Проклятие Раду Красивого

Недовольство Мехмеда исчезло. Осталось только внимание.

— А ты готов пролить кровь ради меня? — теперь уже с лукавой улыбкой спросил я, показывая султану расползающееся на моём пальце алое пятнышко.

Мехмед увидел, что жертва требуется совсем не большая, поэтому не хотел выглядеть трусливым.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Что я должен сделать?

— Надрежь себе палец на левой руке, — сказал я, передал ему нож, а сам наполнил чашу вином.

Затем каждый из нас капнул несколько капель своей крови в чашу. Мы встали рядом друг с другом на колени и, приобнявшись, одновременно испили из неё. Так делали скифы, о которых я читал. Правда, они также обмакивали в чашу и своё оружие, но об этом я Мехмеду не сказал.

Для меня всё произошедшее ничего не значило — забытый обычай чужого народа, да и султан, как видно, не принял наши действия всерьёз. К тому же, согласно его верованиям, левая рука считалась нечистой. Вот если бы мы надрезали себе пальцы на правых... Или дело было не в том? Ведь Мехмед согласно его верованиям не мог делить со мной ложе — такое соитие считалось у мусульман страшным грехом, как и у христиан — и, тем не менее, он делил. Значит, не придавал особого значения верованиям.

Остаток ночи прошёл для меня в трудах, но бесплодных. Теперь султан, утомлённый моими ласками и желавший ненадолго заснуть, крепко прижимал меня к себе, а если я пробовал хоть чуть пошевелиться, Мехмед просыпался.

Конечно, он не боялся, что я его убью. Если б боялся, то вообще перестал бы допускать к себе. Скорее уж, боялся моих новых выдумок. Что если бы мне пришла мысль надрезать ему кожу, чтобы спрятать под ней несколько своих волос, срезанных с виска?

"А ты хитёр, Мехмед, — думал я, вынужденно прижимаясь к его боку. — Ты хитёр, но я терпелив и дождусь своего часа".

* * *

На следующую ночь к моему великому удивлению и радости султан пил ещё больше. Он казался странно беспечным, как если бы Бог отнял у него разум, но когда Мехмед, наконец, заснул, и я смог взглянуть на блюдо с фруктами, то обнаружил, что ножа там нет!

Сначала мне подумалось, что нож просто куда-нибудь завалился, но затем я, подобравшись к блюду и обшарив всё вокруг, убедился — нет. Отсутствие ножа явно не было случайностью, ведь — я только теперь заметил! — на блюде лежали лишь такие фрукты, которые не требовалось резать.

Вместо пропавшего ножа мне мог послужить изукрашенный кинжал Мехмеда, но кинжала среди султанской одежды также не оказалось. И когда я это обнаружил, мне стало страшно. Мне подумалось, что Мехмед не спит, а наблюдает за моими бесплодными поисками.

Чтобы развеять страх я опять принялся будить султана, и на сей раз это оказалось гораздо тяжелее, чем вчера. "Одно из двух — или Мехмед очень умело притворяется, или он так крепко спит потому, что в комнате нет ничего для него опасного", — мне невольно пришло на ум такое рассуждение.

Меж тем султан пробудился, мы снова начали предаваться утехам, но я всё время думал, что бы предпринять: "А если взять что-нибудь тяжёлое и проломить султану голову? Можно ударить прямо в висок". Однако ничего подходящего в комнате разглядеть не удавалось. Все вещи, как назло, выглядели изящными и хрупкими.

"Тогда можно задушить, — решил я. — Если султан хорошенько напьётся, то не сумеет сопротивляться". Правда, обычный пояс для такой цели не годился. И большой платок, свёрнутый в жгут — тоже. Нужен был шёлковый шнурок, тонкий, но крепкий.

"Завтра найду такой среди своих вещей", — пообещал я себе и нашёл, но на следующую ночь Мехмед меня к себе не позвал.

Так прошло ещё две ночи. Я провёл их в своих покоях, а не в покоях султана. Меня снова начали одолевать страхи, что Мехмед обо всём догадывается и потому не зовёт. В голове возникали мучительные вопросы: "Если султан догадался, тогда отчего я до сих пор не казнён? Или султан ждёт моего брата, чтобы отрубить мне голову на глазах Влада, которого тоже собирается казнить?" Да, Мехмед любил отравить казнимому последние минуты жизни. Султан считал это хорошей шуткой.

Устав от тревожного ожидания, я решил заплатить своим слугам, чтобы они выяснили, с кем Мехмед провёл прошлые ночи. Ответ они получили довольно быстро, и он обрадовал меня, но в то же время расстроил.

Султан провёл эти ночи в одиночестве, потому что не желал никого видеть и слышать. Он мучился от боли в правой почке, причём боль была такой, что даже дурманящие снадобья не помогали. Боль лишь притупилась, но не ушла.

Султан не мог ни есть, ни заниматься делами, ни даже слушать, как кто-то читает ему некую увлекательную книгу. Постоянная ноющая боль и дурманящие снадобья не позволяли сосредоточиться ни на чём. Мехмед вертелся на постели, тщетно выискивая такую позу, в которой мог бы забыться сном хоть на время.

Султан сделался очень раздражительным. Когда лекарь сказал ему, что почка болит вероятнее всего от вина, и что не следовало столько пить, Мехмед заметил ему в ответ:

— А знаешь ли ты, лекарь, что поучать меня — очень вредно для твоего здоровья? Ты можешь умереть от этого. И придётся мне искать нового лекаря.

Я радовался мучениям султана, но поскольку меня уверили, что его жизнь вне опасности, я беспокоился и мысленно твердил: "Дни проходят в напрасном ожидании. И даже после того, как Мехмеду станет лучше, мне не удастся его напоить. Ведь Мехмед не захочет, чтобы боль вернулась. Конечно, со временем он забудет её и снова возьмётся за старое. Но когда это случится? Через месяц? Через полгода? А до приезда брата осталось не больше двух недель времени".

Меж тем правая почка султана успокоилась, но боль перешла на левую. Три пропущенных ночи превратились в пять. Затем минуло ещё три, и пусть боль, наконец, оставила султана, он почти не ел, пил только воду, а допускал к себе только визиров, да и то по крайней необходимости, потому что накопились государственные дела, которые не могли ждать.

Наконец, Мехмед допустил к себе и меня:

— Сделай так, чтобы мне стало хорошо, — с вялой улыбкой произнёс он, лёжа на софе.

Уже настала осень. Я знал, что в землях за Дунаем закончили собирать урожай, а значит, мой брат вот-вот приедет — приедет на верную смерть.

Я сделал шаг к султану. За поясом у меня был спрятан уже давно припасённый шёлковый шнурок, аккуратно скрученный так, чтобы в одно мгновение размотать. Я намеревался воспользоваться этим шнурком, потому что в комнате мы с Мехмедом остались одни. "Он ослаблен после болезни. Не так ловок. Не так силён, — рассудил я. — Мне удастся его задушить. Удастся".

Чтобы всё выглядело, как любовная игра, я лукаво улыбнулся, ведь прекрасно понимал, что подразумевается под словом "хорошо" — мне следовало остановиться у переднего края софы, опуститься на колени... однако я не остановился, а зашёл лежащему Мехмеду за спину, скользя рукой по предплечью, а затем по плечу.

Я обнял султана за шею, прижался щекой к его щеке и проговорил:

— Повелитель, я так скучал!

— Я тоже, мой мальчик, — ответил он. — Проклятое недомогание не позволяло мне быть с тобой.

— Да, повелитель, до меня доходили слухи о твоём нездоровье. Может, нам следует повременить с утехами? — под этим предлогом я убрал руки от шеи Мехмеда, но лишь затем, чтобы достать из-за пояса шёлковый шнурок и размотать.

Как и следовало ожидать, султан сказал:

— Нет, мой мальчик, я не хочу больше ждать.

Это дало мне повод снова обнять султана за шею, но теперь на левую руку у меня был крепко намотан конец шнурка, зажатого в кулаке той же руки. Соединив левый кулак с правым у шеи Мехмеда, я схватил второй конец шнурка правой рукой.

Султан не мог заглянуть себе под бороду, поэтому не видел, что я делаю, и жаловался мне на жизнь:

— Ты — моя единственная радость. Я столько страдал за последнее время. Ах, мой мальчик, ты не знаешь, как мучительна боль в почках. Я так страдал, а когда мне сделалось легче, на меня обрушилось новое испытание. Твой брат решил доставить мне неприятности.

— Что случилось, повелитель? — мой собственный голос показался мне чужим, а голова сделалась такой тяжёлой от мысли: "Неужели, я опоздал, и Влад уже мёртв?"

Однако я не выпустил шнурка из рук и решил, что даже если опоздал, то всё равно задушу Мехмеда. Мой брат не останется неотомщённым!

Султан теперь уже сам прижался щекой к моей щеке и продолжал жаловаться:

— Твой брат решил оскорбить меня. Вдруг взял и решил безо всякой причины. Недавно к нему, как обычно, отправились мои люди, чтобы вместе с ними он привёз мне дань, а твой брат убил их. Сначала сказал, чтобы они обнажили перед ним головы, а когда мои люди отказались, потому что это противоречит исламу, твой брат велел прибить чалмы к головам моих людей гвоздями. Сказал, что так чалмы станут крепче держаться. Что это за поступок? Зачем? Я не понимаю.

Я отпрянул от Мехмеда и спрятал шнурок в рукав:

— Значит, мой брат не приедет к твоему двору этой осенью?

— Я так понимаю, что нет, — недовольно проговорил Мехмед, оглянувшись на меня. — Я же говорю тебе, что твой брат убил моих людей.

Наверное, султан досадовал, что я так непонятлив, и что больше не выражаю сочувствия своему повелителю.

— Мне стыдно за моего брата, — наконец, произнёс я. — Как он мог так поступить!

Мне хотелось, чтобы мой возглас звучал с возмущением, но получилось, будто я паясничаю. Ведь в ту минуту я так радовался за Влада: "О, мой дорогой брат! Ты сам всё понял. О, мой умный проницательный брат! Ты понял, что тебе больше не следует приезжать. Этим ты спас себя и в то же время меня. Значит, мне не нужно убивать султана, и я могу ещё немного пожить на свете. Но не беспокойся. Я не стану грустить. Моей радостью будут воспоминания о тебе — радостью, которую никто не отнимет".

Если бы десять лет назад кто-то сказал мне: "Ты станешь несказанно счастлив от мысли, что твой брат уже никогда не приедет в Турцию", — я бы подумал, что это шутка, потому что в те времена очень ждал брата, да и в последующие годы ждал его приездов.

Пусть я сознавал, что Владу в Турции грозит опасность, но пытался оправдать своё себялюбие, мысленно повторяя: "Опасность, так или иначе, есть всегда".

В прежние времена моя радость от встречи с братом казалась мне важнее и ценнее, чем сознание того, что брату ничего не грозит, а теперь... Впрочем, опасность осталась даже теперь, ведь Влад стал врагом султана, и это означало, что против моего брата будет военный поход.

— Ах, мой бедный повелитель! — меж тем продолжал я, но ничего не мог поделать со своим голосом. Моя речь звучала как у паяца, который не жалеет султана, а насмехается над ним.

Мехмед начал смотреть на меня недоумённо, и чтобы избежать объяснений, мне следовало сделать то, о чём меня недавно просили. Я остановился у переднего края софы и встал на колени:

— Мой бедный повелитель, я развею твою печаль. Тебе будет хорошо.

Султан одобрительно улыбнулся и начал помогать мне, когда я развязывал на нём пояс, отодвигал полы его халата и убирал всё прочее, чтобы добрался до той части султанского тела, которую мне сейчас следовало ублажать.

Наконец, все препятствия оказались устранены, но, прежде чем приступить к делу, я не удержался от одного вопроса:

— Повелитель, а когда ты пойдёшь на моего брата в поход? Сейчас или в будущем году?

— Сейчас нельзя идти в поход, — ответил Мехмед. — Я только вернулся из Мореи. Моё войско устало. А в будущем году я пойду на Трапезунд, — султан вдруг рассмеялся от внезапно возникшей догадки. — Значит, ты всё же хочешь трон своего брата? Хочешь власти? Увы, тебе придётся подождать, мой мальчик. Властвуй пока над моим сердцем.

* * *

Следующий год прошёл для меня вполне счастливо. Моя жизнь стала спокойной, потому что исчез страх за брата, да и страх за себя тоже исчез. Вопреки собственному положению пленника я чувствовал себя свободным.

Мне часто приходили в голову очень дерзкие мысли: "А что, если я не стану больше потакать особым прихотям Мехмеда? Что он сделает? Разгневается. Ха! Велика беда! Отрубит мне голову? Ха! Да пусть рубит. А если он вправду хочет напугать меня, то пусть клятвенно обещает, что я останусь его возлюбленным ещё на десять лет".

Порой мне и самому не верилось, что прошло уже десять лет. Десять лет как пытка. Десять лет как кошмарное сновидение. Однако я не умер, не повредился рассудком... Впрочем, в сохранности рассудка я был не слишком уверен. Я помнил, как на меня когда-то смотрел Иоанн Сфрандзис — он считал меня безумным.

Теперь я чувствовал в себе силы прекратить многолетнюю пытку, но пока не хотел, потому что султан говорил мне, что посадит меня на румынский трон. Это означало, что пытка прекратится сама собой, ведь я уеду из Турции и распрощаюсь с Мехмедом. И, возможно, встречусь с братом.

"Как случится эта встреча?" — спрашивал я себя. Мне не хотелось думать, что мой брат может оказаться пленён во время войны с Мехмедом. Я успокаивал себя тем, что с румынскими правителями такое случается редко. Обычно они успевают скрыться от своих врагов, убежав за пределы Румынии, поэтому не оказываются ни пленёнными, ни убитыми. "Когда султан придёт в Румынию со своим огромным войском, мой брат спрячется за горами в Трансильвании", — повторял я себе.

В то, что Влад под натиском турецкой армии сумеет удержаться у власти, мне уже не верилось, несмотря на библейский рассказ о Давиде и Голиафе. Я думал: "Пусть уж лучше власть в Румынии достанется мне, чем кому-то ещё. Я стану хранителем этой власти, а когда мой брат придёт ко мне, чтобы забрать всё назад, я отдам. Отдам с радостью и скажу Владу, что никогда не был ему врагом".

Я живо представлял себе эту нашу нескорую встречу, и она так радовала меня. Мне становилось так тепло на сердце. Я чувствовал в себе силы ждать, и начинал улыбаться, и напевал под нос колыбельную песню, которую мне когда-то пела в отцовском дворце нянька — единственную румынскую песню, которую знал.

Если же мне казалось этого мало, я погружался в воспоминания. Перед глазами проносились туманные картины из раннего детства, затем вспоминались годы, проведенные в турецком плену вместе с Владом. Эти воспоминания были ярче.

Вспоминалось и более позднее время — долгие периоды одиночества, перемежавшиеся краткими встречами с братом. Эти картины прошлого представлялись самыми яркими, отчётливыми, и потому доставляли самую большую радость.

"Хорошо, когда есть, что вспомнить, — думалось мне. — А ведь этого не случилось бы, если б в тринадцать лет я не покорился султану".

Странно, но я впервые по-настоящему задумался о том, что было бы, если б в отрочестве мне отрубили голову. Только-только став жертвой султанской "милости", я мечтал о казни, но её исход всегда представлялся мне пустотой, небытием, когда уже ничего и никого нет. И лишь теперь я осознал, что если бы бренный мир перестал существовать для меня, он не перестал бы существовать для остальных. Например, для Влада и Мехмеда.

Я задался вопросом: "А что если б Влад много лет назад, ничего не зная о моей смерти, приехал к султанскому двору и попросился на службу к Мехмеду?" Внутри всё похолодело от этой мысли, ведь султан казнил бы моего брата, потому что понял бы — как только Влад узнает о моей смерти, то из слуги превратится во врага. Значит, хорошо, что я не умер. И получалось, что, несмотря на все невзгоды и несчастья, которые обрушились на меня с братом, Бог хранил и меня, и Влада — мы могли лишиться жизни уже много раз, но не лишились.