Мое советское детство

Девочку с бантиками не помню, увы. А в колпаке Пьеро мой друг Лешка, он же "поручик" из истории про наган. Только он здесь какой-то непривычно залихватский, прямо Джеймс Бонд, внедрившийся в детсад.

56. Белые кораблики

Белые кораблики, белые кораблики...

Василий Иванович, дед Вася, мой дед по маминой линии, был невысок и жилист, почти черен от постоянного загара, с кудрявой цыганской шевелюрой. Когда дед отрастил бороду (просто перестал бриться, неохота чо-та), она была невероятной красоты — густая, смоляная с великолепной проседью полосами. Такого эффекта сейчас добиваются многочисленными мелированиями и кучей денег, а у деда оно как-то само собой вышло. Лучший стилист — это время и гены.

Ноги у деда были всепогодные. Он по городу и окрестностям рассекал в любое время босиком, хоть дождь, хоть снег. Охотник и рыбак.

Дед или пил, или рыбачил-охотничал. Других вариантов я не помню. Я приезжал в Кунгур на лето. "Как дед Вася?", — спрашивал я у деда Гоши. "Сват вторую неделю пирует", говорил дед Гоша нехотя. Он не одобрял такого. "Надо бы навестить", — говорил я, тоже нехотя. Мама наказала мне навестить деда обязательно, а я не переносил пьяных. Вообще никак. Тогда я думал, что никогда ни за что во веки веков не возьму в рот не капли. Проклятый яд, который из людей делает улыбающихся идиотов. Я даже деда Гошу подвыпившего терпеть не мог, убегал на улицу допоздна. А дед Гоша пил редко и больше трех дней никогда не пировал. "Хватит", говорил дед и шел варить перловую похлебку с говяжьей костью, в огромной скороварке, там еще крышка закрывалась на рычаг. Когда по квартире шел этот перлово-говяжий ядреный дух, я понимал — все, закончилась гулянка. Скоро дед и бабка будут снова мои любимые, настоящие. И будем вечерами вместе с дедом гонять чаи с малиной, пить, отдуваясь и потея, из огромных блюдец.

Дед Вася жил на берегу Сылвы, на улице Зеленой. "Зеленка". Деревянный скрипучий частный дом. Невероятное количество мух и запах жилья. Своя крохотная баня у обрыва, выглянешь в маленькое оконце — а там далеко внизу река бежит. Мы в эту баню каждую субботу ходили париться. Брали ключи, сами с дедом Гошей топили, баня была маленькая, но по-белому. Жарче этой бани в жизни я не встречал. Ад какой-то. Зато выйдешь, благодать невероятная. Идешь, легкость и голова где-то в десяти метрах над тобой кружится, словно воздушный шарик.

Когда дед Вася приехал в Вартовск погостить, мой отец подарил ему костюм — двухбортный, в тонкую гангстерскую полосочку, и шляпу с шелковой полосой на тулье. Дед Вася вдруг превратился в благообразного, вышедшего на покой мобстера времен сухого закона. Красавец. Итальянские глаза. И печаль по Сицилии.

У мамы в гостях дед переставал пить и жил все время на даче. Все что-то делал, строгал, высаживал, подрезал и приколачивал. РОбил в свое удовольствие, как говорят на Урале. Руки золотые. Работа сама спорится. Воздух, сосны, тайга вокруг, дед ходил на протоку рыбачить. Северная рыба, она особенная. Дед Вася расцветал и поправлялся. Становился спокойный, трезвый и красивый на века, как вогульские деревянные идолы. Выскобленные временем трещинки разбегались по его темному, просмоленному, как старое дерево, лицу.

Через месяц-два дед Вася говорил: "Хватит, погостил. Поеду к Зинке, зовет на мичуринском робить". Зина — старшая сестра мамы, она живет в Вологде. Ее муж, дядя Юра, военный, офицер, так что они всю жизнь по гарнизонам, от Сахалина до Севастополя, а осели в итоге в Вологде. Там у них квартира и дача с огородом. "Мичуринский", как говорят в Кунгуре. Мама уговаривала деда остаться, поедешь чуть позже, но дед Вася был непреклонен. "Еду". И уехал. А через месяц или два вернулся в Кунгур.

И запировал вчерную.

Я сейчас вспоминаю деда Васю и мало, что помню. Костюм в полосочку помню. И ступни его роговые, черные, жесткие, как копыта. Наши неловкие фразы, когда мы встречались, и дед по случайности был трезв. Нам всегда было особо не о чем поговорить. Мы мало друг друга знали. Да и не любители мы поболтать. Я хоть переученный интроверт, слегка социально адаптированный, а дед Вася так жестким интровертом и остался, до конца жизни.

Ему было хорошо, когда он один, на огороде, в лесу или на реке, когда вот-вот рассветет, а он в невероятной тишине сидит в своей лодке, сложив весла, и ждет. Урал вокруг. Благодать. Слева крутые зеленые склоны с выступами известняка, влажная трава, опаленная солнцем, слева — глиняный обрыв, заросший ивняком. Роса и туман. А Сылва неторопливо качает в своей зеленовато-коричневой воде побеги зеленых водорослей.

И скоро рассветет.

Дед Вася умер от рака. До последнего никто не знал, что с ним происходит. Он терпел невероятную боль, но ни разу никому не пожаловался. "У вас своих забот хватает", сказал он дочкам. Первый брак его был удачен, пятеро детей — Зина, Людмила, Татьяна, Виктор и Серега. Жена-красавица рано умерла. Я видел только одну ее фотографию. Моя бабушка, мама моей мамы. Второй брак... Мне трудно судить. Вернее, я не хочу судить. Я помню, что у второй жены, тети Маши, не было кисти на левой руке (или на правой?), она потеряла ее на лесопилке. Я помню, сижу у деда Васи на кухне, мухи гудят, жарко, запах этот характерный, деревенский, чуть кисловатый, а тетя Маша раскатывает тесто. Берет скалку, кладет на тесто и быстро-быстро раскатывает. Левая рука — культя, она ей орудует споро и ловко.

Рядом где-то дочь Янка от второго брака. Курносая, мелкая, совсем непохожая на красивых старших дочерей.

Когда дед умирал, он никому не сказал.

Рак выел его насквозь. И алкоголь.

Белые кораблики, белые кораблики

По небу плывут..

Белые кораблики, белые кораблики,

Дождики везут.

Я сейчас вспоминаю деда и думаю: а что, если бы дед все-таки не поехал в Кунгур? Ведь все дочки пытались его удержать — и в Вартовске, и в Вологде, и в Перми. Дочки, при всей безалаберности деда Васи, его очень любили. Он был добрый. "Сват хороший мужик", говорил дед Гоша и качал головой.

Может, и рак бы обнаружили вовремя. И пить бы дед перестал. Он ведь пил просто потому, что — ну, а как тут не пить?

Хотя, может, это наследственное.

Я наливаю себе чаю и думаю: привет, дед Вася. Твое здоровье. Жаль, что толком не поговорили.

Пристани корабликам, пристани корабликам...

В небе не нужны.

Пристают кораблики, пристают кораблики

К маковке сосны...

А вот и конец истории.

57. Бабуся и Победа

После 80 прабабушка Катя регулярно собиралась помирать. Маленькая, сухонькая, ложилась на кровать и говорила. Худо чего-то мне, помру, наверно.

Недели две тяжело болела.

А потом, видимо, вспоминала, что в роду у нас живут долго. До девяноста. Пра-пра-дед говорят, за девяносто два перевалил. И вставала. Глядь, а бабка Катя уже в огороде копается, что-то подвязывает, выпалывает сорняки. Передумала помирать, дел много.

Умерла бабка Катя в 89 лет. Немного не дотянула до девяноста, пару месяцев.

А это заметка в газете "Искра", где есть и про бабушку Катю. Бабуся на снимке третья справа, самая маленькая.

====

Екатерина Матвеевна Овчинникова, самая старшая из гостей: восемьдесят три года минуло. Работала в колхозе "Новая жизнь". Сорок лет трудилась в полеводческой бригаде. В военные годы выращивала хлеб. Ночей недосыпала, часто недоедала, а на работу являлась исправно. Запрягала лошадь, ехала на поле пахать, боронить, сеять, собирать урожай.

— Бывало, в город нарядят хлеб везти. Мешки тяжеленные, руками их не обхватить, хоть реви, а помочь погрузить некому. И ничего, управлялись, работали для Победы, — улыбаясь, вспоминала колхозница.

(с) газета "Искра", Кунгур, 4 февраля 1986

====

Последняя фраза кажется мне добавленной корреспондентом. Все старшее поколение, что я знаю, напрочь лишено пафоса. Баба Галя, которой на начало войны было 6 лет, говорит "ниче, рОбили".

Ниче, робили.

И победили.

58. Ростом в тысячу километров

Набрал в поиске "Кунгур улица Хлебникова", а он мне выдал первым пунктом дедов адрес. Хлебникова 11. Дед с бабушкой туда переехали с РМЗ, им дали трехкомнатную квартиру.

Я бы, конечно, хотел быть как мой дед Гоша.

В Кунгуре несколько заводов огромных было, машзавод, моторный завод, ремонтно-механический, там трактора ремонтировали. Сейчас почти ничего не осталось.

А в советское время тысячи людей там работали. Когда перерыв на обед, все рабочие идут по домам борщ хлебать или щи, а после обеда — огромный поток людей в синих спецовках, в рабочих комбинезонах, испачканных маслом и копотью, местами прожженных, движется в сторону заводов (там они напротив были, через дорогу — МРЗ, моторно-ремонтный и РМЗ, ремонтно-механический), вся улица от края до края заполнена, как живая река.

Помню, лето, тополя стоят в пуху. Улица Свободы вся обсажена огромными тополями — им потом даже ветки спиливали, чтобы пуха было меньше. Белый пух под ногами, в оплывших после дождя канавах — белым ковром, и кружится в воздухе. А люди идут. Из боковых маленьких улочек, там, где частные дома, вливаются в этот поток человеческие ручейки.

И дед Гоша там идет в этом едином потоке. И как-то все радостно, по настоящему. Рабочий человек шагает, хозяин этого мира, на достойную работу. Я представлял, что я вырос и тоже в синем комбинезоне, в таком же, как у деда, промасленном берете сварщика иду на завод. Плечом к плечу с дедом. Я часто с ним маленький ходил до завода, до проходной. Сначала дед приходил на обед, мы садились за стол. Мы с дедом обедали, солидно хлебали горячие щи, у меня даже затылок взмокал, ели вареную картошку, пили кислый домашний квас огромными кружками, а потом вместе шли на работу. И я видел, как к деду подходили люди, уважительно здоровались и перешучивались с ним. "Георгий, здорово! Как жизнь?" "Да живем помаленьку", отвечал дед. Кто-нибудь спрашивал, глядя на меня: "А это кто, внук?" И дед отвечал: "Старший, Славкин. Начальник мой будет". Люди смеялись, но по-доброму. "Начальник деду будешь?", спрашивали меня. А я страшно смущался и не отвечал. Мне казалось это неправильным. То есть, это же мой дед Гоша, он тысячу километров ростом! Он выше всех и умнее. Он настоящий великан. Как я могу ему быть начальником?

Вот рабочий — это да, как дед. А начальник в костюмчике, толстый, запыхавшийся, с галстуком и портфелем, как в журнале "Крокодил". Кто хочет стать начальником? Да никто! А рабочий это звучит гордо. Почти как летчик и космонавт. Или солдат.

Конечно, я знал, что есть люди сильнее деда (эти силачи из телевизора, которые штанги тягают по сто килограмм) и умнее (все эти ученые и изобретатели). Но нет никого крепче и надежнее. И если враги нападут на нас, то упрутся в деда, как в каменную стену. И отступят. Потому что у меня дед — танкист, командир танка Т-34. А рядом буду стоять я, плечом к плечу. И все люди, что идут сейчас на завод, встанут рядом с нами.

А если штатовцы высадят десант, мы с дедом проберемся к памятнику у Гостинки, где стоит старый военный Т-34, и заведем его. Я знаю, это можно сделать. Дед сядет за рычаги, а я буду заряжать и стрелять. Мы и Максю возьмем в экипаж, он серьезный и упрямый, и Юрку Рюмина, и Димку Жданова... нет, Димка будет разведчиком, он шустрый и наглый, хотя и изрядное трепло. А Рыжего в пехоту. В общем, мы поедем на нашем Т-34, стреляя по десанту из пушки, а люди с завода, пока мы будет отвлекать штатовских солдат, будут их потихоньку бить по головам гаечными ключами и утаскивать оглушенных в кусты. Потом танк подобьют, конечно, но мы выберемся из горящей машины через люк под днищем. Правда, Рыжему не повезет, его убьют на броне. Прости, Рыжий.

И спрячемся в Ледяной пещере — там тысячи выходов и входов, как в Аджимушкайских каменоломнях. В пещере будет базироваться наш партизанский отряд. К нам будут собираться люди из Кунгура, и из деревень — из Полетаево и Плеханово, даже из Березовки, которую когда-то строили пленные немцы. Вскоре в неравных боях мы освободим город. А тут как раз появятся наши войска. Я, конечно, подойду к седому генералу — с забинтованной головой (меня ранят) и доложу, что город освобожден сводной партизанской бригадой...

Я провожал деда до проходной, прощался и шел обратно, на берег, играть с друзьями. Или на качели. Я обожал качаться. Я представлял, что взлетаю и сейчас прыгну с парашютом, как наш разведчик в тыл врага. Качели гудели, рассекая воздух. Ветви тополя оказывались совсем близко... рукой подать.

* * *

Может, у кого-то советский человек был маленький. Ну, встретился ему такой в детстве, бракованный. Не повезло. Поэтому он так сейчас думает и говорит.

А у меня — огромный. Мой дед.

Человек в тысячу километров. Его из космоса было видно. Со звезды Альфа-Центавра. Без бинокля.

А ростом он был ниже меня.

На первомайской демонстрации. Кунгур, 80е. Бабушка Галя с шариками, справа от нее — со знаменем, дед Гоша.

59. Я, Спартак

101 год лучшему Спартаку всех времен и народов — Керку Дугласу. Эта ямочка на подбородке долгие годы пела нам о свободе.

Все советские дети смотрели этот фильм по десять раз минимум.

Когда мы смотрели "Спартак" в кинотеатре, у нас было одно желание, чтобы рабы восстали и дали хозяевам в морду, со всей силы — за то, с людьми обращаются, как с вещами. Эта несправедливость очень нас задела. Мы сидели в темноте, в кинотеатре, в духоте и сжимали кулаки. Ну же, гладиаторы, вас же учили драться! И когда Спартак сунул надсмотрщика мордой в борщ, весь кинотеатр в восторге заорал — так его, так! Свистели и кричали все! До сих пор помню. Это мы из лагеря ездили кино смотреть. Несколько автобусов буйных пионеров, очарованных магией кино — и историей великой попытки. Великой неудачи.

Конечно, мы болели за восставших рабов. Когда сицилийские пираты предали восставших, это была почти физическая мука. Как же так? Как?!

А потом, когда восставших разбили, и поле было усыпано трупами, а победившие римляне искали Спартака... или его тело... Мы в зале затаили дыхание. И вот раненый Спартак собирается встать и сказать "Я Спартак", чтобы прекратить это, потому что все потеряно, надежды нет, но не успевает. Встает один раб, затем другой, третий...

— Я Спартак! — говорит каждый.

И на словах "Я Спартак" в душе поднималось особое чувство.

Потому что мы понимали, что это значит.

Человек рожден свободным. Спартак больше не вождь восстания, он и есть восстание. Он не один из них, он — каждый.

— О капитан, мой капитан...

— Я Спартак!

Бывший раб, заявляя это, говорит "Я свободен". Идите нафиг, римляне. Моя свобода — во мне. Она мой воздух и моя кровь. Вы больше не сможете лишить.

А какая красивая Джин Симмонс в сцене, когда Марк Красс (он же Лоуренс Оливье) пытается ее соблазнить роскошной жизнью! У меня аж сердце замирало, когда я видел Варинию на экране. Лучше любой знатной римлянки в этих роскошных белых одеждах...