Кто поверит эху? - Часть 3

Крестьяне облачились в тяжелые куртки на вате, теплая шерстяная одежда знатных господ была отделана мехом. Начался сезон охоты: шкурки пушных зверей задорого отправляли в Столицу, меньшая часть их шла на местные нужды.

Рухэй, стянувшие войска у границ, оставались на месте, не выпуская из виду цель; так волчья стая держится неподалеку от стада оленей.

Генерал Таэна писал об этом в Столицу, но помощи не получил, а сам просить опасался. К тому же военный министр был на него зол из-за смерти гонца.

C деньгами было все хуже. Столица увеличила налог, пришлось поднять и местные, а торговцы все чаще водили обозы в обход или по краю провинции. Еще и часть урожая погибла при наводнении. Среди крестьян, особенно северных, ползли слухи, что зимой будет совсем худо.

Лиани оставался в оружейных, понемногу осваивал ремесло. Про него, похоже, забыли — кого сейчас интересовала мелюзга? Он же гадал, останется среди мастеров, пока не забудется все, или путь его снова неожиданно повернется. Напомнить о себе означало искушать судьбу. А ждать... если бы речь шла только о нем!

Несколько дней над городом разливались багровые зори. "К сильным ветрам", говорили знающие приметы. "К беде", утверждали суеверные.

Правы оказались и те, и другие. За пару дней на улицах и в домах больше десятка человек умерли странной смертью, сошло бы за естественную, только вот страх искажал лица.

В казармах припомнили нападения неведомой твари, но сходства и близко не было. Тут на телах не находили ни единой ранки или иных повреждений. Да и сами тела лежали в разных кварталах.

Рииши пришло в голову отметить на городской карте места, где обнаружили таких умерших — получилась почти прямая линия, непрерывная. Будто смерч по городу прогулялся, затягивая в себя некстати попавшихся на пути.

Ни его стражники, ни люди судейских не смогли выяснить ничего, не нашли ни единой зацепки, и это неожиданно вывело из безразличия главу провинции. Как донесли сведущие люди, гнев его был страшен. Вечером пятого дня младшему Нара пришел вызов в дом генерала. Явиться тот велел поутру.

Теперь уж точно отставка, позор для семьи, угрюмо думал молодой человек, ожидая, пока подойдет назначенный час и можно будет наконец сесть в седло и отправиться. Не спал, не раздевался даже. Рассвело. Вестник явился: утро не принесло новых жертв, зато вечером обнаружили еще одного, похоже, от первого дня.

Рииши то садился к столу, то вставал, принимался ходить по комнате. Вздрогнул, увидев россыпь капель крови на рукаве, после сообразил — это же гранаты, узор из плоских бусин. В сумерках их не было видно на черном, а солнце в окно заглянуло — и заиграли.

— Пора, — сказал, и вышел, ко всему готовый.

Так вот бывает — мог сразу занять лучшую должность, остановился на этой, желая опыт приобрести и послужить городу. Послужил... И своему Дому в особенности.

Генерал вызвал к себе еще и судейских, тех, кто ведет расследования и знает многое о мире преступном. Чиновники эти тоже выглядели бледно: их допросы и визиты к тем, кто мог навести на след не дали ничего. Три тени в синем сукне, с вышитыми у ворота знаками. Обменялись приветствиями; Рииши недолюбливал этих людей, считал упрямыми и надменными, а те, в свою очередь, звали городскую стражу "меднолобыми болванами". Но сейчас все были в одной лодке, а последние пару дней и вовсе работали необычайно слаженно. Жаль, толку не было.

Тагари сидел в тяжелом резном кресле. Смотрел исподлобья, наклонив вперед голову, и глаза были запавшие, мутные, воспаленные. Словно чуть постарел, но казался сильней, чем раньше, опасней: все, предписанное правилами, скатывалось с него, оставался большой дикий бык на лесной тропе. Говорят, такие когда-то водились в предгорье, но сотни лет назад откочевали далеко на юго-восток.

Плохо ему, подумал Рииши. Сочувствие вытеснило собственное тоскливое беспокойство. Ожидал вспышки гнева вроде той, что, говорят, была накануне, но Тагари спросил:

— Вы все делаете сейчас, что возможно?

Чиновники зашелестели, уверяя; Рииши только поклонился.

— Нельзя сейчас допускать панику среди людей. Если еще из Осорэи побегут люди...

Поднялся, как будто с трудом, всем весом опираясь на ручки кресла.

— Все, как есть, говорите. Если мешает кто. Если нужна будет помощь. Понятно?

Ничего не потребовал, не высказал недовольства. Отпустил так.

Рииши знал, что угрозы бывают и скрытыми, вежливыми, можно сказать, на шелке вышитыми. Сейчас не угроза была — почти просьба.

"Надеюсь, он остается прежним, способным извлечь победу из воздуха, а так странно выглядит из-за временного нездоровья", — думал Рииши по возвращении, и понимал, насколько непочтительны эти мысли сразу после того, как получил нежданную и незаслуженную поддержку. Гнал от себя мысли о том, что, вероятно, сказывается и вино... Но ничего с собой поделать не мог — вид генерала его озадачил и почти испугал. Хорошо, что господин Кэраи уж точно в полном порядке; верно, это он и посоветовал проявить снисходительность.

Но дома Рииши ждало коротенькое письмо от младшего Таэна, опоздавшее к адресату — из него было ясно, что на сей раз братья не только ничего не согласовывали, но даже не виделись несколько дней. При таких-то событиях? Неуютно стало: мелочь, но необычно.

**

Посыльный принес Лайэнэ готовый заказ — новые туфельки, из кожи, с мехом оленя внутри. Теплые, в самый раз надевать на улицу для коротких прогулок. Были они черные с золотой вышивкой, знаками луны. Сперва ашринэ обрадовалась, вертела туфельки, разглядывая шитье, примеряла, ладно ли сидят; потом загрустила. Понять не могла, отчего. Неужто сапожник брак допустил, и она это чувствует, хоть и не видит пока?

Вроде бы нет, не то...

Словно предчувствие давит грудь.

Радостный голосок в коридорах его не развеял: приятельница щебетала, как малиновка, но все о себе, о себе. А ее заботы и маленькие победы были сейчас чужими.

— Подожди меня, я почти уже собралась, — сказала Лайэнэ.

Обеим предстояло сегодня играть на ахи и петь в доме младшей ветви Аэмара... там наверняка будет Кайто. В последние дни он из самодовольного становился все более злым, никак не мог получить желаемое. Хоть зубы и мелкие, да порода хороша — Лайэнэ хватило бы и пары укусов. Она уже сама удивлялась, почему упрямится — никогда с ней такого не было.

Накидка из лисьего меха мягко легла на плечи. А на волосах ничего, покрывало испортит прическу.

Хорошо снаружи, все в легкой изморози, и хвоя полуседая, и такой же сизо-серый, слегка туманный воздух. Новые туфельки чуть поскрипывают на инее.

— Не хочу в носилки, давай пройдемся, — сказала она. — Недалеко ведь тут.

— Ненормальная, — приятельница сжала ротик в бутон. — Холодно же.

— То ли еще будет в месяцах филина-тээгу и сойки-икиари! Зато придем румяными от морозца, а не от краски, и не помнутся платья.

Ехать одной товарке не хотелось, и она, скрепя сердце, засеменила рядом. Не привыкла ходить... Лайэнэ стало ее жаль. Сама-то она любила прогулки. Хотела уже предложить сесть в носилки, которые несли сзади.

— Мне, представляешь, померещился Энори, — сказала девушка. Лайэнэ споткнулась и замерла: туфелька в едва заметную выбоину угодила. Жаль, если порвется...

— Да что ты застыла! Так совсем замерзнем, — товарка недовольно потянула ее за рукав.

— И где?

— У реки, на окраине города. Я возвращалась домой после приема, и мне он привиделся на камне. Сидел, глядя на воду.

— Не там ли, где по слухам был костер?

— Примерно... Идем же, идем! Сама ты сосулька, вот и не чувствуешь холода...

— Ты говорила... твоя родственница помогала с обрядом? Знаешь ведь, слухи разные ходят. Он точно умер?

— Ну еще бы. Я сама расспрашивала много раз. Жаль, подробностей не узнать, хорошо заплатили. Ох... У меня сейчас не щеки будут румяными, а все лицо красное, или еще хуже, в цвет свеклы!

Лайэнэ сдалась, села в носилки. Ощутила, как поднимается короб, а потом легкое покачивание. Подруга рядышком понемногу отогревалась — и ветра тут нет, и стенки оббиты войлоком. Довольно жмурила глаза, еще чуть-чуть, и мурлыкать начнет. Напевала то, что вскоре предстоит исполнять.

А Лайэнэ всю музыку позабыла, и даже о Кайто. Вспоминала разговор с Таши. Его потрясла смерть брата, хоть и не ладили много лет.

При такой большой потере он упомянул и о малой.

Исчезла его "звездная" флейта, черная с серебром.

— Она, конечно, самая дорогая, но не на видном месте лежала. Если уж грабили, странно, что деньги не взяли, — недоумевал Таши.

— А может, убили из-за нее? Мало ли, может, не сердечный приступ то был, а яд.

— Кто их знает... Одно ясно — когда брат мой спал, его и громом было не разбудить. Он бы грабителям не помешал.

...Черная, с двумя стволами и клапанами из серебра. На ней играли по праздникам.

Любимая флейта Энори.

**

В Землях Солнечной птицы умели сохранять тепло дома в холодные месяцы, но и тут не могли не пойти на обман: подкрепляли тепло иллюзиями. Занавеси, а в богатом жилье и обивка стен менялась от сезона к сезону, по холоду — персиково-желтые, салатовые, шафрановые... Лишь самые состоятельные бросали вызов погоде: мол, у нас и без того уютно.

Тэйлар Камарен скучал и наблюдал; дни сооно торани прошли, и город ожил, но как-то не до конца, словно был болен. Посланник ловил себя на том, что почти сожалеет, он успел привязаться к этим местам и даже к их обитателям. Хотя давно знал правило — чтобы тебе доверяли, надо стать своим, а чтобы стать своим, надо полюбить и этих кого-то, и то, что им дорого.

Писал длинные письма в столицу этой большой страны — главному послу и неофициальное — якобы одному из приятелей в его свите. Тут-то и содержалось все важное, образной речью так изукрашено, что понял бы лишь посвященный.

Писал не кистью, как здешние — острой палочкой, как дома привык. Самую плотную выбирал бумагу, чтоб не порвать случайно, ту, на которой местные записывают расходы и приказы. Для посольских вестей выбирают другую, ну уж ему-то простят, неотесанному...

Закончив, взял зажженный светильник и отправился в спальню. Не стемнело еще по-настоящему, были густые сумерки. Ни собственных слуг, ни тем более местных видеть не хотел. Свои пусть отдыхают, а эти... вышколенные, ничего не скажешь. Не требуется отдавать приказаний — сами угадывают... Лишний раз взгляд не поднимут, только шкурой чувствует — чужака считают ниже себя. Будь он хоть десять раз влиятельное лицо на собственной родине.

Хотя и к ним уже почти привязался, надо же.

Переступив порог, осознал — что-то не так.

На столе белел лист бумаги. Словно посланник писал тут, а не в соседней комнате, и забыл убрать. Камарен поставил лампу на стол, поднял листок, прочитал: неровные строки, писалось, похоже, наспех, и вне всяких школ и правил, как придется:

"Я жив. Если не боитесь встречи со мной, приходите в полночь к заброшенной пристани, к иве с тремя стволами. Думаю, могу быть вам полезен".

И вместо подписи — набросок пиона и ряски.

Даже будь там подпись, Камарен на нее бы даже не глянул. Ни разу не видел почерка Энори, но не сомневался — эти знаки, ломкие, будто трещины на льду, принадлежат ему.

Как он остался в живых?

Впрочем, это вполне возможно. Распустить слух о гибели... нет, сам он вряд ли распускал эти слухи, скорее, так повелели говорить братья Таэна.

А Энори могли держать где угодно. На свободе только вряд ли оставили, мало ли кто увидит.

Зачем? Что все это значит? И подозревают ли самого посла — может, это все ловушка сразу и на Дома Аэмара и Нэйта? Потом потянуть за одну веревочку, и завяжется огромный мешок.

Так или иначе, с Энори надо увидеться.

Чтобы добраться до места, не надо было покидать городские стены. Это к лучшему, выходящего посла бы всяко запомнили. Шли, прикрывая фонари концами широких поясов. Тройное раскидистое дерево выглядело жутковато — три руки, а поверх сплошная бахрома тонких веток и высохших листьев. Так и не облетели, хоть пожелтели и высохли — такие деревья тут зовут зимними.

В прошлый раз, когда побывал тут, изучая окрестности, пахло гнилыми водорослями. Сейчас, по холоду, только сыростью. Торчали причальные столбики, тянулись над водой полуразрушенные мостки. Лодок не было.

Никого, только изломанные, слишком резкие тени на выбеленной изморозью земле.

Кто-то позвал изнутри, из-под массы ветвей. Камарен оглянулся на спутника — Пулан пускай караулит снаружи, и шагнул на голос, напрасно пытаясь уклониться от поникших щупалец веток.

Энори был там, за этой путаницей, на маленьком свободном пятачке,

Северянин посмотрел на него, приподняв фонарь, и снова прикрыл поясом, чтобы свет не привлек посторонних.

Энори молчал, глядя поверх, сосредоточенно-никуда, как смотрят слепые. Красивым его сейчас не назвал бы никто. Прямо сказать, отвратительно он сейчас выглядел. Может, в самом деле из допросных подвалов сбежал, а не затеял собственную игру. Лицо похудевшее, острое, глаза почти безумные. И одет в невзрачную серую холстину, как местные мусорщики или бедняки — и, похоже, с чужого плеча. А сквозь эту раковину, оболочку проступает сияние — Камарен готов был поклясться, что кожа Энори чуть светится. От фонаря свет — оранжевый, он на стволе, на одежде, неровный, подрагивает. А тут что-то другое, внутреннее, неподвижное. И волосы тяжело льются — смола и атлас, такой ухоженной гривы уж точно у сбежавших узников не бывает.

Что-то нехорошее, диковатое от него исходило. Угроза неявная: так порой не хочется сворачивать на лесную тропинку или в темный проулок.

Стоял, прислонившись к стволу, одна ладонь прижата к изрезанной трещинами коре, другая сжимает крепкую ветку — будто сказочный дух растений, боящийся отойти от родного дерева. И узкие завитки ржавых листьев над самым лицом, как его продолжение.

— Вам пришлось тяжело?

Энори не ответил. Казалось, он думает о своем, и собеседника едва замечает.

— Не верите мне? — спросил вдруг, уставившись куда-то в пустоту. Голос звучал глуше, чем раньше.

— Что?

— Хороших птиц разводят в предгорьях...

Камарен вздрогнул, едва не уронив фонарь. Энори и этого вроде как не заметил, по-прежнему неподвижный, только уголки губ приподнялись, складываясь в больную и нежную полуулыбку.

— Не волнуйтесь. О ваших планах никто не проведал.

— Планах? — с невинным удивлением спросил северянин. Хотя уверен был — такой невинностью и дурачка не провести. Потом откинул предосторожности — а, будь что будет. Если Энори прислали намеренно, все равно уже невелик выбор.

— Ну, предположим, птицы и впрямь хороши. Дальше-то что?

— Скажите, что вы ходите делать. И чем я могу помочь.

— Зачем помогать мне?

Поднял лампу, вглядываясь в лицо — и пожалел, аж рука дернулась, такое увидел. Теперь дай Творец позабыть. А всего-то улыбка была.

"Что с ним такое сотворили все-таки? — подумал Камарен. — И не опасно ли с ним связываться? Но такой шанс, такой шанс... выиграть или вырыть себе могилу".