Обещай мне вернуться

Завидев сестру, раненый бросил на нее тоскливый взгляд и с покорностью обреченного оттянул рукав пижамы. Тут же бросился в глаза огромный лиловый синяк у него на сгибе локтя. "Та-а-ак... Интересно, какая же кулёма безрукая передо мной тут дежурила? Узнаю — пришибу на месте".

Майка даже замерла на мгновение со шприцем в руке, соображая, кто бы это мог быть. Вычисления ничего не дали — из-за приезда сразу двух летучек в расписании дежурств случилось много перестановок.

— Давай в другую руку уколю. Не бойся, я осторожненько. А сюда примочку холодную приложим, вот всё и пройдет, — успокаивающе проговорила девушка, нащупывая ускользающую вену. Жалко бедолагу, и так уже натерпелся, вон бледный да худой какой.

Выполнив назначения, Майка пошла относить шприцы. Проходя мимо поста дежурной, она как бы невзначай поинтересовалась:

— А кто передо мной в 7-б дежурил?

— Давай глянем, — Клава зашуршала страницами журнала. — А, Верка Потапова.

— Угу. Ясно.

"Ну, я ей устрою! А что, если там воспаление какое начнется? Может, она лекарство мимо вены ввела! Откуда я знаю, что она там понаделала?!"

Майке живо вспомнились все прежние промахи рыжей, и терпение у нее окончательно лопнуло. Долго разыскивать Верочку не пришлось: она уже скинула грязный халат в стирку и теперь вертелась в раздевалке перед зеркалом, поправляя кудряшки.

— Верка! Ты что, бестолочь, с больным сделала?! Ты вообще хоть что-нибудь соображаешь?! А если у него на месте того синяка воспаление какое начнется?!

— Во... воспаление? — струхнула Верочка. — Ой, а что мне за это будет?

— Дура!!! — взорвалась Майка. — Идиотка убогая! Ты не о себе — о больном подумай! Он и так намаялся, а ты еще добавляешь! Что будет, что будет! Трепка тебе будет! И поделом! Давно пора! Не буду больше за тебя отдуваться! Не маленькая небось! Надоела ты мне хуже горькой редьки!

Верочка пискнула и попятилась. В таком бешенстве она тихоню Майку ни разу еще не видела. А Майка, сжав кулаки, продолжала наступать.

— Значит, так. Еще раз у кого синяк на руке увижу — лично тебе башку оторву, никакой профессор не пришьет! Все ясно?

Не дожидаясь ответа, Майка резко повернулась и уже на ходу бросила через плечо — зло и презрительно:

— Не Потапова ты, а Криворучко!

Раздалось сдавленное хихиканье. Майка только сейчас заметила, что отчитывала Верку при всем честном народе: в дверях с любопытством прислушивались к разговору Милочка, Клава и... Наташка-полврача! "Черт, нехорошо как вышло-то!"

Верке снова досталось на орехи.

— Как говорит товарищ Бурденко, — вещала Наташка, — "если раньше сестра милосердия являлась на фронт, чтобы принять последний вздох и отереть слезу умирающему, то сейчас мы в таких романтических сестрах не нуждаемся. Нам нужна сестра — сознательный, дисциплинированный помощник врача". Ты зачем сюда приехала, Потапова? За романтикой? Так на войне, мил-моя, романтики нету. Здесь только работа.

Языкастые девчонки теперь проходу Верочке не давали.

— Ну как, Верка? Всё слезу утираешь?

— Да и то промахивается! — ввернула Клава.

Хохот, раздавшийся в комнате, можно было принять за начало артподготовки.

— Да ладно тебе, Клавка, — вступилась какая-то добрая душа. — Сама-то лучше начинала?

— Чтой-то больно долго начинает, — пропела Клавдия. — За два года можно бы и научиться! Война же — не в бирюльки играем! Вон Кудлатку возьми. И курсы позжей кончила, и меньшенькая она у нас — а Рыжей сто очков вперед даст! Чего, Рыжая, правда глаза колет?

Прозвище "Криворучко" намертво прилипло к Верочке. Через несколько дней Наташка-полврача велела какой-то новенькой повесить в коридоре график дежурств на следующий месяц. Утром у стены собралась толпа хохочущих сестер. На листке бумаги красивым почерком было выведено: Криворучко — ночь, Криворучко — утро, Криворучко — сутки... Новенькая торопливо оправдывалась:

— Да я ж разве знала, что она Потапова! Всё Криворучко да Криворучко!

— Ладно хоть не Дунька Кулакова! — ехидно протянула Клавка.

Бывший при этой сцене один из ходячих раненых от смеха чуть не выронил костыли.

— Клавка! Дети же! — как обычно, одернула Любаша.

Майка ничего не поняла, но спросить постеснялась: неудобно как-то Клавка — известная похабница, наверняка "Дунька Кулакова" — это что-то ужасно неприличное. Красная от обиды Верочка убежала в уборную реветь и потом целую неделю дулась на Майку, посчитав ее причиной всех своих бед.

— Письма 1943 года

Здравствуй, дорогой цыпленок!

Как ты там поживаешь? Дел небось по горло, присесть некогда? Шебутной больной если попадется — хлопот с ним не оберешься. Знаю, сам таким был.

У меня все в порядке. Погода сейчас неустойчивая, капризничает, точно гимназистка. А все равно — летать надо. Иногда вылетишь — солнышко, видимость — миллион на миллион, возвращаешься уже по приборам, снег, ветер, ничего не видать. Летаем, а что делать. Надо. Да ты не волнуйся. В воздухе не страшней, чем на карусели. Честное слово.

А у меня радость. Представляешь — Валерка нашелся! Послали меня лететь на глубокую разведку. Пока туда-обратно слетаешь — полтора часа. Возвращаюсь - горючее на исходе. Прохожу аэродром, сориентировался — вроде свой. Соседи. Снижаюсь — точно, раскраска наша. Сел. Техник ко мне бежит: "Что такое?"

— Бензин, - говорю, - кончился.

Тут летчики подошли. Я кой-кого и раньше видал — соседи же. В футбол вместе играли, в кино ходили, когда привозили. Вдруг вижу — бежит ко мне здоровенный верзила, всех расталкивает.

— Женька! — орет. — Землячок! Не признал, что ль?

Гляжу — мать честна! Валерка! Обнялись. Он на радостях как треснул меня по спине — аж звон пошел.

— Женька, — кричит, - чёрт такой! Живой, выучился, летаешь! Ай, молодчага! А я уж тебя потерял. Как Вязьму немец взял — так и потерял! Хоть бы строчку написал, чучело!

Женя молчал. Он вспоминал Леркину катушку да воронку, что от их дома осталась. Струсил он тогда, так Валерке и не написал. Не смог. А потом стыдно было.

— Извини, что не написал сразу... С той бомбежки в Вязьме так и не решился.

— Знаю я, Женька. Давно уж знаю. Соседи отписали.

Поговорили мы с ним маленько. Номерами полевой почты обменялись. Потом мой самолет заправили, и я к себе улетел. Вот такие встречи на войне случаются.

Обнимаю тебя. Женя.

Эту смену Майка запомнила надолго. Она заступала на ночное дежурство и бежала по коридору, на ходу здороваясь с девчонками. Из двухместной палаты для тяжелых вынесли носилки, накрытые простыней. Девушка отвела глаза.

— Слышь, Майка, перестановки у нас, — сообщила ей Клава. — Сергей Филиппыч велел — ночью в шоковой ты дежуришь. А на этаже мы с Веркой вдвоем управится.

Майка удивилась, но виду не подала. Вообще-то в шоковой ей дежурить ни разу не приходилось, обычно этим занимались опытные сестры, которые до войны хотя бы медучилище закончить успели. И вдруг — ей, с тремя месяцами курсов? "Может просто некому?"

— Зайди к Наташке, она тебе всё скажет.

Девушка кивнула и направилась к двери с табличкой "Старшая сестра". Наташка-полврача подняла воспаленные от недосыпа глаза от бледно-серой папки с бумагами.

— Так, Соколова. У тебя сегодня тяжелый больной. Ранение легких, задеты крупные сосуды, большая кровопотеря, перенес шок. Плюс осколочное ранение правого локтевого сустава, нагноение. Черт знает что творится в полевых госпиталях! — она сердито шлепнула папку на стол. — Не могли вовремя дренаж поставить и как следует зафиксировать? И еще смеют писать — "показана ампутация"! Можно ведь человеку руку спасти! — тут Наталья спохватилась, что Майка, наверное, мало что понимает из ее слов. — Обрати особое внимание: индивидуальная непереносимость морфина. Только ограниченная доза. Покой и хороший уход.

"Понятно... Без меня тут точно не обойдется..."

— Ну, да я тебе тут все назначения написала. Разберешься.

Майка пробежала глазами лист назначений. В общем-то, она всё это умела и не раз делала, но только не на таких сложных дежурствах.

В палате стояло две койки, но одна сейчас пустовала. На второй лежал подопечный. Светловолосый, коротко стриженный, скуластый. Брови густые, сросшиеся, а ресницы длинные, почти девичьи. Возраст сразу не определишь — может, двадцать два, может, и все двадцать семь. Майка глянула на температурный лист. Капитан Истратов. Первая точка на графике — 38,5. Нехорошо.

Раненый повернул голову. Разлепил запекшиеся губы.

— Хо-лод-но... — еле слышно пожаловался он.

Девушка поспешно вскочила и помчалась за вторым одеялом.

— Я сейчас... Сейчас...

— Ну как у вас дела? — поинтересовалась сидевшая на посту Верочка.

— Приходит в себя. Доктору доложи.

Майка схватила одеяло, наполнила горячей водой грелку, налила в кружку теплого сладкого чаю и поспешила обратно.

"Надо же, глаза совсем ясные. Похоже, выживет".

— На, попей...

"Тааак... Чему нас там на курсах учили — теплое питье, полусидячее положение, согреть и покой? Сделаем".

Укрыла его вторым одеялом, положила к ногам грелку.

— Лучше?

Раненый опустил ресницы, попытался что-то сказать и мучительно закашлялся.

"Ничего страшного, — успокоила себя Майка. — "Во всех учебниках написано, что кашель при легочных ранениях — явление обычное и сам проходит дней через десять. А тут еще и пневмония прибавилась..."

Надо бы ему помочь. Как Жене и другим... Кажется, и с этим получится! Интересно, от чего это зависит? Как во сне-то летаешь, то — никак, хотя вроде всё то же самое...

Истратов отдышался и перевел взгляд на затемненное окно.

— Теперь ночь?.. — с трудом выговорил он.

— Ночь. Спи.

— Ско-ро... по-е-дем?

"Куда поедем?!" — едва не вырвалось у Майки.

Она сперва решила, что подопечный бредит. Потом сообразила: он за десять дней после ранения не один и не два госпиталя сменил. Пока еще с передовой до санитарного аэродрома довезут, это сколько времени пройдет! Наверное, долго трясся в санитарных машинах по разбитым дорогам. Короткий перерыв в очередном медсанбате — и снова в путь. Измучился, устал, промерз, осложнение получил. Бедняга, думает, что сейчас опять куда-то повезут, уже приготовился.

— Всё, товарищ дорогой, — успокоила она Истратова. — Приехали. У нас теперь долечитесь.

Раненый закусил губу. Кажется, не поверил.

— Больно?.. — догадалась Майка. — Сейчас пройдет. Правда.

Девушка взяла его за руку.

"Не поймет он ничего, — храбро решила она. — В таком состоянии выводов не делают. Не он первый, не он последний!"

-Спи. Я колыбельную спою.

Во взгляде подопечного промелькнуло недоумение. Но кроме него — ничего. Наверное, не возражает...

Когда-то она по настоянию матери училась музыке. Пианино возненавидела сразу, но петь ей нравилось. Особенно на школьных вечерах. И на домашних концертах — дуэтом с матерью.

Девушка мысленно перебирала знакомые песни, ища что-нибудь подходящее. Хм. Бальмонт... "Он, конечно, упаднический и непрогрессивный поэт. Ну и пускай. Не Маяковского же мне здесь читать!" Майка вполголоса стала напевать:

Легкий ветер присмирел,

Говорят тебе: "Усни!"

Не страшись перед судьбой,

"Баю-баюшки-баю".

Тот, кто знает скорби гнет,

Сладко спит в полночной мгле.

Дремлют птички и цветы;

"Баю-баюшки-баю".

— Спишь? Вот и славно... — Майка взглянула в его спокойное лицо. — Будешь жить. Куда ты денешься...

— На следующий день Майку отправили дежурить по этажу. У Истратова ее сменила Верочка. После очередной взбучки она снова подобралась, начала стараться, и ей доверили сложное дежурство. Зря, как выяснилось.

— Товарищ капитан, пора капельницу ставить.

— Уйди! — раненый мотнул головой и даже попытался отодвинуться, насколько позволяла узкая койка.

— Это что еще такое? — строго проговорила Верочка. — Вам кровопотерю восстанавливать надо, вы это понимаете?

— Тебе... не дам колоть, — Истратов решительно спрятал руку под одеяло.

— Т-т-товарищ, — пролепетала рыжая, опешив. Перед взрослыми мужчинами она сильно робела. Да и совесть, честно сказать, грызла — утром плохо уколола, небрежно.

— Но ведь доктор велел! — привела она последний, несокрушимый довод.

— Вот... доктора и зови, — капитан тяжело закашлялся. — Или эту... Которая вчера... Кудрявая, беленькая. У ней... рука легкая...

— Соколову, да?

— Не знаю... Не знаю уж, как ее... но по-зо-ви.

Он снова мучительно закашлялся. Отдышался.

— Чего... встала? Налево — кругом! Вы-пол-няй... кулема... — произнес Истратов устало и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

Верочка постояла в нерешительности еще несколько секунд. Шмыгнула обиженно носом и (делать нечего) побежала за подмогой.

— Майка, Майка! Майка, спасай!

— Ну, чем на сей раз отличилась? — недовольно проворчала подружка. — Выкладывай.

. Рыжуля скорчила плаксивую гримаску и заныла:

— Майка, не дай пропасть! Зайди, бога ради, к Истратову, сделай глюкозу внутривенно! Такой сложный ранбольной, просто ужас! Меня прогнал, тебя срочно требует!

— Небось за дело прогнал, — беспощадно припечатала, поднимаясь, Майка. — Успел уже натерпеться. Смотри, если синяк на руке замечу, сразу Наташке доложу. Так и знай.

Верочка проглотила обиду. Сейчас ругаться было невыгодно.

— Май, ну пожа-а-алуйста! Я тебе весь сахар сегодняшний отдам!

— Нужен мне твой сахар. Сама лопай. Не ради твоих красивых глаз иду — больного жалко. Значит, так. Меняемся. Обойди палаты, глянь, всё ли в порядке. Я к капитану.

Ступая на цыпочках, она тенью проскользнула в палату. Ни одна половица не скрипнула, но раненый услышал, повернул голову.

"Совсем измучился, бедный", — подумала Майка.

— А, пришла... Ну, давай... Тебе — можно.

Истратов вытянул здоровую руку и зажмурился, ожидая.

— Ну? Ско-ро ты? — не открывая глаз, недовольно проворчал он.

— А я уже!

— Как... уже? Врешь... небось? Дай сам гляну... — Раненый хотел было приподняться, но испуганная девушка прижала его руку к постели.

— Не смей! У тебя же игла в вене торчит! Нельзя!

— Даже и не почуял... Ты... кол-ду-нья... что ли?

Майка привычно скрыла тревогу. "Да ну, глупости! Ничего он не понял. Пошутил просто. Никто в эти сказки не верит. Хватит трястись, как заячий хвост".

— Ага, колдунья! — весело согласилась она. — На метле по ночам летаю. И глаза у меня зеленые. По пятницам.

Подопечный слабо улыбнулся.

— Звать-то тебя... как?