Мой милый жандарм

— Я должна где-то расписаться? — спрашиваю с легким сарказмом.

— Это обычная формальность, — поспешно заверяет меня искуситель.

Но выглядит при этом несколько смущенным.

— Кровью? — весело уточняю я.

— Анна Васильевна!

Он возмущен до глубины души. Но и я сердита до неприличия.

— Доносы соизволите лично принимать, или прикажете почтой отсылать?

— Анна Васильевна... — с укором повторяет он.

На долгую минуту наступает тишина. Мой жандарм смотрит пытливо, с затаенной жалостью. А вот фигушки вам! Не надо меня заранее хоронить, мы еще повоюем. Во мне просыпается вредный чертик, я подмигиваю в ответ. Лукаво, с кокетством. Он пунцовеет. Надо же, не ожидала. А с виду и не скажешь — неприступная крепость, да и только. Но ему очень даже идет.

— Значит, вы отказываетесь, — потухшим голосом констатирует он.

Жалко мне его. Может, в обморок нечаянный упасть? Нет, не стоит. Лучше я его поцелую. Точно! Пусть он сам в обморок падает!

— Отказываюсь, — грустно подтверждаю я. — Не обижайтесь на меня, мой милый спаситель, но за свои поступки я привыкла отвечать сама.

Он вновь краснеет. Пытается что-то возразить, но, оборвав себя на полуслове, огорченно машет рукой. Ссутулившись, бредет к выходу. На пороге оборачивается, отрывисто кивает.

— Честь имею!

Негромко окликаю — в спину.

— Деян Иванович...

Кутаюсь в одеяло, вскакиваю, ругая себя последними словами. Ну нельзя же так с человеком! Он тебе руку помощи протянул, а ты, оттолкнув, даже поблагодарить не соизволила.

Подхожу вплотную, приподнимаюсь на цыпочки, целую в колючую щеку.

— Спасибо... — шепчу с нежностью.

Кареглазый жандарм вспыхивает, что пионерский галстук на утренней линейке в позабытом детстве. Мерзко хихикаю, показываю язык взирающему на нас с отвисшей челюстью надзирателю, с грохотом закрываю дверь темницы.

Теперь можно побыть в одиночестве.

Поплакать.

* * *

Едва невидимые за мутным стеклом кутузки уличные часы пробили полдень, птичку выпустили из неволи.

За мной пришли.

Сияющий, что ярмарочный самовар Петр Трофимович и напыщенный, самодовольный Жорж. С букетом белых гвоздик.

Идиот!

Нет, приятно, конечно, но все равно идиот. Почему? Да просто вредная я сегодня с самого утра.

Дядюшка, радостно сграбастав меня в охапку, пробасил в самое ухо:

— Все в порядке, дочка! Залог внесли, судебный приказ имеется, все чин по чину, комар носу не подточит. Поторопись, матушка все глаза выплакала, тебя дожидаючись, ... И не забудь помолиться за нашего благодетеля: кабы не он, деньги на выкуп так споро я бы не нашел.

— Завсегда рад услужить со всем моим почтением.

Жорж расплылся в самодовольной улыбке, по-гусиному выпятив грудь. Спаситель, прости господи! Ему бы крылья развернуть, да с гоготом по кругу пройтись! Гусак он есть гусак. Глупый и самовлюбленный.

— Свечку поставлю непременно, — клятвенно заверила я, чуть тише пробормотав: — Ректальную.

Секундочку подумав, благосклонно протянула руку для поцелуя. Поморщилась, почувствовав телячьи губы на запястье. Ладно, решила про себя, без молитвы благодарственной ты, братец, перебьешься, но молочком при случае угощу.

Расписавшись в караульном журнале, послала воздушный поцелуй надзирателю и... как там у Пушкина? Темницы рухнут — и свобода вас встретит радостно у входа, и братья меч вам отдадут...

Свобода встретила меня ленивым взмахом хвоста и приветственным ржанием: у крыльца участка скучала знакомая парочка — меланхолично жующий вороной и вечно сонный Пахом. Имелся в наличии сыромятный кнут, с мечом, судя по всему, вышла промашка. Ошибся классик, с кем не бывает.

Спрыгнув с облучка, Пахом помог мне забраться в коляску. Дядюшка пристроился рядом со мной, Жорж по-молодецки запрыгнул в стоящий по соседству наемный экипаж.

Щелчок кнута, визгливый скрип колес.

Тронулись.

Все дорогу дядюшка горестно вздыхал и сопел, бросая на меня жалостливые взгляды. Вот, гадство! У самой кошки на душе скребут, еще и он со своим непрошеным сочувствием... Сглотнув подступивший к горлу комок, я задрала вверх подбородок, всем своим видом излучая спокойствие и уверенность.

Видать, плохая из меня актриса, дядюшка не выдержал уже через минуту, вздохнув горше прежнего:

— Эвон, какие каверзы судьбинушка творит, врагу клятому не пожелаешь... — и, не дождавшись ответа, пытливо глянул из-под кустистых бровей: — Вижу, дочка, терзаешь себя в раздумьях скорбных. Ты не стесняйся попусту, коль совет нужен, так прямо и скажи. В делах судейских проку нет от меня, но житейский опыт поболее будет, чем смогу — тем завсегда подсоблю, можешь не сумлеваться.

Придержав шляпку, едва не сорванную внезапно налетевшим ветерком, я задумчиво пробормотала:

— В библиотеку мне надобно попасть, и как можно скорее.

— В библиотеку? — с изрядной долей удивления переспросил дядюшка.

— Угу... — безмятежно кивнула я.

Петр Трофимович озадачено подергал себя за бороду. Затем хлопнул по спине кучера — не гони, окаянный, думать мешаешь, — и догадливо вскинулся:

— Законы хочешь подучить?

— И это не помешает, — подтвердила я. — Но в первую очередь хотелось бы полистать подшивки старых газет.

— Да на кой ляд они тебе сдались? — не в силах разгадать загадку, сердито засопел дядюшка.

— Объявление одно хочу найти, — отстранённо пояснила я. — Надо выяснить, продавался ли славянский шкаф или мне показалось.

От настойчивых расспросов я увильнула самым бесстыдным образом, сославшись на приступ мигрени — неизменную спасительницу прекрасной половины человечества в трудные минуты различных жизненных ситуаций.

Не время для пустых разговоров, мне не давало покоя памятное объявление. То самое, что попалось на глаза в пыльном подвале фабриканта Астафьева. И если удастся найти эту газету, шансы на спасение из призрачных превращались в мизерные. А это уже кое-что, при таких раскладах можно и повоевать.

... Серафима Павловна, вопреки ожиданиям, встретила меня без охов и вздохов. Молча обняла, крепко прижала к себе и, незаметным движением смахнув слезинку, потащила в купальню. Грозно цыкнув на замешкавшуюся девку, что помогла мне в прошлый раз, моя радетельница столь же строгим голосом приказала лезть в ванну.

Спустя мгновенье невесомое облако с головой укрыло меня от окружающего мира. Блаженство! В пахнущей душистым ландышем пене таяли, исчезали ненавистные запахи околоточной кутузки. Так бы и пролежала вечность, засыпая под убаюкивающий напев журчащей из медного крана воды, но не судьба: обиженная чем-то горничная сварливо поведала, что время полдничать подходит, и приличным барышням невместно спускаться к гостям без соответствующего антуража.

Спорить я не стала — пусть будет антураж. Мимолётно спросила:

— Тебя как зовут?

— Меланьей от рожденья крестили, — буркнула служанка.

Пока стараньями Меланьи и доисторического утюга на паровом ходу — если это не локомотив, тогда зачем в него уголь засыпают?! — мой наряд приобретал божеский вид, я торопливо приводила в порядок себя любимую. Из всего обилия местной косметики рискнула воспользоваться лишь карандашом для подводки глаз — помада и пудра от лучших парижских домов моды меня, честно говоря, не впечатлили. И фена завалящего поблизости не наблюдалось.

Интересно, как они прическу укладывают? Надеюсь, что не в печке...

* * *

Йоханн

— Смею надеяться, господин Розенталь, что отныне мы с вами в полном расчете и претензий ко мне более не имеется?

Голос дознавателя звучал сухо и неприязненно, с оттенком застарелой обиды. Он явно видел во мне источник своих бед и злоключений. В стенах всесильного ведомства эта обида казалась особенно неуместной.

Сам виноват, дружок, никто не заставлял тебя чинить подлог. И благодари всевышнего, что я не дал тогда делу ход, иначе твои же коллеги из особого отдела сыскной полиции взяли бы тебя в оборот незамедлительно.

— Полагаете, моему слову нельзя доверять?

— Помилуйте, Йоханн Францевич, как можно?! — испугано замахал пухлыми ладошками полицейский чиновник. — Мне хотелось лишь удостовериться, что мы правильно поняли друг друга.

Я язвительно усмехнулся.

— Не извольте-с сомневаться, сей прискорбный случай забыт мною на веки вечные... — небрежно приподнял шляпу: — Не смею более отвлекать вас, мое почтение... — и уже на самом пороге, открыв дверь кабинета, не удержался от прощальной шпильки: — И все-таки, как могло такое случиться, что пропал акт изъятия с номерами ассигнаций?

— Обычное головотяпство низших чинов, случай хоть и нечастый, но ничего удивительного в том не наблюдается, — безразлично пожал плечами дознаватель.

— Надеюсь, сей злополучный акт не появится вдруг в материалах обвинения? — с легкой угрозой спросил я.

Глянув на меня с неприкрытой ненавистью, чиновник процедил сквозь зубы:

— Не извольте беспокоиться, алфавит вещественных доказательств приложен к делу и заверен канцелярией надлежащим образом... — он ехидно прищурился: — Впрочем, вашей подзащитной это мало чем поможет — расписка в материалах имеется, да и свидетели, смею вас заверить, вполне благонадежные, у господ присяжных сомнений не вызовут ни в коей мере.

Это все так, — мысленно вздохнул я. И расписка в наличии, и свидетели, еще и собственноручно составленный план, в коем разве что слепой не усмотрит признаков банального шантажа. У обвинения полный комплект, придраться практически не к чему. Странно, что барышня не упомянула про расписку, если верить слухам, гуляющим в последнее время в нашей среде, подобная небрежность не в ее привычках.

Скорым шагом покинув департамент полиции, я подозвал извозчика — стоило немедля встретиться с моей подопечной. В этом деле таилось немало загадок: удивляла поспешность, с коей материалы из околотка направили в центральный аппарат полиции, пропавший акт изъятия ассигнаций, непонятный интерес жандармского офицера из охранного отделения...

Признаюсь со всем присущим мне цинизмом: моя контора не берется за безнадежные дела — славу адвокату приносят победы, пораженья с пугающей закономерностью нещадно бьют по кошельку. Чтобы избежать подобного казуса, достаточно малого: тщательно изучить дело на предмет его перспективы. Но этот случай стоит особняком — имя барышни ныне на слуху, интерес прессы к предстоящему процессу ожидается нешуточный, и излишней рекламой юридическую обедню не испортишь.

Добравшись до купеческого особняка, я кинул двугривенный бородатому извозчику и с неподобающей представителю моей профессии торопливостью взбежал по крутым ступенькам парадного крыльца. На дверной звонок откликнулся сам хозяин, с тревогой пробасив:

— Гляжу — лица на тебе нет, Йоханн Францевич, никак с дурными вестями пожаловал?

Я не стал кривить душой, сумрачно поведав:

— Один мой старый приятель из отдела дознания любезно предоставил возможность ознакомиться с материалами обвинения. Радостного, надо признать, для нашей барышни там до крайности мало.

Петр Трофимович помрачнел, потрепал в глубокой задумчивости бороду и, спохватившись, потянул меня за рукав:

— Что ж мы на пороге-то беседуем?! Милости прошу в дом, изволь отужинать с нами ... — и с напускной сердитостью проворчал: — Отказ не приемлю категорически! Вам, молодым да неженатым, все по ресторациям привычней да трактирам, а что здоровье без домашних разносолов губите, то невдомек неразумным.

При виде ломившегося от изобилия стола в моей давно обрусевшей душе внезапно проснулся прагматичный немец: коли все не съем, то хотя бы попробую. Поцеловав ручку хозяйке, я встретился взглядом с виновницей торжества и, моментально утонув в чарующем зеленом море, неожиданно для самого себя пролепетал:

— С возвращеньицем вас, Анна Васильевна!

И с ужасом прикусил язык — что за околесицу я несу?!

Мою неловкость могло оправдать только одно: в полумраке околоточного участка я не смог как следует разглядеть свою подзащитную — тогда она показалась обычной, ничем не примечательной барышней с заурядной внешностью. Тем разительней был контраст: передо мной сидела особа, способная свести с ума одной лишь лукавой улыбкой, одним мимолетным взглядом.

— А вы милый, — нежно проворковала она, вогнав меня в краску. — Кстати, при первой нашей встрече вы не представились. Как мне к вам обращаться?

— Прошу простить меня за столь вопиющую бестактность, — охрипшим голосом произнес я. — Йоханн...кхе-кхе... — внезапный кашель окончательно погубил мое реноме.

— Фамилия у вас, часом, не Вайс? — неожиданно рассмеялась Анна.

— Розенталь, — с трудом выдавил я из себя.

— Долина роз, — мечтательно произнесла барышня. — Как поэтично!

Я покраснел пуще прежнего — вроде бы и искренний восторг, но отчего-то показалось, что надо мной подтрунивают.

— Аннушка, не ввергай дорогого гостя в смущение, лучше угости его рыбкой, — весьма кстати вмешалась Серафима Павловна, с легким укором взглянув на мою мучительницу. — Осетр сегодня весьма удачным получился и соус в меру пряный, не как в прошлый раз.

Не знаю, что было в прошлый раз, но вкуса тающего во рту блюда я не чувствовал абсолютно. Виной тому была моя подзащитная, разглядывающая меня с непритворным интересом. Если бы не старый добрый коньяк, до конца ужина я бы точно не дожил.

Черт возьми, даже мэтрам российской юриспруденции не удавалось выбить меня из колей в ходе сложных судебных процессов, а зеленоглазой девчонке удалось это сделать в считанные минуты! Прокляв в душе несвойственную мне застенчивость, сделав маленький глоток крепкого турецкого кофе, я самым строгим голосом произнес:

— Анна Васильевна, нам надо серьезно поговорить. Дело не терпит отлагательства...

— Вы хотите предложить мне руку и сердце? — с нетерпеньем перебила она, восторженно хлопнув ресничками.

— Аннушка! — вскричал от негодования Петр Трофимович.

— Не время для шуток, на кону ваша судьба, — холодно предупредил я.

Горестно вздохнув, Анна жалобным голоском произнесла:

— Злые вы! Вот помру старой девой, будете знать... — и обиженно надула губки.

Серафима Павловна звонко расхохоталась.

— Ладно... — звонко хлопнув в ладоши, серьезным тоном сказала Анна. — Повеселились и хватит... Не обижайтесь, Йоханн, но мне хотелось проверить вашу реакцию и психологическую устойчивость.

Мысленно поаплодировав изобретательности своей подзащитной, я грустно осведомился:

— Экзамен, если я правильно понял, мною провален?

— Вовсе нет, — обезоруживающе улыбнулась Анна. — Вы достаточно быстро взяли себя в руки... Но хватит об этом, расскажите, что вам удалось узнать.

Пытаясь не упустить ни единой подробности, я поведал обо всех материалах, имеющихся у обвинения. Анна слушала молча, с сосредоточенным видом покусывая губы. Когда повествование дошло до эпизода с пропажей акта изъятия ассигнаций, она вопросительно вздернула бровь, усмехнулась, и что-то едва слышно прошептала.

— Вот, собственно, и все, что удалось узнать, — закончив, я пригубил бокал с коньком.