Она вальсировала, делая небольшие паузы между словами. Видимо, считала про себя: раз-два-три, раз-два-три. Руки раскинула так, словно хотела обнять весь мир. Меня удивило, что она ничего не спросила про мое бегство с танцев. Это было не в ее характере. Впрочем, и к лучшему, что не спросила. Все равно я бы правды не сказала. А так она сама веселилась и меня развеселила немного. Я подхватила Лидусю, и мы плавно закружились, фальшиво распевая старинный вальс.

Дотанцевать нам не дал Широков. Выследил он нас, что ли? Догнал с радостным окриком. Пошел рядом, куря сигарету за сигаретой. Вертел длинноволосой головой. Несуразная челка мешала ему видеть то меня, то Лидусю. Он пятерней откидывал ее назад, но она тут же падала на глаза. Лидуся тихонько хихикала. Я старалась отводить взгляд. Уж больно походил сейчас Широков на молодого петушка с режущимся голосом. Лидусю это смешило. Меня — бесило. И глупый разговор, которым он мурыжил нас всю дорогу, тоже раздражал. Мы еле от него отвязались, с три короба наплетя о срочных делах. Он ушел, заметая необъятными клешами дорожную пыль. Лидуся посмотрела Генке вслед и, вздохнув, сказала:

— Все-таки он дурак!

Я только удовлетворенно хмыкнула.

Мы расстались с Лидусей, и на меня опять накатила тоска. Дома мне показалось неуютно. Одиноко. Никто не посмотрел в мою сторону. Как всегда родители пили чай на кухне и о чем-то тихо разговаривали. Как всегда Никита сидел за учебниками. И так, наверное, будет вечно. Я прошлась по комнатам, постояла у полок с книгами. Нет, читать не хотелось. И ничего не хотелось. Может, завести себе дневник и записывать туда разные события из своей жизни? Да событий-то никаких нет. Каждый день одинаков. Интересно, а в других семьях? То же самое? Утром люди идут на работу. Вечером возвращаются, готовят ужин. Проверяют уроки у детей. Ложатся спать, а утром снова идут на работу. Ну, и для чего мы существуем? Есть, спать, производить потомство? Вообще, кто и для чего создал человека? Мысли были интересные. Стоило подумать.

Я думала об этом, когда засыпала. И когда проснулась, опять... Умывалась, завтракала, собиралась в школу и думала. В школе три урока подряд сочиняла вирши о бессмысленности человеческого существования. Лидуся не одобряла темы, выбранной мною для размышлений. Пожимала плечами и фыркала. По ее мнению, раз тебе жизнь дали, то и живи себе на здоровье. О чем тут думать? Но тормошить она меня не стала. Фланировала в стороне, легко общаясь с девчонками из нашего класса. В другой раз я бы изошлась ревностью, видя, как радостно она общается с кем-то, кроме меня. Сегодня мне это было безразлично. Первый раз в жизни я писала стихи. И не глупые четверостишия о любви, которые Лидуся собирала и записывала в специальную тетрадку с рисунками и вырезками из журналов. Я пыталась написать нечто серьезное. Во всяком случае, мне так казалось.

Потом нас отпустили домой. День был предпраздничный, и уроки сократили. С Лидусей мы расстались еще в школе, в раздевалке, так как на дворе околачивался Широков. Я испугалась, что он поджидает меня. Не хватало только всю дорогу до дома видеть его водянисто-серые глаза и слушать хвастливые рассказы о глупых приключениях. И эти его длинные волосы... Челка свисает аж до нижней губы. Лидуся пожалела меня и увела Широкова за собой. Не знаю, что она ему напела, но он все-таки потащился за ней, изредка оглядываясь. Я смотрела на них из окна раздевалки и нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Мне хотелось скорей вернуться к своим стихам. А вдруг у меня и поэма получится?

Поэма не получилась. Дома вдохновение по неизвестной причине иссякло. Я запихнула листочки со своими стихотворными упражнениями подальше. Туда, куда Никита никогда не лазил, а, следовательно, не мог на них наткнуться и повеселиться за мой счет. Потом решила не бездельничать. Иначе мое настроение съест меня. Помыла посуду, прибралась в квартире, сходила в магазин. Дальше делать было нечего. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, взялась за Чехова. Читала "Цветы запоздалые". Я и раньше эту вещь читала, но воспринимала по-другому. Сегодня она проходила сквозь сердце, наполняя все существо грустью и пониманием.

В четыре часа неожиданно зазвонил телефон. Взяла трубку, ничего не подозревая. Вся еще была в чеховской повести.

— Привет, — послышался в трубке голос Ивана. — Ты готова?

— Готова? — растерялась я. — К чему?

— Как к чему? Мы же договорились сегодня в кино пойти. Или ты передумала?

Судя по интонациям, Иван рассердился. А мне вовсе этого не хотелось. Тем более, что все вдруг волшебным образом изменилось. Мир засверкал и запереливался радужными цветами. О Чехове я забыла моментально. К чему погружаться в тоску, когда жизнь на самом деле удивительна и прекрасна?

В нашем районе было два хороших кинотеатра. Но Иван повел меня в Москворечье, в какой-то маленький клуб. Там шел старый итальянский фильм "Дни любви" с Марчелло Мастрояни и Мариной Влади.

Мы пошли пешком. Через овраг. До начала сеанса оставался целый час. Времени прогуляться вполне хватало. Кроме того, вряд ли кто мог нас увидеть здесь и донести моему отцу.

Почему-то именно в этот день погода не радовала. Если вчера было тепло и пригревало солнышко, то сегодня оказалось намного холоднее. Низкие рваные тучи неслись по серому небу, как рыскающие волчьи стаи. Ветер был пронзительным, резким, сырым. Мою куртку продувало насквозь. А Иван шел в одном пиджаке. И хоть бы хны! Я иногда косилась на него. Как он не мерзнет? Мне — так очень холодно. Странно. Вообще сегодня все представлялось странным. Эта дорога через овраг... Сырая земля под ногами. В ней оставались неглубокие отпечатки обуви. Один раз я оглянулась назад. За нами тянулась двойная цепочка следов. Не Шурочки Горячевой, а моих. Моих и Ивана. Сразу же отвела глаза. На Ивана смотреть стеснялась, разглядывала высокие хвосты сухой полыни. Кое-где под кустами еще лежало немного черного, ноздреватого снега. Из-под него пробивались острые, тоненькие иголочки молодой травы. Бледно-зеленые трубочки мать-и-мачехи небольшими кучками росли на пригорках. Скоро распустятся...

Разговор у нас с Иваном никак не клеился. Мы оба стеснялись не пойми чего. Сказав фразу или две, надолго замолкали. Натянуто поговорили о Никите, о вчерашних танцах. О главном, о том, что он через несколько дней уходит в армию, не заговаривали. Но это так и витало в воздухе. Когда шли по длинному, узкому мосту через Чертановку, у меня случайно подвернулась нога. Иван успел поддержать за локоть. Я на секунду замерла, затаив дыхание. И он тут же этим воспользовался. Его пальцы скользнули от локтя вниз, к запястью, и крепко сжали мою ладонь. Так мы и пошли дальше, держась за руки. Я сначала смущалась, краснела и молчала. На его вопросы отвечала односложно. Но, подходя к клубу, чувствовала себя уже намного свободней. Как будто много лет ходила, держась за его руку.

Клуб был мне хорошо знаком. Лидуся бегала сюда на занятия по музыке. А я почти всегда сопровождала ее. Вот только в кинозале не была ни разу. Он оказался маленьким, тесным и душным. Зато билеты — на последний ряд, как у взрослых. Впрочем, сесть можно было куда угодно. Народу мало.

Фильм мне понравился. Веселый и интересный. И все же я смотрела его кусками. Из-за того, что периодически забывала поглядывать на экран. Сначала Иван в темноте взял мою руку и долго грел в своих ладонях. Потом стал поглаживать мне пальцы. Потом придвинулся совсем близко и прислонился к моему плечу. С каждым новым его действием я испытывала новые ощущения. Ну, совершенно новые. Долго их переваривала, решая для себя: хорошо это или плохо? Легкая тревога переполняла душу. Может, так нельзя? Может, так мне еще рано? Но когда Иван отнял свою руку, я безумно расстроилась. Правда, только на секунду, потому что он сразу обнял меня. Больше не хотелось обдумывать, хорошо это или плохо, можно или нельзя. Я просто прижалась теснее. Положила голову ему на плечо. И было мне при этом замечательно. Сладко и приятно. А еще неизвестно откуда возникло чувство защищенности, надежности. И мне не хотелось расставаться с этим замечательным чувством. Мы так и домой пошли — не расцепляясь. Иван крепко прижимал меня к себе. Я не протестовала. Ловила последние минуты удивительной гармонии между нами.

Только недалеко от дома Иван убрал руку с моего плеча. Спросил негромко:

— Тебя проводить?

— Что ты?! — испугалась я. — Если кто увидит и отцу скажет, меня дома убьют.

— Ну, и трусиха же ты, — покачал головой Иван, вздохнул. — Ладно... А завтра увидимся?

— Не-а...

— Почему? — он явно расстроился. — Поехали бы в Парк Горького. На аттракционах покатались...

— Не могу, — вздохнула огорченно. — Завтра мы всей семьей к бабушке едем. Дедушку опять в больницу положили. И она одна. Давай послезавтра?

— Давай, — Иван ласково усмехнулся. — Я тебе звонить не буду, чтоб не подвести. Зайди за мной сама. После обеда.

— Договорились.

Мне не хотелось уходить просто так. Переминалась с ноги на ногу и все не могла решиться. Потом махнула рукой на свои сомнения. Поднялась на цыпочки и коснулась губами его щеки. И тут же помчалась прочь, испугавшись собственной смелости. По дороге обернулась — кивнуть на прощание. Иван смотрел мне вслед, держась рукой за ту щеку, куда я его чмокнула. Ну и дела!

Все было так странно и нереально. Зато собственный дом показался мне реальным до головной боли. Я пришла вовремя. Как раз к ужину. Каждый день так приходила. Но мне никогда еще не доводилось скрывать от близких свою радость. Двойку или запись в дневнике, или другие провинности — приходилось. А вот радость — никогда. В тот вечер я выяснила для себя, что это невероятно трудно. Намного труднее, чем скрыть горе. Если блестящие глаза и румяные щеки вполне объяснялись прогулкой на весьма свежем воздухе, то внезапно зазвеневший голос, возбуждение и одновременно мечтательная задумчивость меня подвели. Мама и Никита посматривали с подозрительным вниманием. Хорошо, папа ничего не заметил. Бурчал себе под нос что-то о зарплатах и уравниловке. Мне повезло. Обошлось без настойчивых расспросов мамы и жесткого папиного допроса. Да и я постаралась поменьше общаться с близкими этим вечером. Сразу после ужина забралась в ванну. Мылась целых два часа. Не столько мылась, конечно, сколько мечтала. А оттуда юркнула в постель. На попытки Никиты выведать в чем дело, ответила дрожащим голосом:

— У меня голова болит. Отстань, а?

Ничего лучшего придумать не смогла. Повернулась к стенке. Сделала вид, что сплю. А заснуть не получалось еще очень долго. Все мерещился Иван. И то, как мы прощались. И сами по себе придумывались слова, которые могли бы сказать он или я, но которые почему-то не прозвучали.

Среди ночи меня вдруг что-то дернуло встать. Стараясь не разбудить Никиту, спавшего всегда очень чутко, я разыскала те глупые стихи о бессмысленности человеческого существования, сочиненные накануне. Разыскала и порвала на мелкие клочки. Человек существует для счастья! Вот!

Утром меня, естественно, с трудом разбудили. Надо было собираться к бабушке. Вставать не хотелось. Но вспомнила об Иване, вскочила, как ошпаренная.

Хотелось, чтобы поскорее пролетел этот день. Ох, как хотелось. Как все дрожало во мне от радостного нетерпения! И уже немного не верилось, что мы вчера действительно ходили в кино и держались за руки, и что Иван на самом деле меня обнимал. Меня, а не Горячеву. Словно приснилось... Я беспрестанно выглядывала в окно. Надеялась хоть издали увидеть Ивана. Так и не увидела. Утро тянулось, тянулось... Мы бесконечно долго завтракали. Невыносимо медленно наряжались. Потом полчаса топтались в дверях, проверяя, не забыли ли чего. А дорога в центр окончательно привела меня в уныние. И только у бабушки время пошло быстрее.

Не успели мы переступить порог коммуналки на Сретенке, как начались бесконечные споры по каждому поводу, шепот и оглядки. Все это занимало мое внимание, отвлекало. Кроме того, бабуля в отличие от родителей поняла все, едва взглянула на меня, и к вечеру увела на кухню. Усадила на старинный табурет и безапелляционно заявила:

— Ты влюбилась. Не отпирайся.

У бабули были такие глаза... Я все выложила ей, как на духу: и про погреб для картошки, и про пуговицу, и про поцелуй в подъезде, а теперь вот про кино и армию. Ну, кому-то ведь можно рассказать? Если Лидусе и Никите не могу, то хотя бы бабушке. Есть предел для любой тайны.

Бабушка слушала внимательно, иногда покачивая головой. Не ругалась, не обвиняла. С сожалением произнесла:

— Как я тебе завидую.

Меня это потрясло. Значит, мне можно влюбляться? Даже если до совершеннолетия далеко? Значит, это не стыдно? Бабушка помянула Шекспира. Что-то там о бедной Юлии. Я была не согласна. Не причем здесь вовсе Ромео и Джульетта. Нельзя сравнивать обычаи средневековой Италии, да еще в представлении Шекспира, с моралью рядового советского человека. Джульетта в свои тринадцать была девушкой. Я в свои неполные пятнадцать в глазах окружающих — подросток. И так трудно совместить свои ощущения с представлениями взрослых. Бабушка же заняла совсем другую позицию. По ее мнению, только любовь и стоила трудов и жертв. Но бабуля все-таки подбросила ложку дегтя в бочку с медом:

— К сожалению, у меня нет полной уверенности, что ты не потеряешь голову. При таком-то воспитании...

Что она хотела сказать, я не совсем поняла. Или совсем не поняла? Но спросить постеснялась. Думала над ее словами весь вечер. А потом решила не ломать голову. Само собой как-нибудь выяснится. С тем и спать легла, ожидая следующего дня не столь в радостном, сколь в тревожном волнении.

Встала, как обычно. И до обеда промаялась. Трудно провести с родителями полдня, если привык их видеть лишь по вечерам. Все им не нравилось, все не устраивало. Не так посмотрела, не то сказала. Меня еще и гоняли постоянно. То посуду помой, то за хлебом пойди, то помойку вынеси, то уроки садись делать. Никите повезло больше. Он спал до часу дня и никто его не трогал. Мама не хотела в праздник даже мелких конфликтов. Отец уважал статус Никиты. Студент Физтеха — это вам не фунт изюма, как любил повторять дедушка. А я? Я что? Среднестатистическая школьница. В душе могла бунтовать сколько угодно, но вслух... Упаси боже! Малейшие признаки моего бунта подавлялись отцом нещадно. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Никита мог возмущаться сколько угодно, но не я... Сегодня же мне приходилось самой подавлять свой норов. Любое необдуманное слово — и меня запрут дома. И тогда мы встретимся с Иваном. А без этой встречи — все равно, что без кислорода, — задохнуться можно. Еще неделю назад и представить такое себе было немыслимо. А сейчас — это самое главное для меня.

Я отправилась к Ивану после обеда, как он просил. Отцу сказала, что иду к Лидусе. Долго не ковырялась и лучшее платье не надела. Не хотела, чтобы родители обратили внимание. И не хотела, чтобы Иван понял про меня все сразу.

Ноги тряслись, когда я поднималась по лестнице к квартире Лукиных. И рука тряслась, пока я нажимала кнопку звонка. Нажала и замерла. Сердце забилось где-то в горле. От волнения пересохли губы. Приходилось их постоянно облизывать.