Что касается нацменов, то Попову стыдно было вспоминать, каким наивным он был сержантом. И черта лысого он кому бы рассказал, как бывший у него, свежеиспеченного командира расчета пушки — гаубицы, нацмен выставлял его дураком долгое время. Несчастный был боец, откуда-то с дальних степей, привыкший к южному, судя по всему климату, потому страшно мерзнувший во время зимних учений, на которых он еще потерял варежки и сердобольный Попов отдал ему свои и мерз сам. Неграмотный, потому просил глупого сержанта читать газеты на его языке и Попов, потея от натуги ломал язык, выговаривая: "Ман медонам, чӣ маъно дорад таваккал мекунанд. Ин табиатан бар ман вазифаҳои нав ва иловагиро мениҳад ва, бинобар ин, як масъулияти нав ва иловагӣ. Хуб, мо, болшевикон аст, қабул нест, ки бидиҳам, то масъулияти. Ман онро қабул омодагӣ (карсак баланд дароз)".
И слушал ведь, стервец ехидный с каменной мордой, ничем не выдавая себя. И хромал он вечно, потому приходилось тянуть на занятиях тяжеленную пушку самому, отдавая прохвосту легкий ящик с прицелом.
Разоблачение произошло случайно, когда сержант был внезапно вызван к командиру дивизиона и, срезая угол, пошел по задворкам казармы. Услышал голоса с этим самым " нав ва иловагиро мениҳад ва", замедлил шаг и аккуратно высунулся из-за угла, словно его кто под локоток придержал. Карсак баланд дароз!
Страдалец из его расчета стоял со своими земляками и отнюдь несчастным не выглядел. Мало того, он сам читал какую-то бумагу, судя по всему — письмо. Это было первое открытие, а второе — бедолага сделал несколько шагов, переходя от одного земляка к другому — и при том не хромал. Хотя с утра отпрашивался в медпункт как раз из-за страдающих ног. Это открытие ошеломило Попова. Он отлично знал, что так болезни за час не проходят, хоть как медики старайся. Словно повязку с глаз сняли. И выглядел его несчастный член расчета отнюдь не горемыкой. Орлом смотрел, грудь колесом, откуда что взялось!
И тут же словно сдулся, как проколотое колесо, как только командир расчета вышел из-за угла. Моментально преобразился, мигом став несчастным и жалким, причем его земляки отлично справились с собой, никто не заржал, сохранили все постные рожи. И опять оказался боец хромым и глядел побитой собачонкой. Попов даже усомнился — не обманывали и его глаза и слух? Но раз он прошел медкомиссию — значит с его органами чувств все в порядке, а этот подлец его обманывал.
— Не надо прикидываться, я видел, как вы читаете бегло рукописный текст и не хромаете, товарищ красноармеец — по возможности бесстрастно сказал сержант.
— Э, черный человек — хитрый человек! — на весьма приличном русском весело ответил боец. И вот тут, наконец, его земляки не удержались, заржали обидно. Явно были в курсе дел. Попову страшно захотелось дать наглецу в морду, но он чтил Устав. Но возмездие и наказание пришло быстро — на следующей же неделе дивизион участвовал в полевых учениях и пушку надо было чистить от грязи. Хитрый азиат, жалобно пыхтя, стал протирать тряпочкой легко поддающийся чистке щит. Явно предоставляя остальным корячиться с пудами грязи, которые налипли на орудие снизу, в трудно доступных местах.
— Эй, не валяй дурака, работай как все! — хмуро заявил здоровенный мордвин — замковой. И его земляк, наводчик, ехидно спросил:
— Опять заболел? Воспаление хитрости, да?
Попов не успел вмешаться. Наводчик с пониманием глянул на командира расчета и сказал земляку:
— Дай ка сюда досыльник! А тебя, сержант, старшина искал, не знаю зачем.
Замковой играючи выдернул из зажимов здоровенную деревянную дубину, которой засовывали (досылали) в ствол снаряд, чтоб гильза тоже влезла, намекающе глянул. Воспитанный Попов пожал плечами и отправился к старшине. Тот вроде как и не вызывал, но плох тот старшина, который не найдет чем озадачить и припахать. Когда сержант вернулся через полчаса, хитрый черный человек старательно пыхтел в самом грязном и неудобном месте под орудием. А весь расчет смотрел невинными агнцами. Только у еврея — установщика что-то этакое в глазенках приплясывало. К слову, при перекатывании орудия он всегда висел на конце ствола, облегчая расчету поднимание станин. Только потом до сержанта доперло, что это физически было самое легкое и насчет евреев он тоже сделал заметочку в памяти.
Думал сержант, что побежит жаловаться черный хитрый человек к замполиту, тем более, что оказалось — владеет русским языком очень и очень прилично, но — не побежал. Судя по намекам деликатного наводчика — было что расчету сказать в ответ. Не любили хитреца в расчете, всем он уже надоел своей ушлостью. А другие артиллеристы и сами были не промах, чай — не пехота.
Так что сильно изменился тот наивный мальчик. Многие знания — усугубляют печали, а куда денешься? Позже зато отсутствие доверчивой наивности не раз спасало из передряг. Хотя доверять Попов не разучился, а вот от наивности — избавился. И тем, кто должен был выполнить нахальную до дерзости операцию он, особист, доверял в достаточной мере.
Штрафбат был своеобразным подразделением. Командиры рот и взводов, особист и разумеется, сам комбат, были обычными офицерами, также обычными были старшины, писаря и прочая публика входившая в штат батальона. Правда льготы были разные, оклад выше, день за три и так далее. А рядовые в нем были как раз штрафниками, поголовно офицерами, за самые разнообразные проступки наказанные сроком в штрафбате. Давали самое большее до трех месяцев, (за 5 лет по приговору — месяц, за 8 лет — два и за 10 — три эквивалентом) после чего преступление считалось искупленными и штрафник — рядовой опять становился офицером, просто на время словно замораживалось его офицерство и награды. Хитрость была в том, что в эти три месяца — считалось только пребывание на передовой. Если штрафбат в затишьи сидел в ближнем тылу — срок не шел. Штрафники некоторые и полгода в батальоне, случалось без списания срока, находились и большинству это крайне не нравилось, все же быть на передовой офицером или рядовым — разница большая. А в ближнем тылу — и подавно.
Задачки командование нарезало заковыристые, но, как правило, помня, что состав непростой — а офицера готовить долго, потому в общем старались зря на пулеметы не гонять, зато в рейдах и прорывах такие штрафбаты частенько работали, в отличие от штрафных рот, где отывали наказание только рядовые и сержанты.
Соотвественно и отношение к своему переменному составу у командиров было сдержанно-уважительное, всякие люди попадали в штрафбат, а от тюрьмы да сумы, да и война штука долгая, мало ли где дорожки пересекутся... На войне всякое может случиться, хотя, конечно, к разным нелепым попаданцам отношение менялось, особенно когда вина попадунов этих была слишком уж наглядной.
Одно дело — командир эскадрильи, у которого новичок ухитрился воткнуться в тренировочном полете в хвост ведущему, отчего погибли оба пилота и два истребителя разбились и сгорели. И другое — когда отвергнутый ухажор от обиды в живот медсестре выстрелил. Особенно если учесть, что у комэска было несколько весомых орденов, а у страстного ухаря — ни одной боевой награды и "босая грудь", как иронично фронтовики называли тех служак, кои не получали никаких наград. "И на груди его могучей, сияя в несколько рядов, одна медаль висела кучей, и та — за выслугу летов!"
В общем странное это было подразделение, словно скопированное со знаменитых белогвардейских офицерских рот. Но такое и сам особист никому бы не сказал, да и другие бы остереглись. Хотя — думали, особенно когда в кино показывали старый фильм "Чапаев" с известным эпизодом психической атаки офицеров — каппелевцев. Попов долго не мог понять идиотов, которые парадным строем шли на пулеметы, хотя Великая война должна была бы отучить от таких эскапад. Потому не удивился, узнав случайно, что в жизни такого парада не отмечено, а у беляков банально не было патронов, потому и не стреляли, атакуя. У чапаевцев тоже патронов было совсем мало, но все же хватило.
Позже, когда самому Попову пришлось выходить из окружения и у него было пять патронов в винтовке и он считался шибко богатым — понял, каково это, воевать без боеприпасов. И насмотрелся тогда на всякое, после чего знал точно — человек на все способен — от высочайшего героизма, когда собой жертвуют за других, до нижайшей подлости, когда друзей кладут, лишь бы свое животишко спасти. Потому, читая личные дела штрафников — старался не удивляться ничему.
Наоборот, Попов старался быть беспристрастным, хотя не может человек свою натуру перепрыгнуть. И да — "ни за что" в штрафбат люди практически не попадали. Во всяком случае, особист такого не видел. Другое дело, что бывало, когда начальство делало из нижестоящих "козлов отпущения" и сваливало на них свои грехи, но и тут уполномоченный СМЕРШ не считал себя вправе быть судьей. Тем более — не зная всех деталей, а в них частенько была самая соль.
Стоявший неподалеку рослый и красивый штрафник, бывший недавно летчиком — истребителем, по своей привычке бурчал какую-то нелепую песенку. Вроде бы, знакомую:
Мы летели, мягко сели,
Присылайте запчастя:
Два тумблера, два мотора,
Фюзеляж и плоскостя!
Почувствовал на себе взгляд, взглянул ответно, усмехнулся. Этот белокурый парень, словно сошедший с плаката, попал в штрафбат за нелепую выходку — застрелив своего однокашника. Тот пошел в туалет, а у летунов была ленивая привычка, чистить пистолеты "по-английски" — выстрелом в небо, делая это где-то раз в неделю, чтобы тараканы в стволе не завелись (да, там, где начинается авиация — кончается порядок). И в этот раз красавец выстрелил не в небо — а в дверку сортирной будочки, считая, что его приятель делает большие дела сидя, и пуля просистит над головой в виде веселой шутки и утреннего привета. А вышло печально, стоявший с малым делом пилот получил пулю точно в затылок. В штрафбат после трибунала красавец явился с почерневшим от горя лицом, остро переживая то, что убил друга. Сейчас немножко пришел в себя, да и сроку осталось у него с неделю.
Сегодняшняя операция должна была списать остаток и если все пройдет, как должно и как задумано — дальше этот орел снова будет воевать согласно своей военной специальности. И при выборе участников меньше всего сомнений у особиста вызвала эта кандидатура. С другим летчиком — а их в команде было двое, оказалось сложнее. Тот, коренастый, молчаливый и с простецкой квадратной рожей, казалось бы такой, что из него можно делать вполне приличные гвозди, струсил и в полете после тяжелой штурмовки, выстрелил себе из пистолета в ногу. Того дурень не учел, что коллега Попова в летной части не из соломы сделан и при осмотре кабины заметил, что есть в обшивке только выходное отверстие, а входного нет, калибр дырки не немецкий ну и так далее. И загремел орденоносец в штрафбат — и, надо сказать, легко отделался, как и многие, попадавшие в это исправительное учреждение. В других условиях и другом месте многие такие проступки карались расстрелом перед строем, но такая штука война — нет в ней равномерности, кому везет, а кому — нет. И многие штрафники считали, что дешево отделались. Хотя и не все. Как заметил Попов, очень себя жалели проворовавшиеся интенданты, а их всегда хватало в батальоне. И житье для них было куда горше, чем для невезучих — но фронтовиков. Впрочем, выслужить чин обратно старались и те и эти.
Так вот этот летчик, после лечения раны-самострела попавший в штрафбат, огорошил при собеседовании Попова тем, что выстрелил не по трусости, а от усталости, был уверен, что слишком уж у него дела хорошо идут — 15 боевых вылетов подряд — и ни царапинки даже на самолете. Может и врал особисту, а может и впрямь заскочила извилина за извилину, что бывает на войне и сам себя уверил человек, что в следующем вылете — угробится. И сам не понял — что сделал. Как затмение нашло, тем более — что выстрелил-то в себя уже с боевого задания возвращаясь. И при том не дурак — знал, что пулька, пробив кабину две дырки оставит — а вот подишь ты.
Про плакатного красавца полагал, что и на того умопомрачение накатило, ан оказалось все иначе, хоть и проще — накормили эскадрилью жирной свининой на ужин и — проза жизни — прослабило гордых орлов не на шутку. И будучи утром раздражен тем, что приятель заскочил быстрее в будочку и что-то засиделся там, красавец от понятного нетерпения и стрельнул. Поторопил, что называется.
— Сейчас — то лучше бы в штаны напрундил, чем такое. Да тогда на 100% процентов был уверен, что Вадька сиднем сидит... — вздохнув, признался бывший летчик.
Попов твердо знал, что 100% уверенность годится только в одной аксиоме — все люди когда-нибудь помрут. Все остальное быо куда расплывчатей и туманней. Потому и сейчас оставлял некоторую долю сомнения, что может быть, кто-то и засбоит. Хотя по уму уже известно было, что немцы войну проигрывают, ан вот пожалуйста — перебежчики.
Хотя и участок фронта спокойный и в обороне стоят и наши и немчура и даже вот стреляют редко... И потому поток бегунов к врагу надо пресечь. Дюжина штрафников да их взводный, довольно своеобразный круглолицый парень — в тылу щеголеватый и ухоженный, а на передовой одевавшийся весьма растрепанно, за что получал внушения от командиров своих. Вот и сейчас он красовался странным картузом, который при ближайшем рассмотрении оказался люто мятой фуражкой старого образца, гимнастеркой с тремя громадными заплатами и подобными шароварами. Впрочем, остальные штрафники тоже выглядели весьма расхристанно — двое в шинелях без ремней, враспояску, остальные — кто во что горазд, любой строевик от такого зрелища бы языком своим подавился. Зато все — с сидорами, торбами и противогазными сумками, тяжело обвисшими.
Попов встрепенулся, следом зашевелились и обтрепаи. Артиллеристы, наконец, наладили свою связь. Теперь оставалось только ждать и наблюдать. Штрафники и взводный гуськом скользнули по ходу сообщения в траншею бывшей самой передовой, дальше была ничейная земля с жидковатым и сильно драным проволочным заграждением в один кол — и на взгорочке — немецкие уже позиции. Все это украшалось парой десятков разномастных воронок, в основном — старых, то есть — тихое место.
Смершевец глубоко вздохнул — из траншеи один за другим выскакивали его подопечные, задирая сразу же высоко обе руки в которых — в строгом соответствии с немецкими рекомендациями из заткнутого репродуктора — были зажаты далеко видные белые ленточки бинтов. И галопом вразнобой, словно пуганутые овцы, кинулись к немецким окопам.
Потер ладошки, они мерзли, когда волновался. Вроде бы никаких утечек быть не должно, предупредить немцев никак не могли, но не удивился бы, если б сейчас плотным пулеметным огнем немцы срезали бегущих. Поймал себя на мысли о том, что вот так — с поднятыми руками — вид они имеют непривычный и неприятный. На горушке этой небольшенькой самое малое четыре машинки станковых, да пара — ручников, судя по данным пехотинцев. Шверпункт обороны. Прожевать чертову дюжину бегущих в полный рост по открытому полю — задачка детская. Но немцы не стреляли. Зато с нашей стороны бахнул сначала один винтовочный выстрел, в тишине показавшийся особенно громким и раскатистым, потом второй , потом уже пяток стволов, потом — с десяток.
