Лесс Таллер - выродок

— Я смогу...

Олаф вскинул руку, прерывая меня.

— Есть еще кое-что: Совет испытывает сильное беспокойство, что в дело вступила третья сила.

— Орден Грифона? Храмовников не видели сотни лет, да и само их существование... разумно ли Совету верить в сказки?

— Мы ведь тоже сказка, мой мальчик — голос Олафа стал вдруг усталым, — очень долгая сказка. Достаточно долгая, чтобы превратиться из жуткой в жалкую. Тар-Карадж пережил собственную славу, теперь он — лишь тень былого величия. Время, когда скаморы были разящей рукой Судьбы мира, миновало. Подобно гулям мы пируем на трупах, давным-давно позабыв вкус настоящей крови. Ты прав, мой мальчик, об ордене Грифона никто не слышал вот уже сотни лет, но и кровь королей не проливалась нами столько же. И вот теперь, когда это свершилось, из прошлого вернулись они — убийцы убийц. Только сейчас Тар-Карадж слаб и жалок, чтобы осмелиться принять вызов. Поэтому никто не придет тебе на помощь. Никто не...

Олаф осекся и, чуть повернув голову, прислушался к чему-то у себя за спиной. Его лицо окаменело. Наконец он выпрямился.

— Совет не может допустить, чтобы в смерти наследницы открыто обвинили Тар-Карадж — голос его был ровным до казенного и сухим до перши в горле. — Тебе велено оставаться на месте до прихода исполнителей. Если во внешнем мире имеют место те, чья жизнь тебе небезразлична — сообщи, где искать их, и они ни в чем не будут нуждаться. Ты был хорошим сыном, но пришло время слиться с матерью Тьмой. И да будет твоя поступь в ее объятия неустрашима и легка.

— Так Совету угодно, чтобы я покинул мир?

Глупо задавать вопрос, ответ на который известен заранее, но все же я его задал. Зачем? Неужели в глубине души надеялся на то, что Совет изменит свое решение? К смерти меня готовили с детства. Я и в мире так долго терся с ней бок обок, что перестал обращать на нее внимание. Для меня она — лишь еще один вариант одиночества, не больше. Какая, в сущности, разница, с какой стороны быть одиноким? Я прислушался к себе. Нет, я не боюсь Тьмы, и моя поступь 'в ее объятия' и в самом деле могла бы быть 'легка и неустрашима', но... что это у меня там, в потайном уголке? Неужто и впрямь надежда? Моя память готова была сдаться. Сегодня утром я отчетливо почувствовал это. И неважно, что послужило причиной ее слабости: добрый промысел или лошадиная доза 'перевертыша' — нужно дать стерве шанс все исправить. Так или иначе, второй раз ей от меня не отвертеться. Но для этого я должен выжить, как тогда, в Утробе.

Олаф молчал и, похоже, те, кто незримо стояли за его спиной, тоже. Мой вопрос они, конечно же, проигнорировали. И правильно: иллюзии для живых, а со мной дело решенное. Теперь понятно, почему Олаф. Деликатность Совета трогала. Жаль смазывать концовку. Я выпрямился.

— Я нахожу волю Совета неприемлемой — мне показалось или Олаф чуть заметно кивнул? — Но оставаясь любящим сыном, спешу упредить Совет, что постараюсь устранить любого, кто будет послан за мной и, в силу сложившихся обстоятельств, не могу обещать им жизнь — еще один кивок, на этот раз явный. Губы Олафа тронула улыбка. Он вновь чуть повернул голову, прислушиваясь к чему-то. По мере того как он слушал, улыбка становилась все шире.

— Совет взывает к твоему благоразумию и напоминает о долге перед Тар-Караджем.

— Я не забыл о нем, жаль только, что Тар-Карадж не помнит долгов перед сыновьями. Я всего лишь собираюсь выжить и хочу, чтобы Совет, посылая за мной братьев, помнил об этом.

Лицо Олафа напряглось. Он что-то сказал мне беззвучно, одними губами. Я не успел разглядеть что именно.

— Беги! — крикнул он. Нить 'пуповины', связывающая фантом с камнем, завибрировала, натянувшись струной, и лопнула. Олаф исчез.

Я махнул вверх по лестнице. Дверь парадного жалобно забряцала щеколдой под тяжелыми ударами. 'Именем герцога!' Сухой треск вышибаемых дверей преследовал меня по пятам. Окно на крышу оказалось распахнутым. Под ним лицом вниз лежал труп стражника: сработала охранная руна. Нижний этаж наполнился грохотом сапог. Дивиться на нежданного гостя времени не было. Подхватив лежавший с ним рядом стилет, я вывалился в раскрытое окно. И поневоле замер. Сеть, ставшая видимой на почерневшем небе, колыхалась так низко над городом, что казалось ее можно достать рукой. Она струила с небес призрачный свет, окрашивая бесчисленные крыши зеленым. Но не цветом листвы или травы, а скорее болотным, тинным. Оттого было ощущение, будто ты на дне морском и черные провалы особенно широких улиц и дворов лишь усиливали его. Низкий басовитый гул прокатился над крышами. Сеть дернулась, точно живая. Дрожь пробежала по ней из края в край. Гул повторился. Сеть дернулась еще раз и вдруг налилась пунцовым. Охота началась.

Глава 20

Наползая, напирая друг на друга, скаты крыш изгибались под самыми немыслимыми углами. Их ломаное безбрежье, в красноватых отсветах полыхающей в небе Сети походило на хитиновый панцирь исполинского чудовища. Вверх-вниз. Под сапогами то глухо бухала дранка, то гулко перестукивалась черепица. Вверх-вниз. Казалось, чудовище мерно дышит погруженное в сон, совершенно не замечая пары блох, устроивших чехарду среди остей каминных труб. Что ему пара, когда изо дня в день приходится терпеть под серым брюхом возню сонма других таких же?

Я уже не оглядывался: знал, что он не отстанет. Ни черные ущелья улиц, ни широкие провалы двориков не охладили его пыл. На нем была форма затужской охраны, но для охранника он являл чересчур завидную прыть. Он немного уступал мне в скорости, но нисколько в ловкости. Поначалу их было пятеро, но только этот, не раздумывая, перемахнул первый же провал уличной расселины вслед за мной. С гребня крыши я успел расслышать удивленные выкрики оставшихся на том 'берегу'. Так ли еще они забегают, когда сообразят, наконец, что ни один из них знать не знает героя и никогда раньше его не видел. Я бежал, стараясь держаться как можно дальше от кордонов с их рассыпанными по крышам арбалетчиками. Сеть наверху словно взбесилась: истеричная перекличка магов трепала ее как щенок лоскут. Поначалу я метил в Зловищи, но с таким бойким довеском на хвосте нечего, было, и думать пересечь пустырь невозбранно. Пару раз мне уже случилось увернуться от метательных ножей, выслушав над ухом их разобиженное сопение. И смазаны они были, надо думать, не манной кашей. Мне весьма доходчиво давали понять, что персона моя чересчур важна, чтобы вот так запросто позволить ей уйти. А стало быть, самое время оставить бесплодные попытки стряхнуть довесок и постараться найти подходящее место для встречи с ним.

Полоса отчуждения. Здесь 'панцирь' чудовища Затужи терял целостность, дробился, будто истерзанный зубами неведомого хищника. Обломками костей белели в провалах стены. Бежать стало труднее. Уцелевшие скаты крыш колыхались, словно травяные болотные сплавины. Раскоряченные балки натужно скрипели и норовили выскочить из-под ног. Незыблемыми оставались лишь обнаженные торцы стен, да и на тех лежал такой слой каменного крошева, что приходилось здорово попотеть, чтобы не оскользнуться на нем. Я уклонился, пропуская мимо очередной нож: тот свирепо клюнул черную перекошенную трубу дымохода впереди, разочарованно взвыл и канул в темноту. В настырности довеска было что-то нечеловеческое. Похоже, к нашим салкам он относился со всей серьезностью, да и меня, надо признать, его отношение быстро настроило на деловой лад. Да и как иначе? Непросто сигать по уцелевшим крышам, вглядываясь в клубящуюся меж ними пыль, и вместе с тем чутко прислушиваться, не режет ли воздух за спиной пущенная вдогонку сталь. Как на грех, ниже проломов мне открывались либо нагромождения из балок, либо зияющая пустота до самой земли. И ничего похожего на то, что искал я. Время помянуть хваленую удачу. Я и помянул: вслух и, кажется, весьма убедительно, потому что в следующий миг увидел...

И с ходу нырнул, ударив напряженными, широко расставленными руками в крышу. Как и ожидалось, старая дранка поддалась легко, и я рухнул вниз, увлекая за собой отменную лавину из пыли и гнилых досок. Если б мне случилось наблюдать за этим со стороны, я, пожалуй, с чувством похлопал бы себе. Расчет оказался верным: шлейф пыли протянулся за обломками до самого пола, как нельзя вернее указав место моего падения. Мигом позже, шагах в трех позади, менее зрелищный обвал ознаменовал прибытие довеска. Он просто воспользовался дырой, которую чуть раньше перемахнул я, поэтому появление его вышло не столь эффектным. Зато приземление ему, бесспорно, удалось: доски едва скрипнули под ногами. Он так и остался стоять, низко пригнувшись к полу, в столбе красноватой пыли закручивающейся спиралью. Он прекрасно понимал, с кем имел дело, и не тратил сил на тщетные попытки уйти с освещенного места и затеряться в темноте. Но и я не хуже понимал, кто пожаловал за мной, и поэтому не спешил обнаруживать себя раньше времени. А раз уж мы оба оказались такими смышлеными, то и вопрос об использовании магии под полной Сетью отпадал сам собой.

Я внимательно наблюдал за ним. Говорят, пристальный взгляд может выдать — возможно, и все же предпочитаю не уподобляться грудастой жене мельника из скабрезной песенки, которая, спасаясь от возжелавшего ее залетного ухаря, спрятала голову под лавку. Какое-то время довесок торчал на свету, изображая легкую мишень. Наконец, смирившись с тем, что 'водить' придется все-таки ему, он мягко скользнул в темноту, с легким шелестом вытянув из-за спины не то длинный нож, не то короткий меч. Оружие не имело крестовины — узкий клинок являлся продолжением рукояти — но держал довесок в руке его так, что сразу становилось ясно: этим клинком можно наделать не только дырок. В открытой схватке противопоставить такому стилет было бы роковой ошибкой. Парня неплохо подготовили к встрече. А сколького еще я не видел! Уверен, Тар-Карадж проследил, чтобы он был набит сюрпризами точно трезвый пресвитер добродетелью. Только я-то не собирался знакомиться со всем многообразием его инструментария. Тар-Карадж... Интересно, изменит ли мне мое монолитное спокойствие, когда я убью брата? Тогда, в Утробе, я ничего не почувствовал. Но там я всего лишь проткнул непроглядную тьму, заставив ее вскрикнуть совсем по-человечески. И только ее я и видел у своих ног, когда за мной пришли.

Довесок не спешил. Движения его были скупы, выверены и легки: рассохшиеся половицы лишь сонно поскрипывали под сапогами. А по тому, как он вглядывался в залегшие у стен и в углах густые ночные тени, было ясно: в темноте он видит ничуть не хуже меня. Его неплохо натаскали. И все же я надеялся, что осознание собственного всесилия помешает его способности мыслить творчески. Крайняя изобретательность — это для жертв. Удивительно, как стремление выжить порой питает их, на какие ухищрения сподвигает! В то время как холодный расчет охотника на свою беду излишне логичен. И ничего удивительного, что от профессионала я прежде всего ожидал трех вещей (брат подходил все ближе): рассудочности, последовательности (остановился, озираясь) и того... что он не посмотрит вверх, чтоб отыскать там упавшее вниз. Я крепко обхватил ступнями потолочную балку и медленно распрямился, повиснув головой книзу. Обритый наголо, затянутый бледной паутиной шрамов затылок брата оказался всего лишь в паре ладоней от моего лица. Быстро обхватив его шею левой рукой, я с силой вогнал стилет ему в ухо и провернул. Взметнувшаяся, было, рука с клинком опала как подрубленная. Брат захрипел, сапоги судорожно заскребли по полу. Я вырвал стилет, ощутив редкие жаркие капли на своем лице, и ударил снова. Он умирал долго. Изо всех сил я стискивал ногами балку, чтобы не упасть. Его колотило, будто запертая внутри него жизнь обезумевшей птицей билась в поисках выхода. Чтобы помочь ей я ударил еще и продолжал давить, физически ощущая скрип плоти разрываемой сталью. Руку, сжимавшую стилет, захлестнуло жидкое пламя. Щеку оросила горячая россыпь. Дернувшись пару раз, тело брата выгнулось дугой и обмякло, сделавшись непомерно тяжелым. Только теперь я ослабил хватку, позволив ему осесть на пол, и, легко качнувшись, спрыгнул следом.

Тьма Утробы обрела, наконец, плоть. Я стоял, тщетно пытаясь наскрести по пустопорожним сусекам души хотя бы толику сожаления. Похоже, братская любовь так и осталась для меня всего лишь отзвуком выспренних речей отцов на ежедневном Слове. А потому лицемерить, распаляя чувство вины, которой нет, не стоило. Равно, как и затягивать скорбную паузу. Я присел над трупом. В широко распахнутых глазах брата застыла белесая муть, под которой едва-едва угадывались темные полыньи зрачков. Я присвистнул. Да он залит эликсирами под горло! И, похоже, это не первая отведанная им замесь. Разлепив покойному губы, я провел пальцем по его стиснутым зубам. Половина их оказалась выкрошенной едва ли не до десен: боль, которую он испытывал по возвращении, была воистину страшной. И магия... я не чувствовал ее. Ни йоты магии в распростертом на полу теле. Осталец. Следовало бы догадаться. Он ни в чем не уступал мне, но то, что для меня было данностью, он и ему подобные получали лишь взаймы. Олаф рассказывал...

...В Тар-Карадже некоторых сыновей после первого же круга инициации определяли в остальцы. Олаф не уточнял причин, просто называя это 'отделением зерен от плевел'. С этих пор наше обучение здорово разнилось. Остальцы не знали 'отрад' скаморского образования, таких как Пасть или Утроба. Им разрешалось общение друг с другом, их даже селили всех вместе. В наших разговорах Олаф называл остальцов не иначе как отребьем, однако меня, коротавшего бесконечные вечера в келье, собственная 'избранность' тогда ничуть не радовала. Даже жестокая правда о том, с чем именно изо дня в день приходилось сталкиваться париям Тар-Караджа, угнетала меня едва ли больше, чем одиночество. Дело в том, что остальцов учили терпеть боль. Дикую. Нечеловеческую. Всё то, что по каким-то причинам оказалось им недоступным, они принимали вкупе с лошадиными дозами эликсиров. Ни опий, ни маковый отвар, ни какая иная маринующая разум дрянь не могли справиться со смертельной болью, что приносило с собой 'похмелье'. Единственным средством обороть ее был яд болотных геерн — тварей, которыми кишели набухшие от сырости леса Умганы. Творец, по-видимому, пребывал в самом дурном расположении духа, когда сподобил эту проворную мерзость еще и умением метко садить отравленными иглами на расстоянии. Наполнявший иглы яд был столь сильным, что добыча, мгновенно впадавшая в состояние эйфории, даже не замечала, как ее неторопливо и со вкусом пожирали заживо. Олаф рассказывал, будто лица повстречавшихся тварям людей и по смерти сохраняли выражение невыразимого блаженства... если конечно геерны оставляли им лица. Даже если жертве каким-то чудом удавалось спастись — ее жизнь длилась не дольше действия яда. Приходившая вслед за эйфорией боль убивала мгновенно. Этот удар и учились держать остальцы. Один удар вместо дюжины — все логично. Жаль только логика — не сказочное заклятье, что с легкостью помогло бы пережить боль. А потому, перспектива загнуться раньше времени, была для остальцов много реальней, чем все прочие. Те же, кому судьба даровала жизнь, благополучно гробили ее лошадиными дозами эликсиров, выполняя для Тар-Караджа самую грязную работу. Что за 'грязная работа' Олаф никогда не пояснял, а я не спрашивал.