Странные сближения. Книга первая

— Тайный сын, — понимающе кивнул Трубецкой, примиряясь с вестью о будущем воспитаннике. — То-то моим радость будет. Фамилия его тоже выдуманная?

— Фамилии своей он пока не знает. И, в общем, скрывать ничего не нужно. Понимаешь, Юрий Никитич, ты его корми и обучи со своими наравне, а прочее — не твоя забота.

— Годков тебе сколько, Иван? — Трубецкой опустил ладонь на мягкие светло-русые волосы нового члена семейства.

Не имеющий фамилии Иван Никитич показал четыре пальца.

— Когда он родился?

— Декабря двадцать третьего дня, года тысяча семьсот шестьдесят восьмого.

— Мелковат для четырёхлетки.

Ему может быть меньше, не знаю. Возраст я тоже придумал.

— С ума ты меня сведёшь.

— Не сведу, ежили не станешь пытаться вызнать, откуда парень взялся и чей сын. Я же это смогу сказать только перед самой смертью, а пожить, знаешь, ещё хочется... Да, есть условие. Когда Ванька подрастёт, запиши его на службу под фамилией Инзов. Инзов — и никак иначе.

— Инзов, — повторил Трубецкой. — Не знаю ни одного Инзова.

— Такой семьи нет, но по этой фамилии его всегда смогут найти те, кто будет принимать в нём участие. Инзов означает 'иной зов'. И это всё, что я могу тебе сказать. Прикажи подать ещё лимонной воды, как душно-то.

Яков Брюс не смог открыть перед смертью тайну Инзова. Он, не успев ничего сказать, скоропостижно умер через девятнадцать лет после описанного нами разговора и за восемь лет до рождения Александра Пушкина, — в 1791 году.

В ожидании — кокетка и поэт — Встреча с Якушкиным — разговоры — пожар

Как вдруг невидимая сила

Под нею пламень погасила.

И.Ф.Богданович

К именинам старухи Давыдовой готовились долго, но как-то небрежно. Вообще всё в каменском доме протекало без видимого усердия — каждый был занят собственными делами. Генерал Раевский с братьями продумывал список гостей, потом вдруг оказывалось, что список пропал, а составлять новый не доходят руки; Александр Раевский уходил надолго и не рассказывал, куда; Василий Львович катался вкруг дома верхом и распевал песни своей боевой юности, так что окна приходилось держать запертыми, чтобы не оглохнуть.

Жена Василия Львовича — тишайшая, хрупкая женщина — при звуках песен пряталась вглубь дома. Она боготворила мужа и боялась только, что озорной характер однажды доведет Давыдова до беды. Про них с Василием Львовичем, кстати, говорили, что они не венчаны.

Александр Давыдов, старший брат Василия Львовича, казался пустым человеком. Он был вял и ленив, ничем не умел заняться, к тому же сильно уступал в начитанности и уме родственникам, поэтому в разговорах не участвовал. Сидел, развалившись в кресле, курил или жевал табак и слушал, о чём говорят остальные. Иногда вставлял словечко, чтобы обозначить своё внимание. На самом же деле ему были чужды предметы общих бесед, а радовало только, что вокруг него жизнь. Определённый толк проявлялся в Александре Львовиче, только когда надо было кого-то за чем-то послать. Слугами он распоряжался легко и изящно, как рычагами простого механизма.

Это, кстати, отличало его от брата, напрочь не знающего, что и где достать, и открыто признающего своё неумение ориентироваться 'в наших хоромах'.

Пушкин быстро сошёлся с Василием Давыдовым именно потому, что тот вёл себя по-ребячески среди всего почтенного и незыблемого, чем было переполнено поместье.

— Кажется, вы не слишком заняты будущими именинами? — спросил его Пушкин, когда Василий Львович предложил ему разучить боевой марш их полка.

— А с чего бы мне ими заниматься, ну. Всё равно пройдут как обычно, без гостей и без веселья. Матушка стара, видишь, ей уж не до праздников.

— Буду хоть я вашим гостем.

— Приедет ещё мой давний знакомец Орлов, да с ним Якушкин Иван Дмитриевич.

— Вот новость. Я их обоих знаю.

— А я с удовольствием познакомлюсь с Якушкиным.

— Василий, — позвал, выходя из комнаты, Александр Львович, — Нынче уже разве суббота?

— Да.

— Вот как, я совершенно потерялся в днях. Мы, выходит, никого не пригласили?

Так, не следя за временем, которое было в Каменке у каждого своё, они и жили.

Перезнакомившись со всеми, Пушкин стал надолго запираться в биллиардной и там писать. Других занятий до приезда вербовщика 'Союза Благоденствия' не предвиделось, зато складывалась концовка поэмы, и Александр спешил, понимая уже, что получится превосходно, и можно будет долго радоваться. В бильярд у Давыдовых давно уж не играли, так что Александр полностью захватил помещение. Еду и вино приносил Никита, остальные старались не беспокоить. Пушкин лежал на столе, курил и работал, а когда выходил, обычно сталкивался с гуляющей Аглаей. Аглая, похожая на маленькую чёрную канарейку, читала французские романы, пела какие-то 'ля-ля-ля' и от скуки флиртовала с Пушкиным.

Француз тянулся к ней, как думала Аглая, из восхищения её прелестью. На самом же деле Пушкину не давала покоя мысль, действительно ли между Аглаей и Раевским что-то есть. Представить, что гордый Раевский запал на французскую кокетку, которая откровенно скучает в патриархальном быту поместья, не удавалось. Может быть, он использует её, чтобы получить информацию от Василия Львовича? — думал Пушкин. Но в таком случае, Аглая должна быть любовницей Василия Львовича, а каким боком тут А.Р.? Непонятно.

Приходилось, однако, признать, что Аглая привлекательна, даже очень. Хотя и старше Пушкина на десять лет и имеет двух дочерей, из которых уже и младшая скоро должна готовиться к роли невесты.

Аглая же смотрела на мир единственным доступным ей способом:

Коридор в усадьбе Давыдовых. Стены плохо видны из-за порхающих вдоль них толстых купидонов. Купидоны летают, постреливая в разные стороны из лука и разбрасывая на пути, как лепестки роз, картинки непристойного содержания.

Пушкин. (возникает из воздуха) Добрый день.

Аглая. Ух ты, какой страшненький. Ты кто?

Пушкин. Я Пушкин, поэт.

Аглая. Что же ты стихами не говоришь?

Пушкин. Я Пушкин, я собою хорош,

От моих стихов всех бросает в дрожь.

Аглая. Поспорила бы с обоими вашими утверждениями. А вы в меня тайно влюблены?

Пушкин. Признаться, милая Аглая

Не помышлял о том пока я.

Аглая. Тогда катитесь отсюда.

Пушкин. Постойте, не гоните прочь!

Я с вами закрутить не прочь.

Аглая. Вот, это уже другой разговор. Давайте закрутим, только недолго, я жду Якушкина.

Странно перекликались мысли Аглаи с тем, что возникало на бумаге под жёванным пером Александра средь наскоро набросанных лиц и силуэтов:

И гасну я, как пламень дымный,

Забытый средь пустых долин;

Умру вдали брегов желанных;

Мне будет гробом эта степь;

Здесь на костях моих изгнанных

Заржавит тягостная цепь...

Он не думал, что умеет рисовать, вернее, воспринимал это умение как нечто данное каждому, естественное, такое же, как способность запоминать увиденное, не воспроизводя его на бумаге. Рисовал неосознанно, то, что плавало в голове под верхним, волнующимся, штормовым слоем стихотворения: лица Раевского, Аглаи, Марии, обоих Николаев, Василия Львовича. Иногда поверх них громоздились горы Кавказа, крымский грот, падающий силуэт (о ком он должен был напомнить? О покойном Аркадии? Об Ульгене? О ком?) и лица тех, о ком Александр сейчас писал.

Часто и с удовольствием Пушкин изображал себя. Он знал, что некрасив и при этом имеет успех у женщин, поэтому любил собственную странную внешность — за то, что в этом маленьком смуглом теле с лицом арапа он побеждал.

Реже, в минуты особенного отвлечения, когда все мысли уходили, и не было ни стихов, ни времени, вовсе ничего, что заставляло бы ощущать жизнь, — он рисовал Катерину Раевскую или просто её глаза — глубокие и серьёзные.

...Пошёл первый снег, ещё не держащийся на земле, но радостно закруживший над домом. После долгой серой осени, когда листья уже опали, но для снега ещё чересчур тепло, стало весело и красиво — зима скоро. Снег мог бы идти и просто так, одно это было бы чудесно, но сквозь него Француз углядел едущую к дому карету.

Побежал искать Раевского и нашёл за домом. Полковник лениво спорил с Николя. Младший брат, похоже, решился поделиться со старшим своей новой зазнобой, был осмеян и теперь нападал на Александра Николаевича с обвинениями в бесчувственности.

— Едет, — бросил на ходу Пушкин и поспешил обратно в дом, оставив Раевского объяснять, кто именно едет. А что, пусть отдувается. Где-то он ходил последние дни? Не в спальне ли Аглаи пропадал?

Карета остановилась во дворе. Гувернантка юных Катерины и Адели, вышедшая с девочками на прогулку, громко сказала:

— Как полагается приветствовать гостей?

Никто так и не узнал ответа, потому что в этот момент затянул бодрую военную песню выезжающий из-за дома Василий Львович. Елена Раевская, высунувшая было в окно бледное личико, тут же отпрянула: она побаивалась дядюшкиного пения. Где-то в глубине дома Аглая картинно приложила руку ко лбу и сказала: 'Ах! не разболелась бы голова'. Всё это — растерянных девочек, чахоточную барышню, захлопывающую в страхе окно, оглушительного Василия Львовича в парадном мундире — увидели вышедшие из кареты.

Первым шёл плотный холёный мужчина с редкими, но бережно уложенными волосами и такими же усиками; за ним — высокий, необычайно красивый адъютант (на него засмотрелись из окна нижнего этажа Сонюшка, и из окна верхнего — Аглая); замыкал же молодой человек с тонким, каким-то вдохновенным лицом и походкою до того легкой, что казалось, вот-вот он сделает неосторожный шаг и улетит в снеговое небо. Это и был Иван Якушкин.

Василий Львович, завидев гостей, прекратил петь, спрыгнул с коня и кинулся обниматься с первым из приехавших — графом Орловым.

Адъютант кивнул вышедшим навстречу домочадцам:

— Охотников. Content de vous rencontrer .

Якушкин же оглядел двор прозрачно-одухотворённым взором и увидел Пушкина, бегущего к нему. В Петербурге они виделись мало, но запомнили друг о друге только хорошее, здесь же оба до того одичали, что, не тратя времени на этикет, обнялись.

— Господи, Иван Дмитриевич, вы — привет из мира, который, я думал, обо мне не вспомнит.

— Какими судьбами здесь, Александр Сергеич? — Якушкин выговаривал 'с' чуть пришепётывая, так что выходило 'Щергеич'. — Вы, знаю, сосланы, но до меня доходило, что где-то на Тавриде.

— Et pourtant me voilà , скитания мои закончились в Кишинёве, тут же я навещаю Раевских.

— А я, представьте, не знаю здесь никого, кроме Орлова и вас.

Приехал знакомиться? вербовать Василия Львовича?

— Сверчок! — Орлов заметил Александра. — И вы здесь!

— Вы знакомы? — удивился Якушкин.

— Ещё по 'Арзамасу'. А в Кишинёве встретиться вовсе легко. Пушкин уж и с моим братом стреляться успел...

Вышедший навстречу гостям Александр Раевский озадаченно посмотрел на Пушкина.

— Вы чем вообще занимались в Кишинёве? — спросил он, подойдя.

Француз вздохнул:

— Это был очень скучный месяц.

(А история с дуэлью, действительно, имела место двумя неделями ранее. Ссора случилась во хмелю, тут же и разрешилась — к счастью, без кровопролития).

Пришли в дом. Тут произошла заминка.

— Иван Дмитриевич! — представил Якушкина Василий Львович. — Мы с ним как-то виделись, давненько уж. Рад возобновить знакомство, а вам представить такого замечательного человека, ну.

Якушкин нервно оглянулся на Александра, заморгал и сказал что-то в том смысле, что да, он действительно видел Давыдова прежде, но это было столь давно и недолго, что и знакомством назвать нельзя. Пушкина толкнули в бок; оказалось — Раевский.

— Тоже не верите? — спросил Француз.

— Совершенно не верю, — кивнул Раевский. — Орлов их сейчас познакомил, раньше они разве только слышали друг о друге.

— Посмотрите на Аглаю.

Мадам Давыдова прямо-таки пожирала Якушкина взглядом, предпочтя его даже Охотникову.

— Не обращайте внимания, — Раевский поправил очки. — Аглая в наших делах не участвует. У неё к Якушкину свой интерес.

— Петька, Прошка, шампанского гостям! — Александр Львович впервые за время пребывания Пушкина в Каменке оказался в своей стихии: был повод распоряжаться слугами. Напрочь не понимающий ни жизни, ни своего места в ней, Александр Львович обнаружил отличные хозяйско-организаторские способности. Петька и Прошка притащили вёдра со льдом, там стояли бутылки, сплошь в мелких капельках; были зажжены свечи, Катя и Адель усажены за рояль играть в четыре руки, повара уже начали что-то печь... Быть бы ему дворецким, — подумал Пушкин, — цены бы не было.

В разговорах, песнях и весёлых спорах пролетела первая неделя пребывания Якушкина, Орлова и Охотникова в Каменке. Гости, окончательно влившиеся в большое семейство, пели и пили со всеми, Якушкин, очарованный Аглаей, играл ей парижские песенки и рассказывал неинтересные анекдоты, остальные радостно наблюдали за ним. Александр Львович, единственный, кто не замечал романов супруги, с облегчением вверил Аглаю гостю, избавившись таким образом от необходимости развлекать вечно скучающую жену.

После завтрака сидели в тесной, но уютной мансарде. Василий Львович, взявшись исполнить нечто бравурное, забыл слова и уступил право песни гостям, но тут Аглая попросила подождать минутку и кинулась искать гуляющую по дому Адель. Старшая дочь Аглаи спела с гувернанткой-немкой некрасивую сентиментальную песню, а Аглая тем временем нашла Адель и заставила присоединиться к концерту. Катя и Адель коряво сыграли в четыре руки. Им вежливо похлопал, после чего Якушкин лично сел за фортепиано, Охотников взял у Василия Львовича гитару, они с Якушкиным переглянулись и вдруг запели марш Семёновского полка.

— Ну что такое, в самом деле, — расстроился Орлов. — Как на параде. Давайте-ка лучше что-нибудь любовное.

— Отчего же, мне нр-равится, — Аглая смотрела на поющих мужчин туманящимся взором. — Как по-р-русски? Пр-рочувстванно.

— А ты бы спела романс, — тронул её руку Александр Львович. — Аглаюшка блестяще поёт романсы, вам нужно это услышать.

— Ни смерть, ни страдания в дальнем краю не страшны нам в жарком бою... — пели Якушкин с Охотниковым. И после этих строк все разом посерьёзнели. Василий Львович принялся меланхолично крутить ус, Александр Львович нахохлился и закурил, Александр и Николай Раевские, прежде вполголоса препиравшиеся, умолкли в задумчивости.

— Мы верно служили при русских царях, дралися со славою-честью в боях...

— А что, — спросил Василий Львович, когда марш закончился, — как-то сейчас семёновцы?

— Да скверно живётся семёновцам при русских царях, — хмуро сказал Якушкин. — Как Аракчеев пришёл, совсем уж... — он ткнул растопыренными пальцами в клавиши: 'д-ля-ммм!'

— Ура! — громко произнёс Якушкин. — В Россию скачет кочующий деспот!

Пушкин встрепенулся.

— Спаситель громко плачет, — продолжил Иван Дмитриевич. — А с ним и весь народ.

— Вы читали! — Пушкин вскочил со стула.

— Кто ж вас не читал, — улыбнулся Якушкин. — Вы — голос прогрессивной молодёжи, Пушкин. Да и мы...