— Хватит! Наслушался я твоих сказок! Пришёл ответ на запрос. Обиван Джедаевич Кенобев. Ты — не тот за кого себя выдал. Предатель, шпион и провокатор. Расстрел!
Я улыбнулся — ну, вот и всё.
— Чё ты лыбишься, морда?
— Кончились каникулы Бонифация. Наступают трудовые будни. Опять — расстрел.
— Как я устал от твоих вывороченных бредней. Увести!
* * *
Какой чудесный день!
Какой чудесный пень!
Какой чудесный я
И песенка моя!
День — правда чудесный. Распогодилось. Самолёты с ВПП взлетают и садятся, вокруг них суетятся люди.
А я — копаю себе могилу. Прекрасное утро, не правда ли?
— Брось, покури, браток! — предложил один из бойцов БАО, что стерегли мой оздоравливающий труд на свежем воздухе.
— Не поверишь, — улыбнулся я ему, — бросил!
— А я вот не пойму — чему ты радуешься? — угрюмо спросил другой.
— Это же — хорошо! — весело отвечаю я.
— Что хорошего? — спрашивает угрюмый.
— Что не понимаешь. Что не пришлось тебе пережить такого, что смерти радуешься, как избавлению, — говорю ему, распрямляясь, повисая на лопате.
— Нельзя смерти радоваться, — опять буркнул он.
— Почему? Прекрасное утро, хорошая погода, разговор с хорошими людьми, избавление от мучений, страданий и терзаний — как не радоваться? Сейчас бы — коньячку ноль-пять втянуть, да кофейку литрушечку — и я умер бы самым счастливым человеком. На родной земле. Под родным небом.
— Расстрелянный, как враг!
— Ну, согласен, — не всё идеально. Бывает и так, — согласился я и опять стал ковырять лопатой глинозём.
— Не повезло тебе. Особист последнее время — сам не свой. Жена у него в госпитале. Была. Сгорела в самолёте. К нему летела, а их — сбили. Умерла сегодня ночью.
— Бывает, — вздохнул я. Вспомнил лётчицу Василька — ангела во плоти. Я бы с ней — покувыркался. Такое тело! Такие достоинства! На моих руках умерла. Бывает!
Громозека сидит на краю ямы, свесил ножки, болтает ими. Не боиться испачкаться. К духу — грязь не пристаёт. Спокоен, по сторонам смотрит.
Идёт командир авиаполка, ведёт расстрельную команду. Бойцы БАО. Увидел их, выбрался из ямы, отряхнул руки, штаны, снял исподнюю рубаху, сложил, положил на поставленные сапоги — зачем вещь дырявить? Постирают — выдадут кому-нибудь. Штаны снимать не стал. Стрёмно, стыдно.
Комполка строит людей, на меня — не смотрит. И я не буду его смущать своими гляделками.
Я поднял глаза в небо. Очередной раз — небо моего Аустерлица. Любимая, скоро увидимся!
— Осужденный! — обратился ко мне комполка, — Есть что сказать?
— Есть! Бейте врага, мужики! Вколачивайте его в землю! За всех нас, что уже не смогут! И ещё — не сдавайтесь в плен! Лучше — смерть! Поверьте, смерть — лучше! Я — готов! Давайте, гражданин начальник, командуйте! Не тяни!
— Взвод! Целься!
Я вытянулся, как по стойке "смирно". Громозека встал рядом, по правую руку. Тоже — на расстрел.
Пустота внутри. Спокойствие. Готов!
— Стой! Стой! Прекратить! — крик. Это особист бежит, шапкой машет.
— Ну, вот — опять! — вздохнул я, — говорил я — не тяни!
— Успеешь ещё на тот свет, — буркнул лётчик, — Вольно! На хрен! Идите все по местам! Хватит на сегодня цирка. Заберите этого... осужденного.
Этап
Так и знал — замена на 3 месяца штрафной роты. Всего 3! Приехал какой-то более звездатый начальник, разъе... отругал сумрачного особиста за своеволие, приговор утвердил, но заменил на штрафбат. Нет, всё оформлено было, как положено — трибунал, гособвинитель, адвокат. Но, это всё — формальности. Я их — всегда опускаю. Зачем язык перетруждать несущественными деталями?
Сижу, жру, жду машину. Да-да, меня, как генерала, на машине повезут. Когда она будет. Машина. Громозека — невозмутим.
— Ты знал?
— Откуда? Я — шизоидная проекция тебя. Я не могу знать того, чего не знаешь ты.
— Пошёл ты!
— Сам иди. Висельник.
— От трупака и слышу.
Громозека — опять пропал. Сидели вместе в чулане, вели душевные мысленные разговоры, а проснулся утром — нет его. Прям, тоскливо стало. И одиноко. Жалею, что в сердцах послал его. Кто ж знал, что он так буквально воспримет?
Машина пришла. Долго не отправляли. Никак не могли решить начальники — кто должен обеспечивать меня шинелью или ватником. Конвоиры с собой ничего не привезли, завхоз авиаполка — отказывался выдавать. Не вернут же — а он — подотчётный!
Сошлись на том, что вскрыли (!) опечатанный мешок с вещдоками — вещами, с которыми меня и приняли. И тут выяснилось — нет виброклинка! Начал буянить. Верните! Он мне дорог, как память! Драться начал, довольно успешно. Избить себя — не давал, уворачивался, бил ногами — руки связаны. Пристрелить — не решились. Потребовали вернуть нож.
— И флягу!
— Не борзей! — осадил конвоир, разглядывая клинок. Попробовал остроту на ноготь, хмыкнул: — сам делал?
— Трофей.
— Знатный трофей, — кивнул он, кинул клинок в ножны, в мешок, пнул меня в печень, пока я "зевал", — чтобы не борзел.
Так и поехали. В кузове тряской полуторке без тента. Я в немецкой шинели, снятой с трупа, конвоиры — в дублёнках и шапках-ушанках. На ходу, назло мне, жрали бутеры чёрного, как грядка, хлеба с жёлтым салом. Чтобы — злился. Обидел их — достал каждого по нескольку раз ногами.
Терпели, терпели — остановили машину, пропинали меня (в этот раз я не сопротивлялся — пусть случиться — неизбежное), только потом успокоились и даже бутером со шматом желтоватого сала угостили. Злые у нас люди, злопамятные, но — отходчивые.
Ехали мы, ехали. На машине до станции, где произошла смена караула. Теперь свой мешок я сам и тащил. А так как он был вскрыт — всё в моём доступе. Раздолбаи! У меня же там — оружие! Ну, раздолбаи же!
Нож спрятал на теле, притянул повязками. Как знал! Как посадили в вагон — караул "провёл ревизию" мешка. А там и не было ничего — грязные, не стиранные портянки, штаны и пиджак. Настолько было противно к ним прикасаться, что я мёрз, но не одевал эту срамоту вонючую. Как отмылся — так сразу нос стал воротить. Меня — не обыскивали. Раздолбаи! Был бы врагом — уже были бы вы такие же горячие, как окружающий воздух.
Приехали. Смена караула. Затхлое, вонючее помещение полное людей. Что-то типа КПЗ. Идёт активный бартер среди задержанных. Мне предложить — нечего. А чтобы совсем поняли, что даже не собираюсь дарить — пришлось пощупать им лица каблуками. Не марать же о них руки? Хм-м, теперь надо ждать "тёмную".
Обошлось. Утром всех выгнали, короткая прогулка до полустанка, погрузка в вагон-теплушку.
Несколько дней мотания по железным дорогам туда-сюда. Кормили через раз. И уголь — ага, размечтался — дрова! И то — давали не чаще жратвы. А дуло — отовсюду. По-зимнему совсем. Вот и было резко преодолено отвращение — надел вонючие тряпки поверх тех, что выдали в гостеприимном СИЗО авиаполка. Ничё, принюхался.
Выгрузили нас на полустанке в степи. Мама моя, не горюй — зима! Снег. Голая белая степь до горизонта. Кое-где проплешины без снега.
Согнали нас в колонну, погнали по грунтовке куда-то. Фронта даже не слышно. Вот тебе и штрафная рота! А как же самоубийственные атаки на пулемёты? Не по канону!
— А жрать когда? — проблеял голос из стада.
— Разговорчики! Запе-евай!
Идут молча. Не хорошо. Команда отдана — должна быть исполнена. Какой там лозунг всех ежанутых? Кто, если не я? Споём?
Владимирский централ — ветер северный,
Этапом из Твери — зла не меряно.
Лежит на сердце тяжкий груз.
Владимирский централ — жизнь разменяна,
Но не очко обычно губит
А к одиннадцати — туз!
Во! Так веселее. Если я в огне не горю, в воде не тону, расстрелять не получается — повоюем! Мы ещё живы — бойся, враг!
Здравствуй, "Шурочка"!
А наш будущий командир "Шурочки" — штрафной роты — не самый колоритный персонаж. Мелкий живчик, весь на шарнирах, как заведённый. Как у куницы, мордочка остренькая, глазки шустрые, внимательные. Губы сжаты плотно — жестокий. На воротнике, что виден через расстёгнутую выбеленную дублёнку — капитанская геометрия. Кадровый. А в кино — штрафниками командовал такой же осужденный. Забыл фамилию актёра. Что-то с серебром связанное.
По бокам от этого живчика — два мордоворота с сержантскими пилами. Под два метра, пузатые тела, как бочки, натянули коричневую кожу дублёнок. Пудовые кулаки покраснели на ветру. Весомые демотиваторы.
— Катях.
— Что? — не понял я.
— Прозвище капитана.
— А-а! Бывает, — пожал я плечами. А вам — какого надо? Белого и пушистого? К штрафникам-смертникам?
Ротный подходил к каждому осужденному в пополнение его ШР, особист — зачитывал статью, пояснял. Если были вопросы, ротный спрашивал скрипучим голосом. Если ответ не устраивал — один из мордоворотов — бил пудовым кулаком. Не один не устоял на ногах после такого удара.
Моя очередь. Глаза куницы изучают моё опухшее, обросшее седой щетиной, обветренное лицо.
— Воинская специальность?
— Пулемётчик.
— Как попал в плен?
— Стреляли — очнулся — плен.
— Как тут оказался?
— Бежал.
Он долго смотрел на меня снизу вверх. Изучал — вру или нет.
— Как же ты, дед, в "подсобники" угодил?
— Бывает, — пожал плечами я.
Почему я — "дед"? Из-за седой щетины?
Ротный пошёл дальше. И пудовые кулаки прошли, не потчуя меня. Хоть тут — обошлось без зуботычин.
Замёрз я капитально, пока ротный интервью брал у штрафников. А пока по болотам шлялся — не замерзал. Окоченел раз — и всё. Больше холода не чувствовал. А сейчас, отогревшись в бане — опять мерз.
Наконец, погнали нас по складам, где стали выдавать фуфайки, шмотьё, мыльно-рыльное, котелки-фляги, оружие. Ну, что за мне такая напасть — опять мне досталась бракованная винтовка! Приклад без стального подпятника, ложе выщерблено, ни штыка, ни ремня, прицельная планка — погнута. И вообще — она импортная. Трофейная.
Стою, в недоумении кручу её в руках.
— Что тебе не понятно, боец? — скрипучий голос.
— Вот это дерьмо. И вообще, я — пулемётчик!
И тут же мне прилетает в ухо. Падаю, сгруппировываюсь — навык есть уже. Закрываю уязвимые места. Били не долго. Подняли на ноги.
— Что тебе не понятно, боец?
— Всё понятно. Спасибо за науку! — поспешил ответить я.
— То-то! — проскрипел ротный, в недоумении потянул шею из воротника.
Громозека бы ржал, катаясь по полу. Сука! Куда ты опять пропал? Так одиноко — мне ещё не было.
Ладно, пора — в баню! Оттереть с себя грязюку, побриться. Там, вон, так вкусно запахло, что живот оперу запел! Прямо слышу, как мой желудок поёт голосом Петкуна арию горбуна про красавицу Белль.
— Стоять, боец! — опять скрипучий голос. Меня уже начал доставать этот невысокий человечек!
Вытянулся, доложился. Он смотрит на мой нож. Всё-то он видит! Гля, отберёт теперь! Ну, на кой я его за пояс заткнул? Надо было — в сапог.
— Что это?
— Трофей.
— Дай-ка!
Гля! Гля! Гля! Матерюсь, молча, мысленно, но — отдаю я ему клинок.
Ротный покрутил в руках, попробывал на остроту, взмахнул пару раз со знанием предмета. Вернул! Ахудеть! Вернул!
— Трофей?
— Трофей. В бою взял.
— В бою?
— Немцы как-то враждебно относятся к тем, кто бежит из их плена, шляется по их тылам.
Ротный хмыкнул, пошел дальше. Я, украдкой, выдохнул. Я начинаю боятся этого штепселя.
Не война у нас — а малина. Не штрафная рота, а стройбат. От светла до темна копаем землю — окопы, блиндажи, огневые, ходы сообщения. Зато — трехразовое питание. Не 3 раза в неделю, а 3 раза в день! Жрачка — так себе, но — всяко лучше немецкого гостеприимства. И спим в тепле. Сколько влезет, ночи сейчас — длинные, если не любишь азартные игры и задушевных бесед "за жизнь". А я — не люблю. В карты не люблю. О себе рассказывать нечего — сплошь всё секретно или шизофренично, а истории других штрафников — нахожу скучными. Всё одно и то же. Шаблонов 5-6. Все их истории укладываются в эти шаблоны. С деталями несущественными. Как в том фильме — украл — выпил — в тюрьму.
Так — можно воевать. Скучно, только.
Ах, да! Это, оказывается — Донской фронт. А там — недалеко — Сталинград. Вот так вот!
Пригнали какую-то часть, что заняла подготовленные нами позиции. А нас построили и погнали на юг, если меня не обманывает едва пробивающееся сквозь марь небесную Солнце.
— Дед, к ротному!
— Бежу-бежу! — кричу в ответ. Но, не спешу. Не солидно. Спешить. Я ж, гля, "Дед"! С хера ли я Дед? Не понятно. Как побрился (голову — тоже, неча народ сединой в заблуждение вводить), опухлость лица после бани спала, глянул в зеркало — мать моя женщина — мне снова — 25! А все — Дед, да Дед!
Ротный брешет по телефону. Я заикнулся доложиться, но был остановлен жестом, направлен к стоящему тут же бойцу.
Небольшой, какой-то весь корявый, волосы — всклокочены, лицо — рябое, губы — сардельки, глаза так близко посажены друг к другу, что сомневаюсь — видит ли он что из-за своего шнобеля?
Ротный бросил трубку, матюкнулся. Обернулся к нам.
— Так, Кенобев! Ты, говоришь, пулемётчик?
— Так точно, гражданин начальник!
— Будешь вторым номером. Вот тебе, Шестаков, напарник. Свалили!
Идём. Шестаков — никаких эмоций. Ни слова, ни полслова. Молча — пришли, он, молча, завалился на расстеленный брезент. Круто! Дал же мне Бог душевного напарника!
А это, наверное, наш инструмент? Что это за чудо-юдо? Погодь, я же — видел подобное. Как называлась та игрулька? "Медаль за отвагу"? Там было подобное уёжище. Браунинг, если не попутал. Ручной пулемёт. Коробчатое питание. Магазин вставляется сверху. Прицел — сбоку. Британский? Нет. Чешский. Да, патроны — немецкие. Вот так вот! Будешь тут душевным! Воюя с таким уежищем!
И, правда — надо поспать. Ротный не зря нервничает и материться — завтра в бой. А я — уставший.
Безымянный полустанок.
Ага, туда мы и побежим в атаку. На кучку обломков в степи. Полустанок. Бугорки трупов в поле. Мы — не первые такие храбрые. И теперь противником — тут всё пристреляно. И пушек — я не увидел у нас. Самовары миномётов — видел. Пушек — не видел.
Шестаков бессмысленным взглядом смотрит вперёд. Чудной человек. По первому впечатлению — пенёк с глазами.
Я поправил сумки с коробчатыми магазинами. Винтовка эта без ремня — как она достала! Одна рука — постоянно занята. Надо её в бою "потерять". Если до немца дойдём — что-нибудь подберу. Может, повезёт, полюбившийся МГ попадётся?
Это раньше МГ мне казался тяжелым. Не знаю, что там со мной сделал пришелец Пяткин, но всё мне стало намного легче. Сила в теле — неестественная. Как будто экзоскелет и не отдавал Кельшу. Это, наверное, опять процент подрос. Правда, без Баси не могу увидеть — насколько именно % завершена модернизация моего организма.
Противник удостоил нас вниманием — мины завыли в воздухе. Нырнул обратно в овраг.
Так, низинками и оврагами, сближались с противником, выдвигаясь на исходные для атаки.
— Не останавливаться! — скрипучий голос ротного, — если заляжем — всех минами перебьёт! Только — вперёд! Вперед! За Родину! За Сталина! Ура, сукины дети! Ура!
