"Ну, ещё! Шаг! Последний!" А теперь очень медленно, вжавшись животом в асбест, перенести ногу через поручень. Да оторви ж ты пальцы — или полежать решила на перилах?

Уууууууууух — и с перил на холодные плитки балконного пола она малодушно рухнула. Нет бы сползти, как нормальные люди.

Лёша наблюдал за финалом этой борьбы с общего балкона, забыв выдохнуть. Что заставило его в такую рань пойти к Скворцовым — он и не знал.

Была пятница, и обычно в это время по будням мать только начинала собирать на стол. Он заглянул к ней в кухню, застёгивая на ходу куртку. Чмокнул в любимую ямочку на щеке, теперь уже отмеченную шрамом морщинки, коротко доложил: "Дела". Не успела мама возмутиться — все мамы абсолютно справедливо полагают дела второстепенными по сравнению с завтраком — а сын уже открывал входную дверь. Только и успела ему напомнить шнурки завязать...

Шнурки он завязал в лифте — не тратить же на это время дома? И скорым шагом отправился к дому Олеси — словно звал его кто-то, звал. И Лёша не мог не спешить.

Картина перед дверью скворечника обнаружилась странная. В замке торчал ключ, и вся связка слегка покачивалась, у порога валялась Олесина куртка. Лёша поднял руку постучаться к Нинели, но с общей площадки донёслись скрип, сквознячок...

С онемевшим затылком, уже догадавшись, что ему предстоит увидеть, подошёл Лёша к перилам.

Лиса вбросила себя на балкон, рухнула на пол. И съёжилась на нём — улиткой. С расстояния пары метров, их разделявших, Лёше был хорошо виден охвативший Лису колотун. В тот момент он не знал, чего хочется ему больше — убить эту... эту! — или полюбить. Залюбить бы её так, чтобы встать не могла, не то, что ходить! И самому, чтоб таким же, рядом...

— Вставай, — негромко произнёс он. — Воспалением лёгких давно не болела?

Дрожь прекратилась, но раскрутиться в человека сил явно не хватало.

— Если не встанешь, перелезу я — и подниму, — всё так же убийственно холодно, мерно и тихо вбивал он под неё клинья слов.

Встала. Отряхнулась. Достала из бабушкиного гардероба то самое пальто — из толстенного драпа. Лёша сначала не понял, что Лиса намерена делать, решил — хочет согреться. И едва успел остановить её:

— Не бей в дверь — где ты стекла потом достанешь, подумала? Что, форточку рядом не видишь?

Она посмотрела вопросительно... чёрт возьми, как же это здорово, когда рядом тот, у кого соображаловка работает лучше, чем твоя собственная... блин, стыдно — могла бы и сама допереть...

К ней на балкон полетел армейский складной нож. Краткий курс юного взломщика Лёша прочитал вослед, на что ушло полторы минуты. И ещё три Лисы потратила, выковыривая Лёшиным ножом планки, державшие стекло. Лёгкий дзынь второго стекла, аккуратно просунутая меж осколков рука... И вот форточка нараспашку — а уж пролезть в неё и подавно не составило труда. Обошлись, в общем, малой кровью.

И самое главное — Аля вовремя приняла таблетку.

С неимоверным облегчением смотрела Олеся, как её подопечная отправляет лекарство по назначению. А из коридора раздался звук открываемой двери...

Лёша виновато кивнул на ключ:

— Я его только вынуть хотел, туда-сюда покрутил, и вдруг...

Олеся всплеснула руками и, горестно покачав головой, спрятала запылавшее лицо в ладони. "Боже, боже, что же я творю? И зачем я вообще? От меня всем одни проблемы..."

Её стиснутый зубами стон взбудоражил Чертяку, как обычно, крутившегося у щиколоток. Потревоженный котик, не разобравшись в происходящем, занял стойку, вздыбил ирокезом шёрстку на хребте и зашипел в пространство, как маленькая чёрная змейка.

Лёша быстро, в один шаг, чтобы Лиса не успела спрятаться, оказался возле неё. Поймал смятённый взгляд и очертя голову ринулся в поцелуй.

Не требовал, не просил, не вымаливал — терпеливо касался сухих, обветренных губ, упрямого подбородка, любопытного нахального носа, грустной складки между бровей и снова возвращался к замершему в удивлении рту, дразнил, звал позабыть отчаяние, обещал унять любую боль, приняв её груз на себя, исцелял, исцелял, исцелял...

И ни на сантиметр не сдвинулись его ладони с её талии — пусть сама захочет этого, пусть сама позовёт в ту дорогу, по которой можно идти только вдвоём, где нечего делать человеку в одиночестве.

Ты позовёшь меня? Окликнешь по имени? Примешь ли смех и плач, что подарю тебе я? Встретишь ли со мной рассвет? Дозволишь надеяться, что и закат мы встретим вместе?

* * *

Не белёсая туча величаво ползёт с севера и кружится над городом, обещая снегопад — то вращаются жёрнова богов. Да не сами по себе — мы, простые смертные, стеная и кляня долю свою человеческую, тянем ту лямку — и кружится над нами вечность.

Окно нараспашку, шаль на плечах, стылый ветер играет с прядями волос — и одна, одна. Есть высшая радость в одиночестве, в том одиночестве, которое наполнено таинством зреющих мыслей. В том одиночестве, которому даровано счастье созидать — и отдавать потом миру. И миру.

"Как я люблю эту пору — глубокой, зрелой осени, которая вот-вот — и превратится в зиму. Это осеннее время — преддверье смерти, новой жизни весть. О, а ведь кусочек строчки. Н-да, "письма ещё не написанных песен читаю на стекле..." Спасибо тебе, Костя Кинчев, что ты есть такой, здесь и сейчас, и что в мире живут и твои стихи.

И у меня вдруг стало опять проклёвываться ... Оживаю? Не знаю, не знаю... Записываю, что сочинилось нынче, сюда, в дневник, потому что больше всё равно некуда. Не письма же Серёже во Францию слать? Зачем травить душу и ему и себе? Всё равно между нами лежит никогда. И нету брода через эту реку. А тоненький мостик наших мыслей друг о друге не в счёт... Ах, ладно, что себя растравлять опять, в самом деле?

Ты снился мне. На тёмном полустанке

Стояли мы, разлуке вопреки.

Вращало мир безумием пурги

Неумолимое веретено Ананке.

Ладонь в ладонь — переплетенье судеб

Бесчисленных — твоих — моих — твоих —

Во сне соединенные на миг

Стояли мы среди вселенской мути.

Мы в этот сон уже не возвратимся:

Разделены пространством, как стеной.

Но знаю я, любимый, ты со мной

Обвенчан — невозможностью единства".

Она с усилием поставила точку. Задумалась. Снова опустила кончик ручки в уже наметившуюся дырочку. Терпеливая бумага снесла и этот укол, и возникшие вокруг точки лепестки.

"Невозможность единства... и ведь поймёт только тот, кто и сам пережил это. Но больше я такого в своей жизни не допущу — умные люди учатся на своих ошибках, а дураки их повторяют!!!

Вот поживём — и узнаем, кто я?

Да что я всё хожу вокруг да около, будто бы ничего не случилось? Случилось!!! Лёшины поцелуи были как... это была живая вода, но нет у меня права пить из этого родника. Нет права.

Лёша, Лёша, Лёша... не могу принять твой дар! Не могу! Тело полно памятью о Серёже. Душа полна памятью о Серёже — и изменится ли это хоть когда-нибудь? Я больна им, больна — и пестую свою боль, как пестовала бы ребёнка, появись он у меня вдруг. Но вдруг не будет; отрицательный резус-фактор у женщины — это ходячая проблема... кому нужна женщина, у которой заведомо по этой части напряг? Всем нужна здоровая, а я...

Может, это так то древнее проклятье работает, о котором мне бабушка рассказывала? Ну, мол, в нашем роду женщины несчастливые, а потому и наши мужчины долго не живут — нашу пра-прабабку прокляла завистница... но может быть, моей пра-прабабке просто больше повезло в любви?

Вот отчего так — какую историю любви ни загляни, непременно прочитаешь историю болезни? Но нет, нет — никакого знака равенства между любовью и болезнью!!! Ни в коем случае! Что может быть здоровее и естественнее, чем тяга женщины и мужчины друг к другу, стремление продлить род? Но... но... кроме инстинктов, у нас есть ещё и умение мыслить. Мы построили цивилизацию, а стало быть, и препятствий себе нагородили немерено. Поэтому, даже если всё взаимное и счастливое, непременно найдётся и для него своя ложка дёгтя. Зачем? Бог весть... наверное, так надо? Чтобы не забывали: плата за радость — страдание. Чтобы не летали без крыльев. И чтобы не проникали взором в основы мироздания — а ведь именно любовь открывает в нас немыслимо тонкое чутье. В сочетании с разумом... о, вселенной оно страшнее бритвы в руке безумца. Так может, потому... ???

Безумие... "дай мне сойти с ума — ведь с безумца и спросу нет..." как же Котька меня в своё время этой цитатой замучил! И как я его сейчас понимаю. Но я не хочу сходить с ума — и не хочу отказываться ни от чего, что делала, делаю и ещё натворю. Все мои грехи и все мои радости дай мне помнить — до конца. Долгая память — вовсе не хуже чем сифилис, это ты не прав, Борис Борисович. Особенно в узком кругу.

Лёша, прости... не могу. Спать с человеком и любить его — это разные вещи. Не хочу лжи. Не хочу фальши. Либо я буду честна с тобой и приду к тебе вся — либо не будет ничего. Не умею пополам. Ложиться с одним, а мечтать, что ласкает другой? Не хочу. Лучше одиночество, лучше отшельничество, чем жить в такой лжи.

Слишком рано, слишком быстро.

Лёшка... не торопи меня, пожалуйста".

И мечутся ласточки, снуют — то взлетают проворно к небесной мельнице, то падают угольками, опалив крылышки огнём, который мелется в жерновах. Разве ж там может быть обычная мука? Беспечные ласточки дорого платят за свои ошибки. Вдумчивые закаляются — и даже ревность богов становится им нипочём.

* * *

— В общем, всё я вам сказала, Олеся, думайте теперь. Судя по рецензиям, мысли вы излагаете связно, да и суть хватаете. А тут вам и материал для диплома, и практика, и заработок. И вообще... будущему редактору надо вкусить журналистского хлебушка, — преподавательница улыбнулась.

Да бог с ним, с заработком — а вот работать, работать! Вот по чему Лиса соскучилась — а ведь до нынешнего вечера даже не представляла, насколько.

— Спасибо, Ирина Борисовна. Я — с радостью! А когда надо?

— Как обычно — вчера. Шучу, шучу, — предупреждая огорчение, которое стремительно начало рисоваться на Олесином лице, преподавательница помахала ладонью. — Нужен материал о жизни современного студента. Форма, стиль — на ваше усмотрение. Чем раньше, тем лучше, конечно. Первый номер выйдет в конце января, так что...

Торопливо — хоть и недолгим был разговор с преподавательницей, но когда ты привязана к электричке, каждая минута на счету — Олеся вышла из ворот института на Садовое кольцо. Привычно свернула направо к метро и... перед открывшейся картиной невозможно было не замедлить шаг. Уличные фонари почтительно склонили головы перед вступившей в город полярной королевой и перламутровыми коврами осветили её путь. Верная свита шествовала следом, выплывая из темной выси, и вились мотыльки с крыльями цвета молока над плечами редких прохожих и таяли, едва прикоснувшись к тёплому ещё асфальту. Он вымок и блестел глянцево — и кружилась над зеркальным паркетом Москва, и красовалась в зимнем наряде, и лукаво улыбалась обновке.

И таким вдруг ясным показалось всё... рвусь куда-то, мечусь, хожу всё время, то так, то эдак высовываясь за грань — а зачем? В этом ли ум, в этом ли сила? Всё время проверять себя на прочность — кому и что я этим докажу? Папе — сумела, мол, вырасти человеком?! Маме — а вот она я, могу без помочей?! Так это не на раз доказывается и даже не на два, а каждый день — и именно тем, что находишь в себе силы жить, как бы ни трудно это было. Жить, Лиса, жить. Свой образ смерти ты уже нашла — так найди уже образ жизни, а?

Жизни... Она подхватилась и бегом припустила навёрстывать время — нельзя опоздать на электричку, Лёша же придёт встречать к платформе! Кубарем скатилась Лиса по эскалатору в блеск и гулкую пустоту вечерней подземки. Уже не осталось иных мыслей, кроме "Успеть!" — она терпеть не могла опаздывать: ведь точность — роскошь, доступная даже королям. К тому же — ну можно ли мучить человека ожиданием, ведь не по-человечески же так, в конце концов! На днях Лёша очень терпеливо выслушал Олесины теоретические разглагольствования на эту тему и разом отмёл все её сомнения:

— Не бойся к другу опоздать, кто любит, тот умеет ждать.

Как же оно согревает — чувствовать, что никогда к нему не опоздаешь, всегда будешь вовремя. А всё же — на электричку надо успеть!

* * *

Влажно и таинственно мерцал асфальт и растворялись на его полотне оранжевые, красные и жёлтые огоньки редких машин. Дорога текла, покоряясь изгибам ландшафта. То крыши поселков рисовались чёрным на чёрном, то брали на караул деревья и угрюмо смотрели вслед разбудившему их автомобилю.

Почти не встречалось дальнобойных фур, и Сашка гнал, наслаждаясь покорностью лакированной брюнетки "Мерседес" и вибрирующей мощью её горячей утробы.

И опять — скорость, и опять — ночь, и опять рядом друг, с которым так здорово делить труд и отдых, трассу и покой.

Когда стартовали из Питера, в воздухе копошилась мелкая морось, а после Валдая дождик перешёл в мокрый снег.

— Скворец, сбавь чуток — в низинках скользко. Только тормози движком — а то улетим.

Ну, Сашка и сам знал... но одно дело знать самому, а другое — когда дружеский пинок об этом знании напоминает. Скворцов кивнул, и стрелка спидометра указала на чуть успокоившую Кота сотню.

Кирка домусолил бычок до мундштука, а когда затлел и тот, щелчком отправил скончавшуюся беломорину за борт. Подумал ещё, вслушиваясь в мерный гул мотора, да и всунул в повидавшую виды походную "Соньку" кассету с "ДДТ" — сборничек из записей разных лет как раз между рейсами успел смонтировать. Да ещё в той последовательности, какую сам думал.

Пока моталась пауза, выжидательно смотрел на Сашку.

Гитарный аккорд, и:

— Когда идёт дождь...

Сашкины губы одобрительно сжались. А у Кота отчего-то потеплело на сердце.

— Когда в глаза свет проходящих мимо машин...

Друзья кивнули одновременно. Втянули тёплый воздух салона и тихо подпели Шевчуку:

— И никого нет...

...только дождь, венки на придорожных столбах, белые овалы с нездешними уже безднами взглядов, да покорёженные части автомобилей — памятники ушедшим, обереги живущих. Это тоже — дорога. Неотделимая её часть. Как и смерть — неотъемлемая часть жизни.

Яростный и могучий инстинкт, который помогает нам жить, конечно, сопротивляется ей, всесильной бессмертной гадине, но когда наступает пора... Когда наступает пора — надо ли спорить? Если уже нет сил бороться, творить, согревать тех, кто рядом — надо ли?

Не лучше ли, как чуткие и мудрые звери в предчувствии конца, уйти одному невесть куда и спокойно дождаться, когда она придёт взять своё? Без гнева принять её, но зная — не пройдёт и года после, а здесь заколышутся трава и цветы, в гнёздах защебечут птенцы, а талые воды понесут миру отзвуки спетой тобой песни.

Но пока срок твой ещё не настал — дерись! Живи! Гони костлявую во все позвонки! Смейся ей вслед, хохочи торжествующе, и люби, неистово и самозабвенно люби самое лучшее, что только может приключиться с тобой — люби жизнь. До последнего вздоха — люби.