставлять!

Огонь под сердцем так полыхнул — казалось, сейчас самое сердце в груди пеплом рассыплется. Устя и сама не поняла, что наделала, только ровно ниточка протянулась. От сердца — к вытянутой руке ее — и снова к сердцу, только не ее уже, а татя.

И полыхнуло.

Черным сухим огнем.

Устя к нему уж привыкла, приноровилась. А тать как был он — так на пол и осел. И откуда-то знала боярышня — все, конец, теперь уже не человек это.

Дохлятина непотребная.

А вот чего Дарёна вслед за ним на пол оседает? Неуж задел он ее?

Да нет, нож чистый... испугалась, наверное... а ей-то что делать? Как быть?

Устя вокруг поглядела — и выдохнула. Есть нужное!

На столе нож лежит, миска с яблоками рядом. Дарёне их кусать тяжело, нянюшка их на дольки режет и ест. А нож-то острый, хоть и короткий.... Взяла его Устя, примерилась — и татю в спину воткнула.

И завизжала.

Да так, что Варя расплакалась еще сильнее, а на полу Дарёна зашевелилась, но Усте не до того было. Шум послышался, народ сбегался... вроде все хорошо.

И Устя позволила себе истерикой зайтись.

Есть от чего, человека она убила.

Впервые.

За две жизни.

* * *

Люди влетали — застывали в изумлении.

И то сказать — боярышня у двери в истерике бьется, на полу труп лежит, и судя по ножу в руке — не яблоки он резать сюда пришел. Дарёна у люльки с малышкой лежит, вроде как живая, малышка криком заходится...

Первым Илья опомнился.

Машку свою к люльке толкнул, сам к Дарёне бросился, по щекам похлопал, с пола поднял со всем бережением.

— Живая?

— Ох... живая, Илюша. Живая я... чудом, не иначе!

Маша ребенка подхватила, к себе прижала, и такая дрожь ее била, что как бы успокоительным отпаивать не пришлось. Боярыня Евдокия рядом с дочерью опустилась, обняла, к себе прижала... Устя завыла тише, матери в плечо уткнулась.

— Что случилось тут? — рыкнул Алексей Заболоцкий, да только от Устиньи ответа не дождался он, Дарёна ответила.

— Б-боярин... нел — ладное чт-то....

— На вот, выпей... — Илья по сторонам огляделся, ковш с водой со стола подхватил, Дарёну кое-как напоил, та хоть заикаться перестала, а там и о случившемся поведала.

— Я малышку укачивала, плакала она. Мужик пришел, лавку принес, я на него и не посмотрела даже. А потом обернулась — а он на меня с ножом. И боярышня Устинья в дверях. Я к малышке, он на меня, тут я и упала, наверное, без памяти... прости, боярин. Не помню больше.

Мужчины меж собой переглянулись.

На татя посмотрели.

В руке-то у него нож — понятно. А в спине?

Илья няньку на лавку усадил, ковш с водой к Устинье понес. Но ту боярыня уж успокаивала, по голове гладила, утешала, как маленькую.

— Устёна, что случилось, доченька? Все закончилось, в безопасности ты, никто не тронет, не обидит, мама здесь, мама рядом...

— Маменька... вошла я — а тут тать с ножом. К Дарёне, к малышке. Замер на секунду, мне хватило. Я нож со стола схватила, и ему в спину воткнула, когда он к Дарёне повернулся... маменькаааааа...

— Устя!!!

Маша ребенка Илье сунула, сама к Усте подлетела, упала рядом, обняла.

— Родненькая! Век Бога за тебя молить буду!!! Когда б не ты... — и тоже в истерике заколотилась, представляя, что ее доченька — и тать с ножом, и нянька беспомощная...

Боярыня на мужа посмотрела требовательно, Алексей тяжко вздохнул, невестку с пола поднял.

— Так, Марья, ты ребенка возьми, да к себе иди. Сегодня вам с ней нянчиться, Дарёна сегодня сама бы полежала. Илья, жену уведи!

Илья уж понял, что сегодня Маша дочку с рук не спустит, Вареньку отдал жене, приобнял ее за плечи, да и повел из горницы, уговаривая потихоньку.

И то...

Какие уж сейчас Устинье благодарности? Ей бы вина крепленного, да поспать, авось и отойдет!

Не дело это — бабам убийцами быть. Понятно, за ребенка она кинулась, за своего цыпленка и курица — зверь. Но сейчас бы Усте самой опамятовать, успокоиться...

— Дуняша, ты Устю возьми, да у меня там, в поставце, вино крепкое. Дай ей выпить, пусть отоспится. Иди с матерью, Устя, все хорошо будет. Дарёна, и ты ложись, давай. Ксюха, где тебя Рогатый носит?

— Тут я, тятенька.

— Вот и ладно! Сегодня с Дарёной побудешь, и чтоб ни на шаг не отходила!

— Батюшка!

— Спорить еще будешь?

Ударить боярин не ударил, но лицо у него такое было, что мигом Аксинья язык прикусила.

— Да, батюшка. Как скажешь.

— То-то же.

А сам боярин сейчас в Разбойный приказ пошлет. Пусть татя заберут... может, в розыске он? Или еще чего? Не нужен он тут валяться! *

*— на Руси законная самозащита была более, чем законной. Устинье даже вира за убитого татя не грозила. Сам влез? Туда тебе и дорога. См. Русскую Правду. Прим. авт.

* * *

Михайла из возка смотрел, ругался про себя черными словами.

Дурак непотребный! Таракан сивый! Недоумок!

Ни украсть, ни покараулить!

Попался, видно же, и убили его! И не жалко даже, туда дураку и дорога, лишь бы не успел сказать, кто навел его! Ну, то Михайла завтра выяснит. Сегодня-то ни с кем не встретишься, беспокойно на подворье, суетно, шумно. А завтра и попробовать можно...

Глава 4

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Никогда и никого не убивала я. Не случилось как-то в жизни моей черной такого. При мне убивали, меня убивали — это было, а я сама не пробовала, мечталось только.

Хотела?

Бывало такое: за вышиванием сидела, а сама представляла, как иголку свекровке в горло вгоню. Или мужу богоданному, ненавистному...

Остальных как-то не ненавиделось настолько.

А этих двоих я лютой ненавистью ненавидела, и убить мечтала, и убила бы, представься случай... нет. Что уж себя обманывать!

Могла убить. Могла.

Знала я о тех случаях, когда, обезумев от боли да ненависти, бабы на палачей своих кидаются. И мужей-зверей убивают, и самих убийц потом смертью страшной казнят... могла я так кинуться?

Могла.

И во сне убить могла, Федор рядом со мной спать любил, хоть и пеняла ему свекровка, что неуместно так, а любил. А я ненавидела.

Все в нем ненавидела, что было: запах его... вонь эту жуткую, и манеру меня тискать, ровно куклу бессмысленную, и храп постоянный... не убила же?

Вот и весь сказ. Не убила.

А сейчас так сила во мне вспыхнула, что самой страшно стало, только мое сердце выдержало, оно и не такую боль терпело, а его сердце — не справилось. И знаю, если татя разрезать, если сердце его из груди вынуть, ничего там не будет. Так, комочек обугленный.