Вдали от суеты

Как только лейтенант закончил свой рассказ, Боб поднялся и вышел из комнаты, пробормотав, проходя мимо меня, что история очень жестока.

— Мне кажется, мистеру Паркеру нездоровится, — заметил лейтенант, когда Боб ушел.

— Нет, он совершенно здоров. Думаю, он отнесся бы к вашему рассказу с должным энтузиазмом, если бы не чувствовал, что вы, в каком-то смысле, его конкурент.

— Вот оно что! — рассмеялся лейтенант. — Вы, конечно же, имеете в виду наши отношения к мисс Магрудер? Мне бы не хотелось распространяться на эту тему, она весьма деликатна, а кроме того, вы можете подумать, что я вмешиваюсь в дело, к которому не имею никакого отношения. Тем не менее, признаюсь вам откровенно, на мой взгляд — у мистера Паркера нет ни единого шанса. Девушка не испытывает по отношению к нему никаких чувств. Провалиться мне на этом месте, если это не так.

— Вы в этом абсолютно уверены?

— Да, сэр, можете на меня положиться. Паркеру следовало бы прекратить ходить к ней. Кстати, уж не туда ли он направил сейчас свои стопы?

— Скорее всего, туда.

— В таком случае, вынужден откланяться, поскольку обещался зайти к Магрудерам в половине девятого, так что спокойной ночи.

Лейтенант Смайли вышел. Миссис Аделер сразу же спросила:

— Веришь ли ты в то, что сказал этот человек?

— Конечно же нет, дорогая. Моей веры хватило бы на десяток человек, но тут нужна целая армия. Он весьма глуп, если надеется потеснить Боба в сторону. Но Бобу следует решить этот вопрос очень быстро. Если он этого не сделает, мы проиграли. Все, конец кампании. Так что: победа или смерть!

Глава XIII. День позора. — Время телесных наказаний в Нью-Кастле. — Как исполняются наказания. — Несколько слов о системе наказаний. — Необычный судья. — Как выносился приговор Джорджу Вашингтону Басби. — Чувства приговариваемого. — Жестокий приговор и закон, требующий реформирования.

Сегодня день святого Позорного столба. День, в который гуманные и либеральные жители Дэлавера должны прятать свои лица за оскорбление, нанесенное цивилизации законодательством своего штата. В соответствии с этим законодательством, сегодня утром полдюжины жалких существ заключены в колодки, после чего на их обнаженные задние части обрушиваются удары плетей-девятихвосток. Это очень нелегко, стоять с просунутыми в деревянные отверстия руками и головой в холодную ноябрьскую погоду, когда дует порывами северо-восточный ветер, разгоняясь над широкой гладью реки; один из несчастных, перенесших это страдание, настолько онемел от холода, что едва мог спуститься вниз. А пока он спускался, его продолжали хлестать по покрытой фиолетовыми полосами спине. Он украл какую-то пищу, и выглядел так, будто отчаянно в ней нуждался, голодным, несчастным, измученным страданиями. Было бы гораздо более по-христиански, если бы общество, вместо того, чтобы уродовать его тело, проявило акт милосердия, накормило его и одело надлежащим образом, после чего поместило в какое-нибудь учреждение, в котором могли бы побеспокоиться о его душе. Но это не тот способ воздействия, какой преобладает в нашем штате.

Когда наказание приводилось в исполнение, ворота тюрьмы были широко распахнуты, и среди зрителей присутствовало по меньшей мере два или три десятка детей, взиравших на это варварское зрелище. Но ничто не может заставить меня позволить смотреть на это моим детям. Оно воспитывает в них жестокость.

Ребенок, который видит эту картину, утрачивает значительную часть чуткости и отзывчивости, присущей его возрасту.

Помост для наказаний и позорный столб изготовлены из прочной древесины и имеют размер приблизительно в квадратный фут. Небольшая площадка, в восьми или девяти футах над землей, а над ней, приблизительно в пяти футах, крестовина, имеющая в каждой половине своей поперечины два отверстия для шеи и по два для рук людей, долженствующих понести наказание. Верхняя половина поднимается, а затем снова опускается, зажимая жертву, иногда довольно сильно. Снизу площадку поддерживают перекладины, упирающиеся в столб под углом. Под платформой также имеются прикрепленные наручники, в которые заковывают тех, кого собираются пороть. Все приспособление имеет вид огромного креста. Он почернел от времени, местами покрыт пятнами зеленой плесени и мха, потрескался и сморщился, из него кое-где торчат щепки.

Было время, когда это орудие жестоких пыток стояло на общественной улице. Оно располагалось на лужайке, в конце рынка, и там преступников наказывал шериф. Старики, прожившие в городке всю жизнь, могут поведать, что, когда они были мальчишками, то все бездельники и бродяги со всей округи собирались здесь, чтобы забрасывать несчастных, преступивших закон и пригвожденных к позорному столбу, всем, что только не попадалось под руку; при этом случалось так, что некоторые из этой толпы сами попадали к столбу и бывали наказываемы точно таким же образом. Здесь же пороли и женщин. На открытом пространстве, с сорванной до талии одеждой, и гогочущая толпа собиралась вокруг, чтобы с бесстыдством наслаждаться ужасным зрелищем.

Это было всего лишь полвека назад. Может ли кто сказать, что с тех пор мы не стали более цивилизованными? Может ли кто сказать, что общество не стало более приличным, поскольку, повинуясь этому чувству, вынудило скрыть отвратительный пережиток варварства за стенами тюремного двора, где приведение в исполнение наказания более соответствует месту, чем возле дверей храма, где поклоняются милосердному Всевышнему? Я надеюсь, не за горами тот день, когда позорный столб и породившая его адская система, навеки останутся в прошлом, а люди штата поймут, что первая их обязанность сводится не к простому наказанию преступника, а к его перевоспитанию.

При этом, оправдывая свой подход, утверждают, что наказание не является серьезным, поскольку шериф никогда не злоупотребляет плетью. Но оно страшно не силой ударов, а присутствием множества людей, для которых, — и страдалец это чувствует, — он отныне и навсегда становится преступником. К тому же, сила ударов на самом деле зависит от шерифа, который способен убить человека тем же числом, которое другой даже не почувствует. Я утверждаю, что любой закон, предоставляющий исполнение наказание на личное усмотрение наказующему, который может быть подкуплен, напуган или, в конце концов, иметь личную неприязнь к наказуемому, кладет конец справедливости. Наказание должно быть непредвзято. Еще говорят, что никого не секут вторично. Это не соответствует действительности. Одни и те же мужчины возвращаются к столбу снова и снова. Некоторые из них изгоняют; они уходят, но только для того, чтобы в другой общине совершить те же самые преступления и стать бременем для других людей. Мы не имеем права наказывать, а затем изгонять преступников в иные места, где вполне достаточно своих собственных. На нас возложена священная обязанность держать их в тюрьмах, за счет государства, и обучать их там ремеслу, с помощью которого они смогут заработать себе на жизнь, конечно, если захотят. В таких местах арестанты могут стать предметами опеки тех филантропов, которые понимают, что общество обязано помочь этим людям. Но в тех условиях, которые созданы сейчас, лечение общества попросту невозможно, поскольку невозможно привить преступникам стремление к лучшей жизни, свободной от дурных помыслов.

У падшего ангела в Дэлавере нет шансов. Закон подрезает им крылья и ставит клеймо мерзавцев, а общество мечет в них громы и молнии и обвиняет в деградации. Врата милосердия закрыты для них безнадежно и навсегда, и они изгоняются прочь, неся на себе печать своих преступлений, подобно женщинам, клеймившимся алой буквой в Новой Англии в стародавние пуританские времена, так что весь мир может прочитать это их клеймо. Они знают, что их наказание страшно и жестоко, не пропорционально совершенному ими деянию; они проклинают своих судей, ненавидят их горькой, ничем не истребимой ненавистью. Они знают, что не будут допущены к возрождению, и что закон, который должен был бы поспособствовать этому, на самом деле навеки изгоняет их из общества, лишает принадлежности к роду человеческому, делает изгоями, более того — изгоями из изгоев. Они превращаются в камень, они выходят из тюрем закоренелыми, безнадежными преступниками.

Некий судья, который ввел законодательство в Дэлавере когда-то давным-давно (будем считать, тысячу лет назад) был, относительно применяемых им методов, весьма своеобразным человеком. Не знаю, может быть, ему нравилось слышать звук своего голоса, подобно многим менее почтенным и внушающим страх людям, или же он на самом деле любил терзать преступников на скамье подсудимых, во время произнесения приговора, наблюдая за их реакцией, держа в подвешенном состоянии, возбуждая в них надежды, который в конечном итоге развеивал в прах. У него было мягкое и доброжелательное выражение лица, когда он обращался к заключенному, и тем самым как бы обнадеживал несчастного, после чего отпускал несколько замечаний, которые были построены настолько гениально, что в них нежность переплеталась с ласковым сочувствием, пропитаны добротой и настолько выразительны, настолько проникнуты стремлением к благу преступника, что последний, наконец, приходил к твердому убеждению в том, что судья собирается приговорить его к самому легкому наказанию. И когда, в соответствующим настроении, он ожидал воплощения в жизнь этого своего благостного ожидания, судья, заметив, что нужный эффект достигнут, завершал свою речь, все с тем же филантропическим выражением лица, вынесением приговора, содержащего самое страшное наказание, предусмотренное законом за совершенное преступление.

Однажды, когда должность судьи занимал один из таких реликтов, в суде рассматривалось дело, — именно таким образом, — некоего юнца, которого звали Басби. Басби, как кажется. обвинялся в краже какой-то старой железяки, стоимостью в семьдесят пять центов, и присяжные признали его виновным. Басби было приказано встать, и судья, поместив на лицо мягкую снисходительную улыбку, нежно взирал на подсудимого; затем, сунув в рот небольшую щепотку табаку, глубоко вздохнул, и начал:

— Джордж Вашингтон Басби, вы были признаны виновным жюри, состоящим из ваших соотечественников, в преступлении против общества, мира и достоинства населения штата Дэлавер, и я здесь, чтобы наложить на вас справедливое наказание, предусмотренное законом. Мне очень, очень жаль видеть вас на скамье подсудимых, Джордж, это разбивает мое сердце, но я вынужден выполнить обязанность, возложенную на меня как на судебного исполнителя. Прервемся ненадолго, прошу вас, что взглянуть на вашу жизнь, то, от чего вы отрекаетесь своим поступком. Когда взошло солнце вашей жизни, вы появились на свет в счастливый момент в счастливом доме, вас окружали добрые родители и друзья, которые молились о вашем рождении, которые с самого детства опекали вас, любили и лелеяли вас, шли ради вас на жертвы.

— У вас есть мать, — тут голос судьи дрогнул, и он смахнул слезу, — мать, на коленях который вы начали сюсюкать ваши первые, обращенные к Богу слова, которая ухаживала за вами, служила вам с нежной, пылкой любовью, какую может испытывать только мать. У вас есть отец, чей взгляд, стоило ему только вас увидеть, наполнялся гордостью, кто дал вам в наследство свое честное имя. До того времени, пока вы, уступив коварным козням искусителя, не совершили преступление, ваша жизнь была безупречна, и, казалось, самые яркие задатки и мечты вашего детства будут воплощены в жизнь, богатую и исполненную благочестия. Ваше будущее было спокойным и счастливым; чистота, благородство и отвага, казалось, ждут вас, и все, что только может быть получено благодаря беспорочной репутации, упорству, энергии, искреннему следованию путем закона — это все должно было быть вашим.

После этих слов Басби почувствовал себя на седьмом небе. Он был уверен, что такой добрый старик не может отнестись к нему слишком строго и шепотом сообщил помощнику шерифа, что рассчитывает максимум на тюремное заключение сроком до шестидесяти дней.

Судья, между тем, сунул за щеку щепотку табаку, высморкался и продолжал:

— Как трудно мне определить точную меру вашего наказания! Зная, что мы должны заботиться о милосердии, и что должны прощать, если и сами надеемся на прощение, насколько болезненно мне провести черту между неоправданной снисходительностью и требованием нарушенного закона. Принимая во внимание, говорю я, все то, что говорит в вашу пользу — вашу молодость, вашу счастливую семью, напутствовавшую вас на путь истинный, где вы окружены родительской любовью, дом, где ваша любящая мать лежит, скорбя о грехе боготворимого ею сына, где ваш престарелый отец, преждевременно поседевший, опечаленный, сделал шаг к могиле в виду вашего поступка, дом, в котором вас воспитывали, увещевали и учили поступать правильно...

— Думаю, он не назначит мне больше месяца, — прошептал Басби помощнику шерифа.

— ...Учитывая, что это ваше первое правонарушение, что ваше поведение до сих пор свидетельствовало о том, что вы честный молодой человек, что вы извлекли урок из горького и страшного события, глубоко затронувшего ваше сердце, что у вас есть хорошие перспективы жить в будущем честно, принося обществу пользу, загладив вину и вернув себе доброе имя...

— После этих слов он вряд ли даст мне больше двадцати дней, — прошептал Басби.

Судья вытер повлажневшие глаза, сунул в рот очередную порцию табаку, после чего продолжил.

— С учетом всех этих смягчающих обстоятельств, принимая во внимание тот факт, полностью принимаемый наличествующим судом, что правосудие не мстительно, но осуществляет высшую справедливость по отношению к нарушителям закона, направленную на исправление и нравственное улучшение последних, я говорю о том, что вы находитесь в ранневесеннем периоде своего существования, с перспективой будущности, заманчивыми далями лучшей, ничем не омраченной жизни, — учитывая наличие скорбящих родителей, возносящих за вас молитвы; матери, заботившейся о вас с ваших самых первых шагов со всем величием и нежностью материнской любви, почтенного отца, смотрящего на вас как на утешителя его старости; учитывая также, что это ваш первый неверный шаг, совлекший вас с пути долга...

— Две недели, не больше! — прошептал Басби с радостью в голосе помощнику шерифа.

— С пути долга, — продолжал между тем судья, — и что до совершения преступления вы были выше подозрений и упреков, в свете всего этого, — подчеркнул судья, — повинуясь чувству долга, как представитель закона, хотя и связанный присягой выступать в защиту его поруганного величия...

— Провалиться мне на этом самом месте, если он даст мне больше чем одну неделю, — пробормотал Басби.

— Так вот, хотя я и обязан осуществлять правосудие, будучи абсолютно беспристрастным, я чувствую, что мне будет трудно осуществить это в данном конкретном случае, имея в виду вышеперечисленные смягчающие обстоятельства, то есть вынести приговор, в соответствии с законом, который не покажется вам чрезмерно строгим или даже жестоким, а даст вам могучий импульс к преображению...