| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Отчего-то вспомнились талантливые попаданцы с их песнями лихо распеваемые или 'придумываемыми'. Вот я бы тут — в реале спел я что-то подобное... Боюсь итог был бы печальным и закономерным. Тут реальный, а не желательный и придуманный мир. Суровый и грязный, возвышенно-поэтический и прагматичный... На сто процентов уверен, что меня бы уже через пару дней вечером нежно стимулировали сапогами в разные части тела, добиваясь признания — 'Кто ещё со мной это придумал...? Кто слушал...? Кто меня научил...? На чью разведку я работаю?'. Чего-чего, а дураками МГБ-шников считать не надо. Они конечно тупые, но на идеологию у них — нюх. Это собственно в уголовке — они не очень, а в идеологии — профи. И спутать это смерти подобно. Мне, как бывшему бойцу идеологического фронта, такие вещи объяснять не надо. Тут стоит батальон обычных ВВ-шников — обзываемый МГБ. Но вот, что интересно пить с что с нашими, что с прочими — это редкость. Может и есть гдето там в москве профи. Тут этого я пока не наблюдал. Я сидел у себя и писал. Бесконечный вал бумаг. Открылась дверь, и ко мне ввалился Генрих с пачкой ещё каких-то в руках. Я неласково посмотрел на него. — Это что — тоже мне?
— Скорее таки да, чем нет...
Выпрямляя скрюченные этой бесконечной писаниной пальцы, я невольно поморщился — глянув на антикварную чернильницу. Была бы она у меня в прошлой жизни — я бы только гордился. Там бы она денег стоила, была бы ценностью. Там я бы колотил не в неё пером, а колотил бы пальцами — по клавишам. А тут... — задолбал меня этот антиквариат, насмерть.
— Самописку что ли купить? — я невольно вслух озвучил я свои мысли. — Я слышу не те слова! Думаю, тебе это не поможет... — тут же отозвался Генрих.
— Почему?
— Писанины от этого не убавится. Пойдем на воздух — подышим. Я, кажется, со слышным скрипом разогнулся и поднялся... но едва я встал, как дверь кабинета распахнулась, и ввалился Нечипорук с разбитой губой и наливающимся синяком на скуле.
— Я спрашиваю вам вопрос?— Шац картинно всплеснул руками и вопросительно уставился на него. — Сёма расскажите нам — шо таки случилось? — Тю.. та — ничого. Хиба... так малость подрались.
— А из-за чего? — участие в голосе Щаца, можно было нарезать ломтями как сало на хлеб.
— Из-за Пушкина...
— Из-за чего?!!! — челюсть одессита, кажется, гулко грохнула о столешницу. Да и моя была недалеко. Представить Семена и стихи было.... В общем, воображение — отказывало напрочь.
— К-как це случилось, поведай нам — горемычный?
— Ну как-как... Он говорит: 'Дай денег!'.
— Ну?!
— А я ему и отвечаю у стихах, як у Пушкина...
— У Пушкина...??? — удивленным эхом прозвучал голос Шаца.
— Ну да.
— И какими? Нет! С самого начала начни.
— Ну шел я с дому. Пинжак новый одягнул. На спуске у пивной — троица догнала. Один борзый такой мне и говорит: 'Гони мужик деньги, а то — порежу...'. И нож достал. Ну я ему и ответил стихами:
С утра садимся мы в телегу,
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: 'Пошёл! Ебёна мать!'*
Сёма сказал и замолк. Некоторое время мы потрясенно молчали — переваривая.
— И шо? — наконец не выдержал Шац.
— Шо...? — Семен двумя пальцами потрогал губу. — Он говорит: 'Не понял...? Это ты меня посылаешь что ли?'.
— А ты?
— А ему почти как Маяковский ответил. Денег моих пролетарских захотел?!
Нако-ся выкуси!
— Ну???
— А он на меня и кинулся...
— Ну???
— А я ему в морду... и потом и остальным. Рукав вот оторвали, — Семен огорчено продемонстрировал прореху на плече.
Он был искренне больше огорчен прорехой, чем тем, что его там вполне реально могла зарезать.
— ...пришлось бросить их — прямо там у двора.
— Почему?
— Хиба ж я их зараз унесу один? Тамо в тенечке и лежать.
— А сюда ты зачем пришел?
— Так узнать хотел, чего с ими дальше делать?
— Семен. Я прямо таки удивляюсь на вас? Такой культурный человек, — Генрих, поднял палец в подтверждение своих слов. Сёма, услышав похвалу, смущенно зарделся. — Стихи опять же знаете... — с абсолютно каменной мордой продолжал проникновенно вещать Шац. — А таких простых вещей не понимаете? Зачем сюда их нести? Порок — наказан! И прямо на месте! — с пафосом произнес он последнюю фразу... и тут же убавив яркость, деловито осведомился. — Они там живые? — Тю-у...! Скажешь тоже. Полежат немного, да и всэ... пьянючие они. — Вот пусть останки несостоявшихся 'осквернителей' тела нашего артиллериста — там и останутся, — подтвердил я мнение Шаца. — Вот и пусть там лежат, где остались. По такой жаре бродить — себе дороже.
— Файный ты хлопец, Сёма, — продолжил Генрих. — А главное — ученый. А откуда ты такие стихи знаешь?
— Та у нас на батарее студент один был — москвыч. Так тот дюже вученый был.
Вот он рассказывал. А я запомнил.
— Вот видишь! ...и к месту применил свое знание! А еще такие стишата знаешь?
— Знаю... — в некотором раздумье прогудел простодушный Семен.
— А ну расскажи!
— Я много кого знаю. Маяковский подойдет?
— Подойдет...
Семен приосанился и встал в позу копирующую кого-то, и продекламировал:
Вы видели розы?
А я на них срал!
Стране нужны паровозы,
Нам нужен металл!
Товарищ
Не охай, не ахай!
Не дёргай узду!
Коль выполнил план,
Посылай всех
в пи...**
— Хорош! — Заорал я. — Ладно, Сёма...! Он — не понимает. А ты-то... Генрих?!
Охренел что ли? Устроили тут диспут.
— А шо — хорошие стишата, — тут же с апломбом парировал Шац.
Никакого раскаяния я на его лице не заметил.
— Ты Генрих и, правда дурак или притворяешься?
— А шо?
— А то...!!! Брякнет Семен где-нибудь такое, и пришьют ему опорочивание советского строя. И никакие заслуги не спасут.
— Намекаешь, что кто-то из нас может донести?
— Ты Генрих не еврей... — ты идиот!
— ...?
— Ты не слышал, что даже стены имеют уши?
Сеня непонимающе смотрел на нас.
— Сёма, — обратился я к нему, — Ты не то, что вслух таких стихов не рассказывай — ты забудь вообще, что их слышал.
— Почему? — Семен и, правда, не понимал.
— Сема — ты Советскую власть любишь? — проникновенно спросил я.
— Конечно!
— Так вот — эти стихи клевещут на неё.
— А...
— А все остальные, такие же — тоже. Ты просто поверь мне на слово. Вон Шац подтвердит.
Генрих несколько удрученно кивнул:
— Забудь Сёма! Это была неудачная шутка. Не рассказывай эти стихи никогда.
Может и правда скверно кончится...
В общем, Семена убедили. И он ушел зашивать рукав.
— Серый, хочешь, анекдот расскажу. Глядя на Сёму, вспомнил.
— Рассказывай.
— Выходит Маяковский из кабака, окруженный кучей красивых девиц. Они его начинают охаживать:
— Владимир! А это правда, что Вы можете сочинить стихотворение прямо с ходу, на месте?
— Конечно! — говорит подвыпивший поэт революции. — Давайте тему!
— Ну, вот видите, в канаве — пьяница валяется.
Маяковский, гордо выпрямившись, громогласно начинает:
— Лежит
Безжизненное
Тело
На нашем
Жизненном
Пути.
Голос из канавы:
— Ну а тебе какое дело?
Идешь с блядями и иди.
Маяковский:
— Пойдемте девушки, — это Есенин.
Я вежливо поржал над политическим анекдотом.
Бесконечно жаркий день медленно переваривал на вторую половину...
*А. С. Пушкин 'Телега жизни'.
** Маяковский.
Глава 2.
Самый великий подвиг это тот, о котором никто не узнает! Даже тот, кто будет жить...
Информация к размышлению...
Захар Пилат воевал в разведке три года. В конце сорок четвертого, Захар получил письмо из освобожденной Одессы. Оказывается, что его мать и сестра выжили во время немецкой оккупации и не погибли в гетто. Все это время их прятали соседи. Захар попросил у командования недельный отпуск на родину. Такой вид поощрения для разведчиков существовал. Но начальство в просьбе отказало. Внутри Захара словно 'сломалась какая-то пружина'...
Понимаете, провоевать три года в разведке — тут никакая психика не выдержит. Поползли в поиск, вдруг за десять метров до немецких окопов Захар встает в полный рост и идет молча на опешивших немцев. Такое повторилось несколько раз. Он не искал смерти, но его нервы сдали. Мы решили его спасти. К начальству пришла делегация разведчиков. Мы попросили сберечь Пилата, и не направлять его больше в поиск. Уже шел апрель сорок пятого года. Облап поговорил с Пилатом лично, и Захар согласился перейти в разведотдел дивизии. После Кенигсберга, нас погрузили в эшелоны и перебросили на берлинское направление. Колонна штаба дивизии добиралась под Берлин на автомашинах. Когда они прибыли, мы стали спрашивать — 'Где Пилат?'. Все только глаза отводят в сторону и молчат. Выяснилось следующее...
Ехали они через Польшу. Где-то под Познанью, в какой-то деревне попали на польскую свадьбу. Захар никогда не пил спиртного и остался возле машины. С ними был капитан — шифровальщик, ходивший все время вместе с портфелем с секретными документами. Выходит этот пьяный капитан из дома, где шла свадьба, без 'секретного' портфеля. Захар стоял возле машины. Капитан с матами набросился на него — 'Где мой портфель?'. Захар ответил — 'У меня своего барахла хватает, а вы за своим сами присматривайте'.
Пьяный капитан вытащил пистолет и засадил три пули в живот Захару. Насмерть...
Пошли мы этого "секретчика" убивать. Начальство к этому приготовилось. Возле дома с арестованным капитаном разместили в боевой готовности взвод автоматчиков, ждут разведроту. Но даже Облап не стал нас уговаривать остановиться. Он тоже чтил законы разведчиков. Пришли к этому дому. Навстречу мне вышел прокурор дивизии Гуревич.
— Гена, — говорит он, — не делайте этого.
Я отвечаю прокурору:
— У этой гниды — отец генерал. Он-то своего сыночка вытащит из этого дела.
Прокурор ответил:
— Я даю тебе офицерское слово, что эту тварь мы засадим за решетку на всю его жизнь...
Короче, много там народа собралось, и не дали нам отомстить за Захара. Но убийца получил максимальный срок заключения по законам того времени... В 1951 году, после окончания института, я оказался в Москве, на практике. На какой-то подмосковной станции мимо меня прошмыгнул в электричку знакомый силуэт. Двери вагона закрылись. Из окна отдаляющегося вагона на меня смотрел тот капитан, убийца... Выяснил я потом, что устроил папа-генерал амнистию родному сыночку...
Из реальных воспоминаний фронтовика — разведчика.
Я пришел на службу в очень мрачном настроении.
Вчера вечером, когда я пришел домой, Амалия билась практически в истерике. Только вот выражалось это несколько... по-другому. Я когда вошел — она обреченно и неподвижно сидела на стуле уставившись в никуда. Обессилено опустив руки между колен и молча плакала. Слезы прозрачными горошинами скатывались по щекам. По мокрым дорожкам проложенным предыдущими.
— Что случилось? — я наклонился к ней.
— Карточки украли... — прошептала она. — Все...
Объяснить что это такое, в моё прошлое — сытое время, сложно. Это вся возможная еда на месяц. Можно купить на барахолке. Можно. На это нет денег. Зарплаты Амалии в пару сотен хватит на четыре буханки или даже на пять... при удаче. А дальше?
Это непредставимая трагедия. Есть конечно, кое-какие запасы. Зелень есть.
Картошки и той пока нет. Скверно.
— Не реви! — начальным голосом скомандовал я. Нужно прервать поток отчаяния, захлестнувший её с головой: — Встань!
Она в некотором обалдении встала.
— Не реви — проживем!
— Как?
— Найду я твои карточки.
— Да как же ты их найдешь, Сережа?
— Мое дело...
Я сходил к себе и принес с килограмм пшена, недавно купленный на барахолке на 'нетрудовые' доходы.
— Вот. Каши свари... — нам! И вот... — я протянул чулки. — Сменяй на хлеб...
— Да как же... — она вовсю распахнула глаза. — Это же... — А вот так! И ничего не говори мне! Просто сменяй. Может я завтра и не поймаю вора, а только через неделю. А жить-то надо.
Она неверяще смотрела на меня.
— Все. И не вздумай меня благодарить! Я пойду умоюсь и полежу немного... Не бойся — проживем! Вон какую войну выиграли — и чтоб после неё с голоду помереть? Не будет такого!
Теперь утром я сидел у себя в кабинете и абсолютно трезвый — мрачновато мучился с извечной русской проблемой. Я раздумывал: 'Что делать? И кто виноват?'.
— Привет, Серый!
Дверь с треском распахнулась, и на пороге появился Шац. ...или не он? Тот, кто появился на пороге кабинета весьма мало походил на моего друга. Жесткие, застывшие черты и мертвые, какие-то белые глаза... пожалуй, такого Шаца — я не знал.
Не знаю, как про него сказать, но это было и не нужно. Мое тело мое отреагировало, так как надо. ...или как не надо? И кажется вообще без участия сознания. Моя рука на полном автомате расстегнула кобуру, достала наган, и направила его под столом — на гостя.
Если кто скажет, что вдруг пуля изменит траекторию или там за столом... за деревянным столом — можно укрыться от пули — то тот идиот смотревший только американские фильмы. Все эти 'красивости', вроде того, что наш герой... Вернее — Герой. Ловко укрылся от пули, к примеру, за барной стойкой и оттедова палит в ответ неприятелю — никогда не держал реального оружия в руках. Обычный ствол простреливает три-четыре-пять-... рядов доски — сбитых подряд. Обычный пистолет простреливает до четырнадцати сантиметров доски — насквозь! Короткоствол вполне себе простреливает и полый красный кирпич. И тоже насквозь. Можете попробовать на досуге. Так что выстрелить в него сквозь крышку стола было не проблема. Я только и успел, что мельком удивиться своей столь странной реакции. От Шаца не то, что пахло, от него просто перло — опасностью. Опасностью дикого зверя. Мой организм успел это учуять намного раньше моих мозгов.
— К-хм... и тебе не хворать...
— Серый... дело есть...
Было видно, что ему трудно говорить. По скулам катались желваки, на лице — пятнами лихорадочный румянец... Уж не знаю, как его охарактеризовать. Наверное, кто-то сказал бы — 'он напоминал сжатую пружину!'. Может. Но лично мне он напоминал эФ-ку — без чеки. Видели? Нет...?! А по мне, так — один в один. — Ну? Говори.
— Эти суки напали на маму!
— На Эсфирь Соломоновну?!
— Да...! Она лежит дома... — сердце.
— И...?
— Кто на Форштадте — главный?
— Штырь...
— А как его найти?
— Вот ты спросил... Короче! Расскажи мне все — с самого начала. Я убрал наган обратно в кобуру. Генрих на это никак прореагировал. Так... отметил в голове. Ему было все равно. Я вскочил и закрыл кабинет на ключ — мало ли.
И куда делся веселый одессит — рубаха-парень, ерник и весельчак?
Передо мной стоял фронтовой разведчик — уже шагнувший из окопа на нейтралку. Ему было плевать. И жизнь его — сейчас ничего не стоила. В лучшем случае — медный грош в базарный день. Ну а чужие...? Жизни чужих — это вообще даром. Несмотря на то, что он был внешне расслаблен — я ЧУВСТВОВАЛ его. Обычную готовность убить. Всех. Любого.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
