Несколько часов полета и прибывшие на место дэйны исполнят волю Богов, уничтожив всех узников. Пейзажи внизу сменяли один другой, ветер нещадно свистел в ушах, в седлах фадиров знатно качало, но палачи, отправившиеся вершить казнь, были спокойны, словно им предстояло не убивать, а любоваться красотами с высоты птичьего полета. Ни одного не терзали сомнения.
Спокойствие и уверенность в собственной правоте в жизни главы дэйнов были поколеблены лишь однажды. Лишь один раз он испытал нечто, отдаленно напоминающее сомнение, и этот момент он запомнил навсегда, потому что расплата была ужасной. Она настигла его, когда молодой яростный маг, наделенный неслыханной силой, почти до основания разрушил Клетку, убивая всякого, кто попадался у него на пути. Почти всякого...
Какой-то частью сознания мужчина понимал, что этим сумбуром в мыслях, этими не к месту проснувшимися воспоминаниями обязан случайной встрече, произошедшей нынешним утром. Однако привычка к жесткому подчинению и отсутствию малейших сомнений восставала против этих размышлений. Глупо дэйну думать о том, что следовало навсегда предать забвению. Поэтому он вышвырнул воспоминания из головы и пригнулся к холке фадира, чтобы ледяной ветер не так бил в лицо.
Однако же, несмотря на то, что порядок в мыслях был наведен, день казался безнадежно испорченным. Сегодня все шло не так — глава палачей чувствовал это. Даже солнце и то норовило ослепить. Яркий луч резанул по глазам, когда фадир опускался на крышу Клетки, и поэтому дэйн не сразу заметил прислужника, ожидавшего, когда крылатый скакун, наконец, коснется копытами твердой поверхности. Молодой воспитанник держал за руку мальчика лет пяти. Мага. Такого быть не должно. Здесь — на крыше — разрешено появляться только дэйнам, но никогда — ученикам и уж тем более магам.
Дэйн соскочил с фадира, и направился к прислужнику. Юноша даже попятился, увидев каменное лицо палача.
— Как ты посмел подняться сюда? — сталь в неживом голосе заставила вздрогнуть и парня, и мальчишку-мага.
— Г-главный... я... они...
— Внятно. По порядку. Быстро.
— Они пришли под утро — еще и не рассвело толком. Открылся Лаз. Их было человек двадцать. Может, больше. Они хорошо подготовились, все очень быстро случилось...
— Кто?
— Колдуны. Колдуньи. Знахари. Они... — парень смахнул со лба мелкую испарину и закончил севшим голосом, — увели всех магов. Остался только Колин — он спрятался...
— Дэйны?
— Старшие ушли ночью, почувствовав запрещенное колдовство. Сильное.
— Все пятеро? — недоверчиво перебил его мужчина.
Юноша, поколебавшись, кивнул.
— Служки?
— Они... они их...
— Четко!
— Это было колдовство, главный! Служки сами отдавали им магов, словно никогда не приносили клятвы богам. Они просто открывали узилища... а потом... потом...
Собеседник отмахнулся. Он знал, что было потом. Клятва, данная богам однажды, была нерушима. Предатели, преступившие ее, умирали. Дэйн, признавший волю Богов, никогда эту волю не нарушит, если хочет жить.
— Дэйны вернулись?
Парнишка покачал головой. Мальчишка-маг всхлипнул и прижался теснее к своему новому другу. Худенький, светловолосый и светлоглазый, он стоял, заворожено глядя на переступающего с ноги на ногу могучего фадира. А во взгляде читалась смесь детского восторга, страха и любопытства. Такой невинный... маг.
— До тебя донесли приказ? — перевел взгляд с ребенка на служку дэйн.
Кровь отхлынула от лица юноши. И этот не выдержит... зачем они только приносят клятву? Сидели бы дома.
— Выполняй. Быстро.
Парень обвел взглядом остальных дэйнов, все еще парящих в небе в ожидании приказа от старшего, потом опустил глаза на Колина, доверчиво жавшегося к его ноге. Не говорилось ни в одной проповеди, что дети-маги ничем не отличаются от обычных.
Жрецы не предупреждали, что малышам-магам так же нужна забота, что они смеются, если их щекотать, и плачут, если обидеть, что они играют и дерутся, как все нормальные ребятишки. Что они — не зло...
Он еще не заметил тщательно скрываемой ненависти в глазах мальчика, который вдруг остро и свирепо посмотрел на дэйна. Не ощущал усилия, с которым дэйн удерживал маленького мага и его свирепый дар. Он окаменел, наконец понимая, что именно требует от него старший.
— Решил ослушаться приказа? — вторгся в его мысли равнодушный голос.
— Нет, — шепотом ответил юноша, и сильные пальцы легли на тонкую шею ребенка.
Мальчик не успел понять, что тот, кого он считал своим защитником, предал его. Оно и к лучшему. Ученики Цетира могли убивать быстро и безболезненно. Их учили этому. Вот только не предупреждали, что, однажды совершив такое, переживешь в душе бурю. И эта буря либо разрушит тебя изнутри до основания, либо... уничтожит то немногое, что еще осталось в душе.
Глядя на безжизненное детское тело, юный ученик Клетки испытывал боль, гнев, ненависть... а потом все ушло. Как вода в песок. И родился новый дэйн, лишенный привязанностей, угрызений совести, тоски. Еще одно равнодушное оружие богов.
Старший коротко кивнул, удовлетворенный содеянным и направился к своему фадиру. Больше тут нечего делать.
* * *
Они вернулись за полночь. Дэйн, не прощаясь со спутниками, поспешил вниз, с досадой понимая, что ему сейчас предстоит не самая приятная встреча. Разговор со жрецом в этот раз состоится не в харчевне. Сегодня придется идти в храм.
Храм в Аринтме располагался на главной площади.
Красивое здание с резными дверьми и остроконечной крышей, в которой были устроены узкие окна. Он переливался в свете солнца золотым, янтарным, бронзовым, медным... Точеные столбы венчали широкий всход, а вокруг сплошным кольцом росли каменные морогуны.
Каменными эти деревья называли потому, что они были очень тяжелы в обработке — с одинаковым трудом поддавались и топору дровосека, и рубанку столяра, и резцу краснодеревщика, а еще не боялись огня. Зато, даже будучи срубленными пять, а то и десять лет назад, мощные бревна продолжали истекать смолой, прозрачной, словно слюда и золотистой, будто мед.
Смола, застывая, обволакивала стены жилища, делая их прочнее камня, заставляя переливаться в лучах солнца всеми оттенками золотого и проявляя затейливый переплетающийся рисунок черной, будто деготь, древесины.
Из морогуна строили только храмы и ими же их обсаживали, заключая в кольцо. Могучие исполины отсекали шум улиц, приглушали все посторонние звуки, а длинные, с мужскую ладонь иглы, рассеивали вокруг терпкое благоухание.
Святое место.
Дэйн его терпеть не мог.
И запах этот тоже.
Но делать нечего. Мужчина поднялся по ступенькам, толкнул дверь и оказался в прохладе святилища, напоенной все тем же ароматом смолы и хвои — острым, пряным, дурманящим.
Здесь повсюду растекался мерцающий золотистый свет. Десятки свечей горели на высоких постаментах. А у подножия Чаши Откровений, преклонив колени, стоял человек, которого дэйн без труда узнал бы даже со спины в кромешной тьме.
— Ты быстро вернулся, — тихо отметил Шахнал, не оборачиваясь.
Его руки благоговейно лежали на изогнутых боках Чаши, и жрец неслышно молился, вопрошая небеса о чем-то, ведомом только ему. Наконец, молитва закончилась, и мужчина поднялся на ноги, поворачиваясь к собеседнику.
— Отец, — почтительно склонил голову тот.
Дэйн часто бывал в храме, но всякий раз от души удивлялся тому, как искренне и ревностно жрецы исполняли свой долг, с каким упоением и страстью отдавались они молитве и с каким безграничным терпением держали пост. Поэтому при всем неприятии к этим людям, палач магов все же понимал, за что они наделены способностью слышать небожителей.
— Воля Маркуса...
— ...не была исполнена, — закончил за жреца несостоявшийся убийца магов и коротко пересказал произошедшее. — Мы нашли пятерых дэйнов в магической клетке. Она была сделана небрежно, и они могли бы освободиться, окажись в сознании. Но их чем-то опоили. Это выглядело... как издевка.
— Возможно, это и было издевкой, — задумчиво проговорил жрец. — Маркус разгневался. Он не отвечает мне более, не подает знаков, не озаряет знамениями. И я не знаю, почему.
— Тишина?
— Уже неделю, — Шахнал поник головой. — Мне это не нравится.
Несмотря на серьезность ситуации, дэйн усмехнулся:
— Может, ты все же не устоял и съел ложку Василисиного рагу, отец?
Жрец не ответил, лишь усмехнулся. Что бы ни говорил про него этот выскочка, он не нарушал запретов и был чист перед богами, и это лишь усиливало общее недоумение. А тут еще впервые за века существования Клеток, магов и дэйнов, кто-то открыто вступил в противостояние с богами! И этот кто-то оставался невидимым и непознанным для служителя храма.
— Ступай к видии, — отвернувшись от дэйна, приказал жрец. — Пусть посмотрит...
Посмотрит...
...На следующее утро дэйн зашел в харчевню, тяжело опустился на скамью и устало потер ладонями лицо. Посмотрит... посмотрела. Видия смотрела долго, и к тому времени, когда увидела хоть что-то, за окном уже занимался рассвет. Вот только увиденного она не раскрыла, а полыхнула таким жгучим огнем всевидящих глаз, что дэйн даже отпрянул.
— Я не буду помогать детоубийцам, — прошипела девушка. — Как ты посмел явиться?!
О боги! Да что же творится-то вокруг? Все как с цепи сорвались, перестали подчиняться, перестали слушать, перестали понимать! Если бы дэйн мог, то давно впал бы в глухую ярость, но, лишенный этой, иногда, несомненно, полезной возможности, лишь устало удивлялся происходящему.
Ну и какой толк ему от того, что распоясавшаяся видия теперь сидит под замком? Сведения из нее можно вытянуть лишь под пытками, да вот незадача — пытать провидиц нельзя. Дэйны приносили клятву защищать их, и никогда, ни при каких обстоятельствах не причинять вред. Тупик.
Что ни говори, а это диковинное повеление богов про кольца и последний шанс... Мужчина вскинул голову. Кольцо. Он не видел его у Грехобора. Не проверил, даже не вспомнил, отвлекшись на вздорную стряпуху! Он, воин богов, просто забыл про это! Обведя взглядом трапезную и увидев мага, одиноко сидящего в углу, дэйн направился к нему. О, как он надеялся, что Грехобор не брал венчальное украшение!
— Кольцо, — он, не здороваясь, сел на скамью напротив того, кто когда-то, очень давно, был его братом.
Василиса и дары судьбы
Ее рок — постоянно ошибаться в людях! Да что ж за несправедливость такая! Только понравится человек, только проникнешься к нему симпатией и — на тебе — у него уже приготовлена для тебя омерзительная гадость самого противного свойства!
Вчерашняя выходка Дэйна в очередной раз доказала, что Васька совершенно не разбирается в окружающих. Вот ни капельки. Эдак окажется, что жрец, с которым иногда говорит дэйн, и который так ее раздражает, на деле — добрейшей души человек, подбирает бездомных котят и выращивает орхидеи!
Р-р-р! Вчера она вернулась на кухню, кипя, словно скороварка. Очень хотелось найти у себя такую же форсунку для сброса пара и нажать на нее, оглашая округу яростным шипеньем и чувствуя, как давление ярости в мозгу стремительно спадает.
Но волшебной форсунки у Васьки не было, поэтому она кипела и, чтобы хоть как-то выплеснуть злость, взялась наводить порядок. Свирепо гремела горшками и сковородками, шлепала мокрой тряпкой по всем поверхностям, драила пол с таким остервенением, словно хотела соскоблить верхний слой дерева с половиц. Ну и, конечно, за всем этим бурным припадком трудового энтузиазма, забыла про тушащийся на плите кэлахай и спалила его так, что одна сторона обуглилась до черноты. Твою ж мать! Ну как так можно?
А все потому, что дэйн ей нравился, более того... о-о-очень нравился. Он был такой мрачный, такой немногословный, такой загадочный, но при этом совершенно по-детски любил сладкое. Казался душкой... а оказался с душком.
— Тьфу. Мужики. Одна морока от вас, — бурчала Васька, выскабливая в ведро сгоревший кэлахай.
И тут дернули нечистыя заглянуть на кухню Багоя... Мало того заглянуть, так еще и недовольно проворчать что-то о том, что они тут готовят для людей, а не для помойки.
Зря он это. Потому что следом за кэлахаем в мусор полетела сковорода, а Василиса, вооруженная грязной деревянной лопаткой прыгнула к корчмарю и зашипела, помахивая в такт словам своим, несомненно, грозным оружием:
— Вот скажи мне, Багой. Тебе заняться нечем? У тебя дел нет? Ты мне месяц обещаешь печь на улице поставить! Я у тебя две седмицы не могу пряностей допроситься! А где новые сковородки? Дымоход когда отремонтирован будет? Я когда готовлю, так либо дверь нараспашку открываю, либо окна! Я тут стряпать нанималась, а не угореть! А ступеньки в погреб, все прогнившие, ты чинить собираешься, или ждешь, пока я шею сломаю? А...
— Все, все, все... Я понял! — с этими словами харчевник испарился с кухни и даже дверь захлопнул.
Уф... Ну и девка. Прям ведьма какая-то.
И ведь шел по делу! Ведь по делу шел! Взгреть ее хотел за то, что пускает в корчму всех кого ни поподя, да еще устраивает на постой. Бесплатно! В его комнатах! Сдурела она что ль?
Но после выступления стряпухи, корчмарь решил — ну его к лешему, пусть живет. Вроде постоялец не хлопотный. Да и не наест много. Эх. По миру пойдешь с этой дурковатой... Но как готовит! Готовит-то как!
Васька же, выплеснув гнев на несчастного работодателя, подобрела. Ладно, чего уж там. Мужики. Что с них взять, кроме анализов? Хуже детей, ей-богу...
Вечером девушка заглянула к Зарии. Багой определил ту в первую комнату справа, рядом с комнатой Васьки, которую от щедрот своих (и с целью банально подлизаться) выдал стряпухе взамен убогой коморки под лестницей.
Чернушка сидела на краешке кровати и с удивлением рассматривала свои руки. Длинная челка, как обычно, занавешивала глаза.
— Не знаю, что теперь делать, — глухо сказала девушка, когда Василиса плюхнулась рядом с ней.
— Ну... сперва одеться по-людски. Отъесться. А там посмотрим, — стряпуха, не церемонясь, скинула лыковые башмаки и забралась на постель с ногами.
— Он же муж... — робко напомнила Зария, все еще оглядывая свои ладони.
— Вернуть его тебе, что ли?
Несчастная разведенка застыла, а потом испуганно замотала головой.
— Ну, так чего тогда? — Лиска вытянулась поверх одеяла, давая отдых уставшей за день спине, и зевнула.
— Я... просто... — ее собеседница не могла объяснить.
Да и как объяснишь этой странной, беспечной и сильной девушке, которая привыкла сама за себя отвечать, что ей — Зари — приказывали всю ее сознательную жизнь? Помыкали с рождения. А теперь, вдруг... делать это стало некому. И как ей жить? Она не умеет быть свободной! Не умеет принимать решения, настаивать, спорить... Она просто не сможет жить среди обычных людей. Ей этого не дано.
Каким-то непостижимым образом Василиса все поняла. Все ее сомнения, все терзания и опасения. Просто она слишком хорошо помнила, как растерялась ее мамть после того, как от них ушел отец. Она зависела от него, и когда он исчез, оставив после себя лишь пустой шкаф, и эту пресловутую зависимость, начала пить. Он не был таким уж хорошим мужем или отцом, от его ухода мир не перевернулся, а вот, поди ж ты...
