Связующие нити

— Он всё правильно сделал, — вмешалась Зарина, — это уже личная жизнь, а не работа.

— Слушайте, я тут такую историю вспомнил, как Трис вернётся, я вам расскажу...

— Да к чёрту все твои истории, Вельтон! — Пуля выскочила из-за стола. — Это же было лучшее, что я когда-либо писала! Лучшее, понимаете? Теперь это утрачено навсегда, — и этого диалога, этих слов, их смысла, этой тонкости не передать никогда! Мне никогда этого не повторить. А там же всего на нескольких листах три последних звонка, всего три их разговора, а вмещается две жизни, вмещается одна боль и безграничная любовь, о которой никогда невозможно написать словами, а можно только прочесть в молчании между ними! Мы столько раз восстанавливали эти мосты! Находили сотни потерянных людей, но это были лишь возможности, лишь надежды на чувства, лишь начала настоящего, а здесь, впервые в жизни, попалась такая история, где люди потеряли друг друга уже любя...

К моему удивлению Пулю начали душить слёзы, — она махала рукой, доказывая и указывая, сердясь, и в тоже время её движения становились бессильными. Такими горькими, как если бы Трис порвал не дело, а целый роман, который она писала несколько лет, и который существовал в единственном экземпляре.

— Пулечка, не стоит так расстраиваться, — Зарина попыталась к ней подойти и обнять, но та быстро освободилась от объятий и ушла в свою каморку. — Никогда бы не подумала, что она так отреагирует на уничтожение рукописи. Это же не её.

И после этой фразы мне показалось, что я поняла чувства нашего Летописца. Я пошла вслед за ней, и закрыла за собой дверь, не пустив Зарину.

Пуля сидела за столом, уронив голову на руки, и от тихого рыдания у неё тряслись плечи. Обстановка в её рабочей узкой комнатушке была почти такой же, как у меня. Лишь книг больше, да вместо пуфов у стены был стол и пара жёстких стульев. Стопка чистых бумаг была раскидана на полу, а печатная машинка отодвинута на самый край столешницы.

— Ты всегда считала эти истории своими?

— Уйди, а!

— Ты пробовала когда-нибудь написать своё?

Пуля обернулась и на её лице я уже прочитала ярость.

Насколько я знала, Пульхерия училась на повара, и проработала им всю свою жизнь. Она искусно владела профессией, и к тридцати годам занимала должность шеф-повара в одном из лучших ресторанов города, но с тех пор, как попала в агентство, добровольно сменила официальную работу на ту, где был удобный график, — в школе, в столовой. Неимоверное падение карьеры, но сама Пуля говорила, что из-за "Сожжённого моста" ей теперь намного счастливее живется, и не нужны ей никакие достижения на поварском поприще. Семьи у неё не было, она жила одна. Человек, который был её спутником жизни на протяжении десяти лет, оставил Пулю совсем недавно, — около года назад. Но, судя по тому, как сама она рассказывала об этом разрыве, он её не очень-то и опечалил.

Ярость на лице Пули держалась несколько секунд, и, всё ещё кривя губы, она спросила:

— А разве всё, что ты нарисовала, ты не считаешь своим?

— Нет. И порой я даже завидую тому, кто рисует моими руками. За пределами каморки я... я не настоящий художник, я не творю своего. Я лишь выполняю работу.

— О чём ты говоришь? Если художник рисует иллюстрации к книге, разве они ни его? Если писатель пишет чью-то биографию, разве он не автор?

— У нас здесь не так.

— Так! Здесь целый шкаф моих произведений, и пусть сюжет придумала не я, но я его написала. Тристан не имел права рвать рукопись, не спросив меня об этом.

— Нил его друг. И он имел право сделать это не только поэтому.

— Конечно, ты его защищаешь.

— Пуля, ответь мне — ты пробовала хоть раз написать что-нибудь не здесь? Что-то своё?

Она отвернулась и ответила в сторону стены:

— Я не могу ничего придумать. Я пробовала, но выходит полная чушь. Это закон подлости такой, — я прекрасный исполнитель и стилист. Но на этом всё.

— Как это?

— Иди, сядь, не стой за спиной...

Я села сбоку от стола, лицом к ней. Оранжевое бра было включено лишь то, что у дверей, а здесь, у рабочего места, было выключено, и теперь лицо Пули оказалось в тени. Она достала платок, утёрла слёзы, растерла себе нос и спокойно начала объяснять:

— Я помню рецепты всех блюд, которые когда-либо готовила, они у меня всегда получались с первой попытки. Никакая сложность меня не смутит, я бралась за всё, потому что всегда знала о своем таланте кулинара, пока однажды не решила создать своё и все мои амбиции рухнули. Это получилась несъедобная вещь. У меня была мечта написать и издать книгу своих рецептов, она до сих пор остается мечтой, и всё, что там навалено на столе, всё — провальные попытки создать своё блюдо.

— Да ладно, Пуля, ты, бывало, такими угощала нас...

— Подделками. Рецепты того, чем я вас угощала, придумала не я. Не буду скромничать, я, можно сказать, гениальный пианист, но бездарный композитор. И в писательстве выходит также, — ничего своего придумать не могу. Могу только здесь.

— Подожди, но ты же не контролируешь то, что пишешь! Ты не можешь знать, что за строчка будет следующей, пока ты её не напишешь, как я не могу знать, что вырисовывает линия, пока она не завершится. Разве не так?

— Так, — упрямо повторила Пуля, — но пишу всё равно я. Это мой стиль. Посмотри весь архив, там разные люди рассказывают разные случаи, а стиль у всех историй один. Это я, мой почерк. И у тебя — стиль.

— Нет, это не то.

— Не переубеждай меня, Гретт. Тристан уничтожил лучшее. Тристан меня в клочки изорвал.

— Наши знакомые имеют право на приватность.

— А их никто не спросил. Может и Нил, и эта Дина хотели бы, чтоб их история осталась на бумаге. Хотели бы однажды, спустя годы, прочитать её. Или, если они поссорятся, то помириться им будет легче, перечитав и вспомнив, как всё начиналось?

— Это мне в голову не приходило...

— Может быть, твой Тристан уничтожил листы из зависти?

— Что?

— У вас же всё банально, у вас скучная жизнь. Вы же смотрите друг на друга с равнодушием, это заметно. Вы общаетесь, как чужие, у вас страсти нет, может, только одна привычка осталась.

— Ничего себе... и давно ты так думаешь?

— Ничего я не думаю. Твой Тристан бесчеловечен, и ты на его стороне. А рукопись погибла... у нас вот, видишь, восстанавливают утраченные связи, но не восстанавливают уничтоженное. А всегда буду помнить это. Помнишь тот случай, ты ещё только пришла к нам работать?

— Какой?

— Про старушку. Она зашла по ошибке, к нам же забрасывает случайных людей. Связующая ниточка у неё была с покойным сыном, что умер от сердечного приступа в тринадцать лет. И мы, конечно, ничем не смогли ей помочь. Я понимаю, грех сравнивать, но боль по утраченному может касаться не только людей, но и творений. — Пуля обернулась на двери. — Я ничего не буду говорить Трису, и ты не говори. Не хочу ссор на работе, может, прощу его когда-нибудь...

Когда я вышла из каморки, надела куртку и двинулась к дверям, мне в спину раздалось несколько удивленных голосов:

— Куда ты?

— Я сейчас!

Я помчалась по лестничным маршам, потом по улице и с Тристаном столкнулась прямо на входе в магазин. Меня разрывало от вопросов, и ещё секунду назад я была готова выкрикивать их, пытать его, чтобы узнать правду. Мне было так горько от одной только мысли, что Тристан может скрывать от меня то, что он завидует другу, что он хочет другой жизни, что у него есть мечты о семье, о любви, о... чёрт её раздери, настоящей, идеальной Женщине? А со мной его держит она — привычка... ошибка, которой мы так взаимно радовались несколько лет назад...

— Что случилось?

Но, взглянув на него, я поняла, что ничего не могу сказать. Мне стало страшно, что если правда эта откроется, то с ней будет что-то нужно делать, и вариант решения был только один — идти на разрыв. Я не могла потерять Тристана!

— Я забыла сказать тебе, чтобы ты купил хлеба.

— Какого?

Не дожидаясь дальнейших расспросов, я стремительно вломилась в двери магазина и пошла между прилавков. Набрала в охапку батонов и, расплатившись на кассе, вышла с ними обратно, обнимая, словно огромный букет цветов.

— Ты решил меня подождать? Хорошо, поможешь нести.

— Что с тобой, Гретт?

— Вообще-то я вышла тебя предупредить — там Пуля вся на нервах, злится на тебя. Ты сейчас будь поласковей с ней, для неё это была не просто рукопись...

Бабочка

Как бы ни печально это было, но именно будни меня успокоили. Когда Нил появился, и снова стал ходить на работу, то он был в центре внимания очень долго. Даже ничего не рассказывая и ничем с нами не делясь, он привлекал внимание своим счастьем. Лет ему казалось не больше двадцати пяти, настолько он весь бурлил энергией, жизнерадостностью, чистой, парящей влюблённостью, что, только приглядевшись к нему внимательно можно было заметить, что он старше. Тристан рядом с ним выглядел не как ровесник, а как старший брат, тем более что у Нила ещё и в помине седых волос не было.

Зарина тоже фонтанировала энергией, — она каждый раз приносила на работу уже не просто цветы, а специальные букеты, которые Нил забирал утром для своей Дины. Она старалась неимоверно, и всякий раз мы не могли сдержать восхищения от той изысканности и вкуса, с которыми она составляла эти композиции, — то нежные, скромные, небольшие, то пышные, яркие, целой корзиной.

Пуля стала прежней. По крайней мере, она никак не проявляла своих переживаний, и вновь превратилась в милую Пульхерию, которая грызет карандаш, записывая рецепты на листочках, и потом описывает нам возможный вкус её нового блюда.

Мы с Тристаном тоже продолжали привычную жизнь, — обсуждали его работу, мою работу, возобновившиеся слухи о том, что городские власти собираются сносить Здание, решали вместе, что же дарить на годовщину свадьбы моих родителей и что дарить, если вдруг решат пожениться Нил с Диной. Я готовила ужины, он завтраки, а когда кончился апрель и мои обязанности из-за проигранного спора вновь были поделены поровну, то стало всё совсем как обычно. Единственно, что изменилось, так это то, что я теперь никак не хотела работать над предлагаемыми заказами, на уроках мне было всё более и более скучно, у родителей тоже, а когда я приходила к Гелене, то всякий раз у меня возникало чувство подавленности. Она какими-то пространными фразами говорила о жизни, но так, что я не могла понять эти речи никакой логикой, и всю неделю мне приходилось душить в себе что-то, что явно прорывалось, вызывало душевное беспокойство, тревогу, близкие беспричинные слёзы и многое-многое ещё, что меня саму пугало.

Я не хотела больше никого ни о чём спрашивать, чтобы не травить себя теми горькими чувствами, когда начинаешь сомневаться и хотеть чего-то, что тебе недоступно. Эти качели от страдания к радости я решила объяснить именно весной, её непонятным влиянием на организм, а потом я нашла и другую причину: за три с лишним года я истосковалась по солнцу, физически и психологически по солнечному свету, и эта прошедшая зима, видимо, для меня стала настолько критической, что первое весеннее тепло и удлиняющийся световой день довели меня едва ли не до умопомрачения. Когда я спросила об этом Тристана, каково ему столько лет жить "совой", он сказал, что на работе его чертёжный кульман стоит перед самым большим окном, — во всю стену, и он привык отмечать первый луч солнца, который его коснулся, и дальше вбирать весь световой день на сколько это только возможно. Зимой лишь пять или шесть часов, а летом гораздо дольше. Это опять было что-то новое для меня, то, что о Тристане я ещё не знала. А, вспомнив, что он к тому же чертит какой-то свой творческий проект, я и обрадовано и грустно подумала, что как бы мы ни были родственны духом, как бы я не изучила все его привычки, но до конца разгаданным, познанным и открытым он для меня не будет. Радости от такого открытия я испытала больше, чем печали. Мне это понравилось.

Так прошёл почти месяц. Посетителей в агентстве не было. Наступила середина мая, всё цвело. Люди носили уже летнюю одежду и готовились к отпускам. Мои ученики подсобрались, перестали прогуливать, сетовали на уроках, что столько не успевают по серьёзным дисциплинам, и начинали нешуточно беспокоиться о провале вступительных экзаменов.

Как раз перед самыми выходными, — в ночь с пятницы на субботу в агентстве отсутствовали Тристан и Нил, у них был законный отгул, и вечером Трис предупредил меня, что завтрака не будет, потому что они, взяв Дину, уходят в бар. В Здание с остановки я шла одна, и Вишнёвый переулок был для меня настолько знаком, что никогда не пугал, не смотря на позднее время. О Здании я тоже всегда так думала, и уже даже забыла про случай с приоткрытой дверью, как внезапно почувствовала страх, едва ступив на первую ступеньку. Это было неясное. Никакого присутствия постороннего человека я не почувствовала, но ощутила — в подъезде что-то не так. Поднявшись на третий этаж, медленно и осторожно, прислушиваясь к каждому шороху и приглядываясь к каждому пятну, я увидела кресло. Оно изредка появлялось на разных этажах, — стояло то у дверей, то у окна лестничной площадки, то в углу между чьей-то дверью и мусоркой. Оно всегда появлялось одно и то же, и само по себе было даже домашним, а не страшным. Что меня ввело в ступор перед ним, так это сидящая на подлокотнике куколка. Та самая. Потерянная куколка Виолы.

Всего с ладошку величиной, безликая, немножко потрепанная и потёртая она была — не игрушка. Скорее маленькое существо, странное создание с заключённым внутри духом. Я не верила в призраков, не верила в мистику, и считала это выдумкой, и, может быть, только из-за рассказа Виолы я воспринимаю эту вещь, как одушевленную... не знай я истории, я бы взглянула на куклу как на куклу, а теперь моё собственное воображение дорисовывает то, чего нет. Однако я взяла её с кресла осторожно, как маленького котёнка, и также аккуратно положила себе в сумку, не закрывая, оставляя доступ воздуха... из уважения что ли.

Я вошла в агентство ровно в двенадцать, — и Пуля, и Зарина, и Вельтон были на месте, а часы-ратуша отбивали свой бой.

— Привет.

— Привет.

— ...нам с друзьями тогда по семнадцать было, самая юность, и вот один наш друг однажды приходит и говорит, что он женится! Вчера ещё познакомился с девушкой, мы её и не знали совсем, а потом выяснилось, что ей ещё и тринадцати нет, ребёнок! Он её ждать собирается до совершеннолетия! Стал говорить, что это как в древние времена, когда помолвка будущих супругов едва ли не с колыбели могла состояться. Как мы над ним смеялись... — Вельтон сам похохотал, а Зарина не выдержала даже такой маленькой паузы, и после того как она нетерпеливо воскликнула "и что дальше?", он запальчиво продолжал: — А столько лет — шутка ли? Парень молодой, сначала послужил, потом в университет с нами на инженера пошёл учиться, девушек вокруг него вилось тьма. Сам из себя видный становился, после службы так в нём ничего от юнца не осталось, окреп, подрос, возмужал, в свои едва за двадцать не цыплёнком, а орлом смотрелся... а, забыл сказать. У них с невестой уговор был один, она с матерью в другой город уезжала, далеко. У матери контракт был заключён на пять лет на одном заводе работать, так что их разлука ещё годик прибавила, и договорились они, чтоб душу друг другу не травить, не писать, и не созваниваться, а встретиться, как она вернется...