Алхимики. Часть I. Nigredo

— Отдай мне книгу.

Вместо ответа пикардиец резко вырвал страницу, скомкал и швырнул в огонь.

— Что ты делаешь? — в ужасе закричал Имант.

— Лучше ей сгореть, чем попасть в руки чванливому выродку, — сказал Ренье.

— Стой! — крикнул дознаватель. — Андреас Хеверле там, внизу. С ним солдаты. Стоит мне крикнуть, и вам обоим конец. Тебе не уйти просто так. Отдай книгу, или отправишься на костер, как пособник колдуна.

Пикардиец рассмеялся.

— Костер и веревка — верные помощники инквизиторов. Слышал, вы умеете заговаривать пламя? Велите, оно будет лизать еретика, как сука — щенка новорожденного, а нет — закусает до смерти. Правда, что ли? Раз так, вели ему погаснуть.

И он бросил в огонь вторую страницу.

Глядя на дымящийся пергамент, дознаватель издал приглушенный хрип и бросился к столу. Ренье легко перехватил его вытянутые руки, притиснув их к столешнице.

— Что, сердце обливается кровью? — спросил он. — А как кровоточили сердца тех, чьи родные отправились на костер по твоей милости? Если бы вся эта кровь вылилась на тебя, ты бы захлебнулся в ней, как пьяница в бочке с пивом; будь уверен, в аду ты будешь плакать кровавыми слезами, чертов палач!

— Что ты знаешь об этом, глупец, мальчишка? — задыхаясь, ответил Имант. — Был ли ты в аду хоть раз? Видел ты смерть такой, какая она есть на самом деле? А я, я вижу ее повсюду: в каждом городе, в небе, в воде и на земле; в каждом человеческом лице, будь то лицо старика или невинного ребенка; в каждом вздохе чувствую ее приближение, с каждым ударом сердца ощущаю ее неумолимый ход. Я вижу, как разрушается и истлевает живая плоть; тела, такие красивые на вид, полные жизни, силы, здоровья, уже охвачены мерзостным тлением, и черви уже копошатся в их внутренностях. Каждый несет на себе печать разрушения. Что есть человек, как не вместилище слизи и крови, влаги и желчи, гнили и нечистот? Как быстро все это иссыхает, превращается в прах. В тысячу раз счастливее те, чьи тела были отданы очистительному огню! Терзает ли их души адское пламя, или Господь вернул им свою милость, но они навеки избавлены от мерзости разложения. А оставшимся в живых его не избегнуть.

— Если бы сатана дал тебе силы, ты бы весь мир превратил в костер, — сказал Ренье.

— Оглянись вокруг, юноша, — усмехнулся дознаватель. — Что такое костер в сравнении с гибельной пропастью, в которую мир катится? Вера попрана, и само священное имя Господне затрепано, точно ветошь. Добрые горожане превращают науку в бесовское ремесло и занимаются им едва ли не в открытую. Девицы и женщины на Страстной неделе ходят в храм прельщать мужчин, а мужчины для их внимания рядятся, точно шуты. В дни сугубого поста христиане пьют вино и шляются по блудилищам, бесчинствуют, не чураются ни грабежом, ни убийством... Посмотри на себя. Кто есть ты? Глупец и ерник, безбожный проходимец, прожигающий жизнь в кутеже и распутстве. У тебя не душа, а душонка, не ум, а умишко, куцый и ничтожный. Что ты знаешь, что видел в жизни? Что понял, из чего извлек уроки? Кто дал тебе право судить?.. — Имант покачал головой и добавил:

— Я скажу одно: огонь должен гореть, пока свершается священное действо Великого Делания. С божьей помощью и простому человеку по силам преодолеть бремя первородного греха, но чего стоит одна спасенная жизнь? Тот, кто может спасти сотни и тысячи, — станет он обращать внимания на такую малость? Господь позволил мне узреть свет истинного знания, которое единственное лишь способно вывести человечество из объятий смерти и возродить мир в блаженном совершенстве. Так неужели я хоть на миг помедлю, когда Он потребует от меня искупительной жертвы?

Глаза пикардийца сверкнули, но выражение их изменилось.

— Значит, ты из тех приверженцев тайного искусства Гермеса Триждывеличайшего, что называют себя философами? Но зачем инквизитору вонючие смеси и взрывающиеся колбы? Или ты так уж жаждешь богатства и всемогущества?

Имант поглядел на него с презрением:

— Юноша, твои речи столь же бессмысленны, сколь беспомощен твой разум. Они не трогают меня. Мое дело — свидетельствовать Истину.

— И ты ищешь ее, — сказал Ренье, — в страданиях и смерти, в то время как другие постигают через природу и свет, которым Господь изначально озарил человеческую душу.

— Я повинуюсь воле Господа и иду по дороге, которую Он мне указал, — ответил Имант. — Он привел меня сюда, Он предназначил мне эту книгу. Помехи на моем пути — это происки дьявола.

— И Хендрик Зварт был помехой? — спросил пикардиец.

В эту минуту сквозняк прошелся по комнате, взметнув почти угасшее пламя в жаровне. Неплотно прикрытые дверцы алькова качнулись, и из темной глубины его донесся приглушенный стон. Порой дух мертвеца приходит в этот мир, чтобы обличить преступника; кровь, выступившая на теле убитого, указывает на убийцу; на стенах появляются письмена, свидетельствующие о грехе и воздаянии. Но Имант лишь выпрямился и скрестил руки на груди; по его лицу нельзя было сказать, слышал ли он что-нибудь.

Он произнес:

— Я не желал Хендрику смерти. Так распорядился Господь.

— И по божьему соизволению твой приспешник задушил Хендрика тюфяком на этой кровати.

Имант не ответил. Он словно окаменел, и ни духи, ни огонь, ни гром небесный были бы не в силах потревожить его жесткую оболочку.

— А фокус с монетой? — спросил Ренье. — Славно придумано. Я и сам поверил бы, если бы не знал, что золото на пурпуэне было настоящим. Только тебе не составило труда подменить одну или несколько монет сплавом олова с ртутью, серой и нашатырем. Ты убедил судей, но выдал себя. Иначе я не скоро догадался бы, кто подписывается "ex nusquam sed Dei voluntate"

* * *

в письмах к Зварту.

Дознаватель презрительно улыбнулся.

— Болтай, юноша, слова — ничто. Жизнь твоего друга по-прежнему в моих руках. А у тебя то, что нужно мне.

— Verum, — ответил Ренье. — Как только Андреас войдет в эту комнату, я отдам книгу.

Не говоря ни слова, дознаватель развернулся и вышел.

Священник и осужденный все еще ждали внизу, и священник беспокойно озирался.

— Отец, позовите солдат, — сказал Имант. — Пусть поднимут заключенного сюда. И сами идите ко мне.

Когда дело было сделано, он велел стражникам встать у дверей спальни, сам же вместе с Андреасом вошел внутрь.

Ренье протянул ему книгу.

— Теперь, каждый получил, что хотел, — сказал пикардиец

— Да, — ответил дознаватель, — но за дверью ждет стража. Деваться вам некуда. Лучше покайся и смиренно предай себя в руки божеского правосудия.

Ренье рассмеялся, потом сказал:

— В этой комнате умер дядя моего друга. Дай нам немного времени, чтобы помолиться за упокой его грешной души.

— Что ж, молитесь, — кивнул дознаватель.

— Молитва, сотворенная в тиши и уединении, быстрее доходит до Божьих ушей.

— Хорошо, я не стану вам мешать. Но если ты задумал взывать о помощи к дьяволу, не трать сил понапрасну — сейчас он тебе не поможет, — ответил Имант. После чего покинул комнату, оставив друзей вдвоем.

Священнику было сказано внимательно слушать, что происходит за дверью, а стражникам — быть наготове. Прошла минута, потом другая, и вдруг один из них воскликнул:

— Откуда столько дыма?

Толкнули дверь, но она оказалась заперта изнутри. Дознаватель кликнул подмогу, дверь вышибли, и в лица стражникам пыхнуло огнем: вся комната была им объята.

С криками: "Дьявол! Дьявол!" они бросились вон из проклятого дома, и пламя следовало за ними по пятам. А на улице жители Ланде с ужасом смотрели, как от жара лопаются стекла на окнах второго этажа, как оттуда черными клубами валит дым и тонкие огненные языки, словно когти, скребут облупившуюся краску на стенах. И никто не издал ни звука; слышно было только, как трещит горящее дерево и звенит раскаленная черепица.

Вдруг чей-то крик разорвал тревожную тишину. Охваченная пламенем фигура вывалилась из окна и забилась по земле. Толпа ахнула и подалась назад; неподвижным остался лишь один человек, дознаватель Имант. Откинув голову и сведя брови, он холодно озирал корчащийся у его ног человеческий обрубок, а когда тот, наконец, затих, молча поднял взгляд.

И словно повинуясь невидимому знаку, дом вдруг вспыхнул разом, и огненный столб с ревом взметнулся над крышей в голубое небо.

* Три жизни

** Благословение Господне пребудет с нами.

* * *

"из ниоткуда, но по воле Божьей"

XXVI

Тревожный звон набата разносился по округе, достигая предместий.

Люди суетились, как муравьи; и летела по Ланде весть о том, что Черному дому пришел конец.

Но в полях за городом стояла благостная тишина, нарушаемая лишь звонкими голосами птиц в придорожных кустах и плеском воды у речного берега; лягушки оглашали заводь раскатистым кваканьем. Легкий ветерок приносил ароматы расцветающих трав и свежей молодой листвы. Над пустынными тропами, сверкая крыльями, проносились стрекозы. По небу невесомыми хлопьями скользили перистые облака.

Здесь царили покой и безмятежность, не омраченные суетными страстями.

Одинокий путник шагал по дороге на Уи. Судя по одежде, это был ремесленник, ищущий заработка; перед собой он толкал прикрытую рогожей тележку. Его лицо, испачканное сажей, было задумчивым, но не печальным; в глазах под широким покатым лбом горел живой огонь. Шел он быстро, вздымая пыль башмаками; тяжелая сумка хлопала его по бедру.

Шаги и скрип колес разбудили дремавшего у дороги бродягу-виелиста — он подскочил, размахивая руками, точно вспугнутая птица. Старая виела покатилась под ноги путнику, и тот остановился.

— Побереги свое добро, — сказал он.

Бродяга подхватил инструмент и, ударив смычком по струнам, запел надтреснутым голосом:

Смерть танцует, смерть поет,

Без пощады, без сомненья

И без капли промедленья

Вовлекает в хоровод

Души грешные — толпой,

Знай, уводит за собой.

Коли жив ты, не забудь

Душу снарядить в дорогу,

Что ведет на небо к Богу,

В трудный и неблизкий путь,

А земле, что наша мать,

Тело бренное предать.

И, выводя жалобную мелодию, певец кривлялся, подмигивал и корчил рожи, словно это была невесть какая шутка. Под конец он и вовсе пустился в пляс вокруг тележки, но вдруг грозный окрик заставил его броситься наутек, зажав виелу под мышкой.

И путник, глядя на него, весело рассмеялся.

Потом он услышал позади торопливые шаги и, обернувшись, увидел, что его нагоняет запыхавшаяся девушка.

— А тебя каким ветром выдуло из Ланде? — спросил он.

— Не сердитесь, господин Ренье, — отвечала она. — Знаю, не надо было бежать за вами, но я не утерпела. Шла к Йоосу в красильню и вдруг увидела, как вы выходите из города. Господь свидетель, я ведь не хотела, ноги сами меня понесли — так и бегу за вами с тех пор.

Но пикардиец выглядел более удивленным, чем рассерженным. Потом грустная улыбка скользнула по его губам.

— Бедная птичка! Знаю, отчего ты летишь за мной, не жалея крыльев; ну да лучше будет тебе вернуться в свое гнездышко — там тесновато, зато спокойно. Лети прочь, храбрая птаха. Только вороны кружатся над мертвецами.

Он откинул рогожу, и Сесса вскрикнула, зажимая рот ладонью. В тележке лежал Андреас, бледный и холодный, как труп, в той же посконной рубашке; руки в повязках были вытянуты по бокам. Но девушка увидела, грудь него поднимается и опускается: он был жив, он дышал. Слезы хлынули из глаз Сессы, и она отвернулась, закрывая лицо руками. А Ренье смотрел на нее серьезно и печально.

Потом он сказал:

— Теперь мой брат все равно, что мертвец. Ему посулили костер, и он сгорел. Никому не нужно знать, что случилось на самом деле.

Сесса лишь кивнула, так как не могла вымолвить ни слова. Когда же слезы иссякли, она склонилась над школяром и на мгновение прижалась губами к его искалеченной руке.

Андреас беспокойно шевельнулся. С обритой, покрытой струпьями головой, с заострившимся носом и прокушенными губами он был так безобразен, так жалок, что ни одна женщина не бросила бы взгляда в его сторону, а Барбара Вальке, случись ей увидеть его теперь, брезгливо отвернулась.

Но Сесса не сводила со школяра глаз, и когда Ренье вновь толкнул тележку, продолжая путь, девушка пошла рядом и все глядела, и глядела — и не могла наглядеться. Тогда пикардиец укрыл друга рогожей и сказал:

— Ступай, милая. Как бы жених не хватился тебя...

Сесса кивнула, но продолжала идти следом, постепенно отставая. Когда Ренье был от нее в десятке шагов, она догнала его, но потом опять отстала. И так несколько раз подряд.

И вот их уже было не догнать, и девушка остановилась, глядя им вслед.

А Ренье, толкая перед собой тележку, уходил все дальше и дальше.

Наконец, они скрылись из виду, но ей еще долго слышался звук шагов и скрип тележного колеса.