Фудзисаки кашлянула. От неожиданности Маршан оступилась, нелепо взмахнув руками, и обернулась к нам.
— О, Жюст, это ты? — спросила она. — О, привет, Штайнер. Вы по поводу своего трупа, да?
— Нет, мы решили тебя навестить. — ответила Фудзисаки. — Вдруг тебе тут скучно одной... в такой компании... — она поёжилась; из-за работающих за стеной холодильников в морге было зябко.
— Скучно? — переспросила Маршан и махнула рукой: — Благая Бэнтэн, я тебя умоляю! Меня тут, по крайней мере, не дергает каждая встречная-поперечная... — она осеклась. — Так вам нужен труп или нет?
— Нужен, конечно. — ответил я. — Ты её смотрела?
— Нет, так оставила... — фыркнула Маршан. — Вишневецкая, Хироко, шестнадцатого третьего, так?
— Так. — кивнул я. Маршан улыбнулась и картинно взмахнула руками; зашуршали колёсики, и из-за угла выехала каталка, на которой, скрытое покрывалом, лежало тело.
— Прошу. — сказала Маршан, подходя к замершей у одного из столов каталке. Мы подошли следом, и судмедэксперт отдёрнула покрывало.
Мёртвая Хироко Вишневецкая смотрела в потолок невидящими глазами. Её голову удерживал пластиковый воротник, обёрнутый вокруг того, что осталось от шеи. Я глянул на рваную рану, уже застывшую, и непроизвольно содрогнулся.
— Будете смотреть — одевайте перчатки, — добавила Маршан. — Сами знаете.
— И что ты можешь нам сказать? — поинтересовался я, подходя ещё ближе. Кожа Вишневецкой была неестественно бледной; можно было различить каждую жилку, каждый сосуд.
— Я-то? — переспросила Маршан и вздохнула, сложив руки за спиной — ни дать ни взять прилежная ученица мединститута. — Что я не знаю, кому это пришло в голову перерезать Вишневецкой горло вибромечом, но смотрится это очень подозрительно. А при близком рассмотрении — тем более...
— Чем именно подозрительно? — спросила Фудзисаки, натянув перчатки.
— Кроме того, что у неё всё ещё голова на плечах? — уточнила Маршан. — А это, кстати, самое главное: вот честно, я на вспоротые глотки насмотрелась по самое некуда, — ребром одетой в гигиеническую перчатку ладони она чиркнула себе по тонкой шее, — но обычно после вибромеча такого размера голова должна лежать отдельно от тела. А тут она держится. На вот такой ниточке. — она показала. Ниточка действительно вышла тоненькой.
— Ты сказала "вибромеч". — уточнил я. — Именно меч? Не нож?
— Ну да. — сказала Маршан так, будто это было бы нечто само собой разумеющееся. — На ширину раны посмотри, у виброножа — даже у штык-ножа M2341, это тот, который не нож, а короткий меч — рана вышла бы гораздо меньше. Тоже рваная, но тут горло вспороли, как мертвую рыбину. — я поморщился. — Чуть до позвоночника не дошло, но там уже без разницы...
— То есть что, — проговорила Фудзисаки, — убийца просто так стояла и резала Вишневецкой горло, — она прищурилась, — здоровенным вибромечом? А Вишневецкая что?
— А вот это-то и самое подозрительное! — провозгласила Маршан и схватила запястье Вишневецкой, подняла его и продемонстрировала нам: — Ни-ка-ких следов борьбы!
Пальцами, одетыми в перчатку, я взял ладонь Вишневецкой и рассмотрел её: да, это должно было сразу броситься мне в глаза. Ни сломанных ногтей, ни крови, ничего... и за запястья никто её не держал: синяков и отметин не было. Я отпустил руку, окинув взглядом тело: ничего, намекавшего на то, что убийца удерживала Вишневецкую против её воли. Но когда тебе пытаются перерезать горло, ты всё равно будешь сопротивляться... разве нет?
— Поза. — пробормотал я; Маршан с интересом глянула на меня. — Я нашёл её сидящей в кресле. Просто так, спокойно, развалясь... никаких следов борьбы, никаких конвульсий.
— Борьбы нет, конвульсий не было... — задумчиво проговорила Фудзисаки. — Она что, уже была мертва, когда ей горло перерезали?
— Ну, мышцы у неё расслабились, всё как положено. — добавила Маршан и нахмурилась. — А до этого... понятия не имею.
Она беспомощно развела руками.
— И это подозрительнее всего.
* * *
— Тебе не кажется, что в последнее время чересчур много подозрительных убийств? — спросила Фудзисаки, когда мы вышли во двор Цитадели, к ожидавшему люфтмобилю — Сначала Вишневецкая, теперь ещё и гайдзин этот... И в обоих случаях, заметь, ни убийцы, ни мотива, и обстоятельства смерти уж больно странные...
— Шеф же говорила выкинуть гайдзина из головы, — напомнил я, обходя люфтмобиль, чтобы сесть на своё место. — Знаешь, куда лететь?
— Набережная Сэкигава, 34? — фыркнула Фудзисаки, забираясь за штурвал. — Знаю, конечно. Пристегивайся.
"Муракумо" взвыл турбиной и оторвался от земли, убрал шасси и перешел на горизонтальный полёт: Фудзисаки развернулась над улицей Мацуноо, одновременно набирая высоту для эшелона, и люфтмобиль взмыл над крышами Меако, устремляясь к противоположному концу орбиталища.
— Помнишь, кстати, что Мэгурэ говорила про депутатские запросы, когда мы пришли к ней после Вишневецкой? — невзначай спросил я, глядя в окно: за бортом промелькнули серая громада Домпрома, одинокая башня Законодательного Собрания, корпуса Тидая, — Титан-Орбитального Национального Университета, — Меако во всей своей красе.
— Про Конституционную партию? — уточнила Жюстина. — Помню. А что?
— Ты говорила про недостаток мотива. — напомнил я. — Так вот он: КП из рук вон надо устроить большой скандал перед высочайшим визитом. Скандала нет. Вот они и устраивают его сами: сначала убивают гражданку Гегемонии в, считай, Дэдзиме, а потом — гайдзина в Титане-Орбитальном...
— Порт — не Дэдзима. — заметила Фудзисаки. — Ты серьёзно думаешь, что они пошли бы на такое?
— Думаешь, кто-то за пределами Титана-Орбитального разбирается в таких тонкостях? — отмахнулся я. — И потом, Жюст, это же Конституционная партия. Они четыре года назад угнали драгуна, да ещё и с помощью каких-то полоумных ветеранов. По-моему, убить гайдзина гораздо проще.
— А ещё — убить Вишневецкую. — добавила Фудзисаки. — И не оставить в обоих случаях следов. И, при этом, убить самым подозрительным способом. Не слишком ли сложно?
— Ну как же. — сказал я. — Чем больше полиция — это мы — будет расследовать эти убийства, тем больше у КП поводов заявить, что-де "полиция работает неэффективно, а вот при премьере Клериссо..!". Великие боги, далась им эта Клериссо...
— Она была великой женщиной. — сказала Фудзисаки, выразив, таким образом, усредненное сатурнианское мнение по этому вопросу. — Жестокой, но великой.
— Ключевое слово — была. — уточнил я. Жестокость Клериссо в своё время привела к революции — восстанию, в честь которого называют проспекты и площади — и выборам премьер-министра Гегемонии общенациональным голосованием, а не Конвентом. — Кроме того, в Китакюсюйске те ветераны же угнали драгуна. И не одного. Убить Вишневецкую, не оставив следов, для них будет проще простого...
— Переманивать на свою сторону ветеранов спецназа ради громкого скандала? — спросила Жюстина. — Как-то слишком. Даже для КП.
— А почему нет? — возразил я. — Вспомни Китакюсюйск: они тогда оправдывали угон драгуна и войнушку в мирном орбиталище "странной войной". Теперь вот разрядка, нормализация отношений, культурный обмен, солтуристы... выбирай — не хочу.
— Но и перевооружение. — заметила Фудзисаки. — Разрядка разрядкой, а все эти учения, новые корабли, истребители... Ты видел "Адмирала Идзанами" на испытаниях? Я тебе потом покажу, но выдать это за "однобокое потакание Центавре" — или за что там ещё — едва ли удастся...
— Меня боевые корабли мало интересуют, ты же знаешь. — отмахнулся я. — А некоторые люди чересчур застряли в прошлом, чтобы надеяться на их благоразумие. Например, Конституционная партия...
— Они не настолько умны. — пожала плечами Фудзисаки. — И не в том положении для интриг такого рода.
— А что, — удивился я, — для интриг нужно какое-то положение?
Река Сэкигава змеится вдоль границы Меако, прежде чем повернуть у самого Нойштадта и устремиться к противоположному, дальнему, концу орбиталища. Через неё в изобилии перекинуты мосты; сразу за ней, отгороженный крепостной стеной старых жилых домов с покатыми крышами, начинается Инненштадт — небоскрёбы, блестящие холодным светом под вечно облачным небом Титана-Орбитального. По другую сторону, между деловым и официальным центром города, лежит Ракунан: там-то, на неимоверно длинной набережной, и жил Валленкур. Когда-то давно Ракунан считался пристанищем оранжевых комбинезонов, рабочего класса: с тех пор были застроены Штеллинген, Среднегорский и обе Акинивы, и население Ракунана изменилось — вместе с ценами на недвижимость, выросшими в геометрической прогрессии.
По моему скромному мнению, Валленкур очень неплохо устроился.
Дом 34 по набережной Сэкигава был высоченной пятидесятиэтажной башней, шахматным ферзём высившейся среди двадцатипятиэтажных домов-кораблей. Посадочная площадка и стоянка напоминала балкон на уровне как раз двадцать пятого этажа, выходивший во двор (который башня делила с несколькими соседними домами), и с неё открывался вид на море плоских крыш Ракунана, кое-где прерываемое такими же, как эта, высотными башнями, маленькими триумфами новых денег над старой застройкой.
Поднимаясь на лифте (квартира Валленкура была несколькими этажами выше площадки), я поневоле вспомнил своё первое задание в качестве инспектора уголовного розыска — безумного Акиюки Дитриха, который предпочел свести счёты с жизнью, кувыркнувшись спиной вперед с такой башни, чем сдаться полиции. В свидетели этого акробатического трюка он призвал недавно произведенного младшего инспектора Штайнера. Пятно, оставшееся от Дитриха, счищали с поребрика ультразвуком, а его безумная, от уха до уха, улыбка продолжала преследовать меня во сне ещё несколько месяцев после.
— Кстати, — прервала мои воспоминания Фудзисаки, и я обернулся к ней, — так какие у нас рабочие гипотезы? Ну, помимо Конституционной партии?
— Адатигава, разумеется. — пожал плечами я. — Хотя, конечно, пришить Вишневецкую прямо на рабочем месте — не их метод, да ещё и не оставить при этом следов...
— Всё упирается в следы. — пробурчала Фудзисаки. — И куда только подевались простые преступления: пырнула подругу дедушкиным штык-ножом, и так сорок четыре раза...
— Ну, Жюст, — укоризненно проговорил я, — ты думала, что всё будет так просто?
Лифт остановился на тридцать четвёртом этаже, выпустив нас в бежево-алое парадное, с матовым каменным полом под ногами. Дневной свет проникал через стеклянные стены напротив: отсюда виднелась набережная, небоскрёбы Инненштадта напротив, крошечный белый троллейбус, убегающий вглубь Ракунана.
Лакированную дверь со светящейся табличкой "ВАЛЛЕНКУР СЭЙДЗИ" катаканой и хираганой мы нашли без особого труда. Я поднёс руку к сенсорной панели домофона и коснулся её. Секундой позже зажёгся глазок камеры:
— Кто это?
— Господин Валленкур! — позвал я. — Вас беспокоит инспектор Штайнер, Национальная полиция. Вы можете уделить нам пару минут?
Последовало молчание. Я терпеливо ждал, пока, минуту спустя, огонёк на двери с красного не стал зелёным, и она не отъехала в сторону.
За порогом стоял Валленкур. Вид у второго диспетчера был донельзя растрёпанный: волосы немытые и торопливо расчёсанные, глаза красные и ввалившиеся, на теле — майка с логотипом "Пылающих Валькирий" и чересчур короткие шорты. Видимо, переодеть их Валленкур в спешке не догадался.
— Господин инспектор. — пробормотал он и перевёл взгляд на Жюстину. — Госпожа инспектор. Проходите, пожалуйста.
— Спасибо. — ответил я и переступил порог. Валленкур ушёл куда-то вглубь квартиры, оставив нас разуваться. Дверь неслышно затворилась за нами.
Квартира Валленкура была, что странно для такой жилой башни, однокомнатной. Впрочем, Жюстина как-то живёт в точно такой же в своём "Пентагоне" (разве что её квартира ровнёхонько на углу здания), и ничего. Длинный коридор пересекал всю квартиру, заканчиваясь в конце окном, выходившим на набережную. По левую руку была кухня и, очевидно, туалет; по правую — собственно жилая комната и ванная. Я мельком заглянул в жилую комнату, заметив только разбросанную в беспорядке двуспальную кровать. В воздухе стоял характерный запах работающего принтера.
— Проходите, пожалуйста. — сказал Валленкур, появившись из кухни. — Хотите чаю?
— Нет, спасибо. — покачал головой я, проходя на кухню; торопливо расчищенный стол, горящая жёлтым посудомоечная машина, окно, смотревшее в сторону Нойштадта и Меако. На горизонте можно было различить поднимающийся над низкими крышами обелиск Цитадели.
На мгновение мне стало жаль Валленкура: смотреть в окно, зная, что его любимая женщина лежит в морге Цитадели, мёртвая и недосягаемая... Ему не позавидуешь, подумал я, и выбросил эту мысль из головы.
— Господин Валленкур, — начал я, отодвигая себе табурет; Жюстина облокотилась на стену, сложив руки на груди. — Мы хотели бы задать вам несколько вопросов, связанных с убийством вашей... подруги, Хироко Вишневецкой.
— Опять? — не глядя на меня, глухо спросил Валленкур. — Я же ответил на все ваши вопросы. Той ночью. Ваши и госпожи инспектора.
— Так и есть. — кивнул я. — Но с тех пор наше расследование несколько... продвинулось.
— Анжи. — прошептал Валленкур. — Вы говорили с Анжи.
— Мы встречались с госпожой Грушиной, да. — подтвердил я. — Кем она вам приходится?
Валленкур вздохнул и сел на табурет напротив меня, понурив голову. Голубые пряди упали на его лицо.
— Анжи — друг, — тихо проговорил он. — Хороший друг.
— Мы произвели обыск жилья госпожи Вишневецкой. — сказал я. Голова Валленкура дёрнулась, как на пружине; напухшие, с чёрными кругами, глаза уставились на меня. — И мы нашли там, — одной рукой я нырнул в карман и вытащил из него сложенный вчетверо лист упаковочной бумаги, — это. Вам о чём-то говорит эта записка?
— Н-нет... — Валленкур опасливо принял листок, развернул его и вгляделся в написанное, рассматривая его. — Нет, господин инспектор. Я вижу её впервые.
— Мы нашли её в ящике стола госпожи Вишневецкой. — добавил я. — Вы уверены, что не видели ничего похожего там раньше?
— Д-да. — проговорил Валленкур. — Да, я уверен... Хироко держала там бумажник, наши фотографии... печатные... но никакой бумаги. Я бы увидел.
Секунду я вглядывался в его лицо. Похоже было, что Валленкур что-то скрывал — или, как минимум, недоговаривал. Вероятно, он действительно не видел записки... но он видел что-то другое.
— Господин Валленкур, — вслух спросил я, — что произошло двенадцатого марта?
— Обычное дежурство, — после небольшой произнес Валленкур.
— Вы встречались с госпожой Вишневецкой до дежурства?
— Конечно. — Валленкур снова понурил голову.
— Госпожа Вишневецкая что-то говорила вам о предстоящем дежурстве? — снова спросил я.
— Кроме того, каким скучным оно будет? Нет.
— Она говорила что-то о деньгах? — спросил я и почувствовал, как Валленкур снова дернулся, будто его прошибло током. — В бумажнике госпожи Вишневецкой были деньги. Наличными. Вы знаете об этом, господин Валленкур?
