Отстрел экзотических птиц

Все сводилось к одному и тому же: давай поедем в город, где мы с тобой бывали, но не вместе, а врозь, ведь они никогда не жили в Венеции вместе, как-то не вышло, то один несвободен, то другой, нет билетов на двоих, нет на двоих времени. Что предложить вместо нее, что выбрать на карте: смирную Канаду, покинутую Данию, летнюю Ибицу или что-то новое, Турцию, например, ведь их и туда зовут, звали когда-то, наполовину шутя, только наполовину. Нет, говорил Константин, я не поеду, меня-то и не приглашали, и кроме того, я все-таки грек, мне будет там неловко. Что за вздор твои национальные предрассудки, что за вздор ты весь, как трудно с тобой, из-за тебя мы и туда не попадем — впрочем, не очень-то и хотелось. Недосягаемая Венеция голубела вдали: один остров из сотни, один из архипелага таких же недосягаемых, неоткрываемых, обещающих покой, но не успокаивающих ни на миг; чего же легче — заказать билет и улететь налегке, но не напрямик, а чуть в сторону, в Болонью или в Падую, или дальше, в Рим, чтобы там сесть в поезд и прибыть, как должно, не по воздуху, а по воде, вот и рельсы протянуты по насыпи через залив, и крушение поезда превратится в крушение корабля, если сменится ветер и подломится колесо, но пока погода хороша, нечего бояться, prossima fermata — Venezia Santa Lucia, еще несколько минут, и мы на месте, и вы на месте, Константин, поздоровайтесь с городом, смешивая разные строчки и разные стили: добрый день, моя смерть, добрый день, до чего ты прекрасна.

А лучше кокетничать и лукавить, и сквозь кокетство и лукавство, как сквозь прорези маски-бауты, смотреть на Венецию холодно, трезво, не влюбляясь, не опьяняясь, а оценивая подмостки вместо мостов, упругие деревянные полы вместо каменной кладки; все это — сцена, но сцена недурная, на ней можно и станцевать, почему бы и нет, и можно ее покинуть, не оглядываясь и не сожалея. Тебе наскучит там, говорил Эрик, и очень скоро наскучит, я-то знаю, ты изведешься и затоскуешь, и меня изведешь заодно. За десять лет и больше, чем за десять, он изучил Константина (и нечаянно позволил изучить — себя), он предсказывал Константину его желания и отчаяния, как предсказывают погоду и конец света: тебе надоест, ты захочешь сбежать, ты возненавидишь все вокруг, даже чаек, хоть чайки ни в чем не виноваты, ты измучаешься, тебе будет плохо. Что-то морбидное, что-то холерное есть в этом городе, может быть, испарения или сам цвет воды, или манновские фантазии, или малеровские симфонии, неизвестно, не определишь точно, но что-то есть, и таким хрупким, таким уязвимым людям, как Константин, нельзя здесь оставаться, долго ли до беды. Но на то они и хрупки, и уязвимы, чтобы ломаться где угодно, на ровном месте, вдали от бураномураносанмикеле, путеводительских обобщенных названий и территорий, значит, незачем и беречься, это тщетная предосторожность, балет о соломе: надо же где-нибудь умереть, а тут и кладбище, и греческая часть кладбища, и хорошая компания, в Турции ничего подобного не найдешь.

Никуда они не уехали, ни в одну ...цию, ни в другую, отвлеклись, увлеклись и забыли, и занялись чем-то другим — чаще работою, чем любовью. Хорошо бы поставить венецианский балет, не о соломе, но о золотой чешуе, о маскарадных интригах, о вывернутых наизнанку, выворотных в пятой позиции страстях: не громоздкий, а шутливый пустячок, в камзолах и фижмах, в помаде и рисовой пудре; чтобы девушка в камзоле танцевала менуэт с девушкой в фижмах, чтобы юноша в фижмах подавал руку юноше в камзоле, чтобы пестрый свет вспыхивал и гас, создавая иллюзию фейерверка, и невидимые ракеты гремели в оркестровой яме, чтобы чинный менуэт с каждой секундой становился все безумнее и резче, обращаясь в контемпоральное совокупление, в последнюю пляску перед пепельною средой, и чтобы все обрывалось вдруг, и кто-то — девушка ли в камзоле или в фижмах, юноша ли в фижмах или в камзоле, — падал ничком, не дыша, а остальные застывали над ним с кинжалами в кулаках — то ли случайные, то ли сговорившиеся, сговоренные, как жених и невеста, убийцы. Но нет подходящей музыки, и вся идея груба и нарративна, неоригинальна: давно вышли из моды эти перевертни и плащи, убийства под прикрытием баут и домино, дистиллированный стиль, стилизованный дистиллят, милые менуэтные дуэты — не спасут их ни сапфичность, ни ураничность, зрители уснут от скуки и не проснутся. Сделай маленький дивертисмент, минут на пятнадцать, не дольше, ну, хорошо, на двадцать, на двадцать пять, для двух пар или для трех, пусть хоть одна будет привычно-разнополой, и пусть они танцуют, но без фейерверков и крови, то легкомысленно, то печально, то агрессивно, как в "кансьонес", но с веницийским душком. Ну, это скучно, вздыхал Константин, и скажут, что я повторяюсь, и будут правы, ладно, к черту эти фантазии, займусь Берлиозом, не-не-композитором, значит, просто композитором, минус уничтожает минус, займусь им и неведомыми островами, не лидо-торчелло-тронкетто-сан-джорджо-маджоре-сан-ладзаро-дельи-армени-кампальто-маццорбо-ладзаретто-нуово-и-веккьо, нет, к черту и эту сотню, все не перечислишь, я оставлю один île inconnue, без точного адреса, за границей лагуны, и посмотрю, скоро ли он уйдет под воду, утонет вместе со мной.

14

— Как ты думаешь, что с нами будет?

— Не знаю. Ты боишься, что с нами случится все самое ужасное?

— Я боюсь, что не пойму о тебе что-то очень важное. Мне кажется, я понимаю, что ты такое, мне кажется, еще секунда, и я пойму, почему тебе больно, когда тебе больно, и что ты чувствуешь, и как видишь мир, и что с тобой было раньше, когда я не знал тебя. Но ты опять ускользаешь, и я совсем перестаю понимать. Как в первый день, когда мы только познакомились. В первый вечер.

— В первую ночь, говори точнее.

— Я боюсь, что потеряю тебя раньше, чем успею узнать. И когда у меня будут спрашивать, каким ты был, и когда я сам у себя буду спрашивать, что такое ты был, что ты был за человек, я не сумею ответить. Как будто прожил столько лет неизвестно с кем. Ты чувствуешь то же самое?

— Нет. Если меня спросят, я сумею объяснить, что ты за существо, но я надеюсь, мне не придется отвечать на такие вопросы. В этом есть что-то предательское, что-то нескромное. Я согласен говорить о себе, но не о других, и я согласен, чтобы ты говорил о себе, но не обо мне. Впрочем, лучше вообще молчи.

Ладонь лежала не на затылке и не на груди, на губах, прерывая, пресекая речь: лучше молчи, Константин, успеешь еще наговориться вдоволь, когда я исчезну. Но когда он исчез, стало не до разговоров: обойдемся без Константина, кем он был Эрику, только другом, а есть друзья поближе и посимпатичней, с ними и побеседовать о покойном, а Константин пусть отмалчивается и отворачивается, сам же признался, что ничего в Эрике не понимал. И о чем его спрашивать, если он разбит и раздавлен, окончательно сломлен, и зачем его мучить, бедняжку, он мечтал о неизвестном будущем и домечтался, и онемел от горя, не подходите к нему, не трогайте, не надо ему мешать, он все равно ничего не скажет, ничего, он пытается осмыслить то, что случилось с ним, хотя это невозможно осмыслить, только принять целиком, проглотить ком и камень или сперму, на вкус — как уксус, ну что ж, ему не привыкать, не в первый раз он глотает. С Константином теперь очень трудно, признавались вполголоса окружающие, полуокружающие, вставшие подковою за его спиной, да, очень трудно, никогда не знаешь, где он сорвется, и тем более не знаешь, как его успокоить, у него что-то с психикой, он на все реагирует чересчур остро, и это дурно кончится, вот увидите, это кончится судом и скандалом, и потом нам всем будет стыдно об этом вспоминать.

Впрочем, все это было гораздо позже, после Эрика, а пока он поцеловал живую Эрикову ладонь и снял со своих губ (повторялся однажды подсмотренный жест, смесь дрессировки и ласки), и заговорил снова — не о себе, не об Эрике, а о пустяках, о ничтожных и прекрасных вещах, о паре остроносых туфель, о духах и о джинсах, о снеге, о музыке, и еще о балете, но о балете меньше всего. Когда перережут телефонные провода, пророчил кто-то, и перестанет работать почта, погаснет электричество и надвинется зима, вот тогда мы и будем ходить в гости и при свечах беседовать именно о балете, о самом хрупком и эфемерном из всех искусств, хорошо бы не только беседовать, но и танцевать, да в холоде и при свечах не очень-то потанцуешь. А до тех пор куда спешить, мало ли других тем, трудно вам, что ли, поиграть немножко в нормальных людей? Нет, нетрудно, они столько и стольких переиграли, что могли изобразить кого угодно, заказывайте, покажем вам и нормального, и разумного, и доброго, и приятного собеседника из тех, что не кусаются и не рычат, вздыбив шерсть на загривке, не напиваются до изумления и не рассказывают анекдоты о вас вам же в лицо. Но если вам не понравится — мы не виноваты, драматическо-мимикрические способности велики, но не абсолютны, есть какие-то пределы, неудавшиеся двухмерные роли, один оступится, другой сфальшивит, и все рассыплется, и вместо цивилизованных хозяевогостей вы получите парочку балетных сумасшедших, окутанных голубым дымом, и закашляетесь, вспомнив о своей аллергии, и немедленно раззнакомитесь с ними.

Но в этот раз не Эрик, а Константин признался смущенно: наверно, тебе со мной очень трудно жить, я невыносим, — и услышал в ответ вежливое и беспощадное: да ведь мы и не живем вместе, ты позабыл. Повернись все иначе — и они бы съехались снова через несколько лет, объединив дома, но не счета, и попробовали бы сделаться официальною парой, чтоб на вопросы: "Как, вы снова сошлись?" — отвечать с восхитительною рассеянностью: "Да мы, кажется, и не расставались", а там, глядишь, и зарегистрировать отношения, они оба совсем немного не дотянули, не додышали до первых браков, гражданских партнерств. Но как легко, как сладко воображать, что осенью восемьдесят девятого, через три с половиной года после смерти Эрика, через несколько месяцев после смерти Константина, они — вовсе не умершие, это кто-то ошибся дважды, — обсуждали закон о registreret partnerskab и прикидывали в шутку, не пожениться ли им, не заключить ли союз на веки вечные, пока развод не разлучит их. Нельзя усыновлять детей? ну ладно, обойдемся без детей; нельзя венчаться в церкви? не очень-то и хотелось, странно венчаться тем, кто верит мало и плохо, чтоб не сказать — совсем не верит; что еще нужно? чтоб хоть один был гражданином Дании и постоянно проживал в стране? а вот с этим сложнее, не переехать ли нам обратно в Данию, Константин, притворившись, будто мы там жили почти без перерыва, просто стеснялись и прятались, а теперь вылезли из подполья, из шкафа, с другого полушария? Можно и притвориться, да боюсь, нам не поверят, и кроме того, что толку в этом законе и в этом союзе, нет, толк есть, но не для нас, меня и так пустят к тебе в больницу, когда ты будешь умирать, меня уже пустили, а больше мне ничего и не нужно, ни твоего имущества, ни твоих денег, мне нужен ты, но к сожалению, тут все законы бессильны, и я тебя не удержу, Эрик, я знаю, что мы оба мертвы и никогда не найдем друг друга.

— Если с нами должно случиться что-то ужасное, я надеюсь, я до этого не доживу.

— Доживешь, куда ты денешься.

— Тогда не переживу.

— Переживешь, — безжалостно отозвался Эрик. — Ты крепче, чем ты думаешь.

А теперь закрой рот и не спрашивай: "Крепче тебя?", — не продолжай этот разговор. Им ли мериться крепостью, они оба были хрупки и ужасно уязвимы, беззащитны перед простудами, травмами, депрессиями и бессонницами, и оба справлялись с болью, как умели: запить ее, заслушать музыкой, забродить, затанцевать, и если все это не помогало, тогда, не раньше, они брались за сильные средства, химические, отпускаемые по рецепту. Вы должны заботиться об Эрике, говорили Константину, и он повторял с поправкою: я должен заботиться об Эрике, если Эрик мне позволит, в допустимых, в недопустимых пределах; он умел казаться здоровым, не прячась за слишком свободной одеждой: я не тощий, я жилистый, мои руки не тоньше, чем у Эрика, не впаивайте мне недоедание, я прекрасно ем, кто сказал, что я голодаю, это видимость, говорят вам, я совершенно здоров, просто у меня такое сложение, телосложение, — и Эрик в хорошем настроении добавлял: теловычитание. Чудная вы парочка, неофициальная парочка, Эрик и Константин: плоскости и острые углы, резкие линии, никакого объема, вы сами, не ваши роли, почти двухмерные, надмирные и неотмирные (не о вас ли сказано: "человеческие дети среди крокодилов"), немножко сумасшедшие, а все-таки земные, поэтому и чувствуете себя прекрасно в этом мире — без "над-" и "неот-", попросту без "нет", — или не прекрасно, иногда и отвратительно, но не так, чтобы бросать все и ударяться в бега: куда угодно, но подальше отсюда. Лично я, уверял Эрик, вообще устал от перемещений, я старею, и я давно понял, что подальше отсюда не лучше, чем здесь, и не хуже, слава богу, но не стоит затраченных сил, мне надоели гостиницы и съемные квартиры, постоянные гастроли, довольно, я живу тут и не собираюсь переезжать, мне хорошо; он умолкал, и тогда вступал Константин, как в срепетированном дуэте: а мне нравится путешествовать, я хочу в Австралию ("потискать коал", вставлял Эрик), в Южную Америку ("ему мало одного раза, он хочет научиться танцевать настоящую конгу"), в Японию ("вот уж где ему делать нечего, но попробуйте ему это втолковать"), а еще в Сингапур, в Россию, в Люксембург и на Мадагаскар ("в Люксембург — потому что там красивое мягкое "лю" и каменное "бург", он без ума от таких сочетаний"), это очень здорово — уезжать, а потом возвращаться домой ("с кучей барахла, которое некуда ставить"), все приводить в порядок, выпалывать сорняки в саду, вытирать пыль, работать, я всегда чувствую, что безумно соскучился по студии, по классам, по танцовщикам, я страшно радуюсь, когда вижу их снова, а на Эрика не обращайте внимания, он вечно брюзжит и вредничает, и не верит, что я тоже скучаю без него, не верит, что никогда бы не смог уехать навсегда — именно из-за него, не смог бы с ним расстаться.

Вы чудные, говорили им, вы чудесные, — вздор, отвечали они хором, мы ужасные, мы просто отлично мимикрируем и даже хамелеоним, и кажемся хорошими и чудесными рядом с другими хорошими и чудесными, но на самом-то деле мы мерзкие, мы гадкие, зубастые и злые, поэтому и сошлись, чтобы вместе на всех скалить зубы. Тут бы спеть, оскалясь: "Да, я смерть твоя, да, я съем тебя", — полюбуйтесь, мы все-таки что-то едим, хоть у нас весьма странные вкусы; но они оба были слишком очаровательны, слишком воспитанны, чтобы прикидываться чьей-то смертью, чьими-то — двойное множественное — смертями. Не бойтесь, подходите ближе, мы вас не тронем, мы любим друг друга, мы грызем и мучаем только друг друга, мы почти безобидны, почти безопасны, если нас не гладить и не дразнить. И кто-то из осторожных, не подходивших ближе, рассказывал потом в интервью не под запись, в обычной беседе, чуть ностальгической, ретроспективной: "Я не знаю, кто о ком больше заботился, Константин об Эрике или Эрик о Константине, не знаю, все ли у них было благополучно, наверно, не все, они оба были трудными людьми, трудными и замечательными. Иногда смотришь на любовников со стороны, зная, что они любовники, и вдруг что-то прорывается в движениях или в тоне, между слов, и ты понимаешь, любят они на самом деле или нет. Мы были в Копенгагене втроем, Эрик тогда играл в "Расёмоне", в драматическом спектакле, не в балете. У него был удивительный голос, я и сейчас иногда слышу, как он говорил: "Это было не-ве-ро-ят-но" или "Если б я это сделал, я совершил бы преступле-е-ение" или "Раз-два-три, раз-два-три", да, он даже в классе считал так, как никто на свете, это невозможно забыть. В "Расёмоне" он играл мертвого самурая, вы ведь видели фильм, вы знаете, почему он там мертв? После спектакля мы с Константином зашли к нему за кулисы, у него была своя гардеробная, крохотная — но все-таки отдельная. Два человека еще поместятся, а трое никак. Эрик сидел у зеркала и снимал грим, я стояла в дверях, потому что не было места, а Константин вошел внутрь, снял с крючка халат и укрыл Эрика. Собственно, вот и все. Я имею в виду, они не обнимались, не целовались, они вели себя, как всегда. И Константин просто накинул халат Эрику на плечи, в этом не было ничего особенного, ничего слишком интимного. Но в этом было очень много любви. Смешно, но я, наверно, никогда этого не забуду. В этом было так много любви".