— Ей работать с тобою: завтра, послезавтра, в ближайшие два года. Что, если ты окажешься мстительным влюбленным? Приходится тебе уступить, во избежание худшего...

— Еще спроси, не подозреваю ли я, будто она всё это делает, чтобы смягчить сердце злобного наставника.

— С тебя сталось бы вообразить и такое.

— Она же знает: по части работы сие ничего не изменило бы.

— Да. Ты — оплот Закона. Человек великой верности долгу. Принимай награду: тебя есть, за что полюбить.

— А я не вижу разницы, любят ли "за что-то" или просто так. Главное — чтобы любили.

— Да, ты же всех насквозь видишь. Исключительная личность!

— А что, Бенг, я могу ей предложить помимо собственной исключительности?

— Она всего на год старше твоего сына.

— Что поделаешь...

— Она едва ли знает...

— Помолчи.

Объятие теснее. Ты проводишь ладонью по ее груди. Легкое движение ее плеча вверх. Это ответ тебе: да, вот так. Снизу вверх и по кругу. Учись, запомни, как бывает, когда у женщины по-настоящему красивая грудь. Не маленькая и не большая, ровно такая, как тебе всегда мечталось. Только наяву ты таких женщин прежде не встречал.

А ведь сама Гайчи и не думала распоряжаться тобою. Просто потянулась развязать узел кожаной ленточки у тебя на волосах. Нужно ли это делать? Будешь знать: нужно, хотя по-твоему и удобнее, когда волосы стянуты в хвост. Ты не возьмешься за гребни и заколки ее прически. Она вскинет руки, разберет это всё сама.

Смотри, любуйся. Ласкай и любуйся. Ты говорил: для тебя красиво любое человеческое тело, если оно способно жить и радоваться жизни. Поэтому ты почти никакую из женщин не счел бы безобразной. Но она прекрасна. От ее живой жизни радостно не ей одной, но и всем, кто что-нибудь понимает. И тебе.

Ее руки у тебя под тельняшкой. Осторожно, ловко она раздевает тебя. А ты раздеваешь ее. Не так уж сложен этот мэйанский девичий наряд.

Она смущается? Немного — и только до тех пор, пока ты обычными, человеческими глазами не оглядишь ее. Совершенные, соразмерные черты. Когда-то ты мог себя считать художником-любителем. Расскажешь ей когда-нибудь, как это было: работа по дереву, резьба в старом стиле джарингау, особенно нравилась тебе тем, что ничего нельзя поправить. Одна неверная черточка — и всё, заготовка испорчена. В настоящем твоем ремесле ты в последнее время часто занят исправлением ошибок, допущенных другими. В искусстве резчика не так. И в любви. Здесь тоже ничего не поправишь.

А как она смотрит на тебя? Взором лицедея — насколько веришь ты сам в ту роль, что взялся сыграть? Роль опытного мужчины, выше любовных речей ценящего точные движения? Единство подхода к делам служебным и личным...

Ты остановишь ее, когда она возьмется за узел твоего аинга. Ты из Кэраэнга, для тебя это полотнище — не одежда, а дом, носимый на себе. С ним удобнее: не приходится заботиться о покрывале на любовном ложе. Все остальное — прочь.

Кресло достаточно широко для двоих. Сядь, притяни ее к себе. "Царское объятие": женщина на коленях у мужчины, лицом к лицу, бедрами на бедрах. Непривычный для нее обычай любовной близости — оттого и негромкое "ах!", когда ты входишь к ней. И жаркий, мгновенный отклик твоим движениям. Она не просто принимает тебя, а помогает тебе, помогает разогнаться настолько, сколько ей надобно для наслаждения. Скоро, слишком скоро — но дай Бог тебе сдержаться!

Вот так. Счастье тела ее, лучший праздник, какой только может быть для тебя. Без обмана, без шумных заверений: ты сам поймешь, ты всё сделал как надо. И после ты чуть приподнимешь ее бедра и выйдешь, и придет черед восторгу твоего тела.

Семя будет растерто по ее животу, по груди и вверх, до шеи и до ключиц. Кажется, это не показалось ей противным. Еще один прием змейской ласки. Древние верили, будто сие полезно: кожа у женщины становится белее, волосы блестят ярче...

Она почти твоего роста, но легче, ловчее многих. Ты сумеешь отнести ее в спальню. Руками она обнимает тебя за плечи, коленями — вокруг пояса, так носят сонных детишек. Уложишь ее, укроешь, и сам развяжешь все-таки аинг и заберешься под одеяло рядом с нею.

Чудесная женщина. И страстная, и нежная. Говорит "ах". И только это, а не иные три дюжины междометий из запаса женщин, считающих себя большими искусницами в любви.

— Вы не обижаетесь, мастер, что я молчу?

Змей пересказывает ей твои мысли? Или она сама уже их читает?

— Нет, конечно, нет. Только не нужно здесь этого "Вы" говорить.

— А как тогда?

— Выбор невелик. "Ты".

Ладонью — вскользь по твоей щеке.

— Ты... Странно...

— Я люблю тебя, Гайчи.

— Я тебя люблю.

Словно поправляет: "Не путайте, мастер: это я Вас люблю. Давно уже люблю, и я знаю, как сделать, чтобы эта любовь стала нашей с Вами. А Вы, то есть ты — ты лишь отвечаешь мне".

Повернется к тебе, обнимет так, чтобы ты улегся головой на ее плечо. Женщина, никого и никогда не способная числить старше, сильнее себя? Дороже мужской защиты и ласки — право самой защищать и ласкать того, кого она выбрала. Господи, да известно ли ей, насколько такая ее повадка может быть желанной для мужчины? Не для мальчишки, кому еще нужна нянька, чтоб донимать ее своими причудами, и в конце концов сбежать от нее на свободу. Нет: для того мужчины, кому выбор сильной и умной женщины — самое драгоценное признание его мужества. Она сочла тебя достаточно сильным и разумным, чтобы принять ее такой — гордой, ни от кого не желающей зависеть. Воистину, есть, чем гордиться и тебе!

Ты должен будешь доказать свои слова. Расскажи ей. Именно сейчас, пока тепло любви так жарко между тобой и ею. Тепло телесной любви. То, что ты должен рассказать, как нельзя больше к месту — сейчас. Иначе всё, что ты сотворил, обернется ложью, трусливой и подлой.

— Я должен кое-что рассказать тебе.

— Да, мастер?

— У меня было двое сыновей.

Похоже, ей известно, о чем пойдет речь. Она прижимается ближе, ладонь ее ложится тебе на волосы.

— Младший родился с тем, что в старину называли "Змеевой природой".

"Мой бедный мастер, ты сегодня и так напугался достаточно. Хватит с тебя":

— Не надо. Не говори, раз тебе это тяжело.

— Врожденные волшебные свойства, оборотничество, наследуемый недуг — относиться можно по-разному, но это существует. Это опасно, но не смертельно опасно, если только зародыша и мать наблюдают священник, кудесник и врач. В нашем случае надобные меры приняты не были. Я почти не жил дома, а без меня жена и ее родичи заплатили взятку, чтобы соответствующие грамоты были составлены без обследования. В бумагах значилось: всё в пределах обычного. В царские времена за такое казнили — и справедливо. Мальчик родился, прожил двадцать два дня, жизнь его была одною непрерывной мукой. Потом он стал Змеем, а потом умер. У меня больше не будет детей, Гайчи. Нельзя исключить возможность, что дитя снова зачнется таким. А таких детей у меня не будет. Это значит, увы, что не будет никаких. Пожалуйста, Гайчи, пойми меня.

"Ибо что до меня, то я не доверяю теперь ни одной женщине. Зато твердо верю, что от меня, при моих-то мужественности и знатности, всякая пожелает зачать и родить. В искусности своей я тоже не имею сомнений, и то, что зовут телесной близостью, могу прерывать, когда пожелаю, если только мне не мешают. Если однажды попробуешь помешать, я возненавижу тебя. Все пустые людишки, на кого при тебе я огрызаюсь в Первой больнице, — слишком ничтожны, чтобы мне, потомку Царей, всерьез ненавидеть их. Какова настоящая моя ненависть, тебе лучше и не знать: чем меньше знаешь, тем сильнее боишься. Хорошенько запомни это."

— Я понимаю. Я ни за что на свете не сделаю тебе больно. Пусть будет так.

"А вообще-то я очень хотел бы дитя от тебя. Теперь я это знаю: да, хотел бы. Но мне нельзя."

— Мне очень жаль. Пожалуйста, пойми.

— Да.

Молчание. Потом слова — будто в утешение. Или в укор твоему унынию:

— Но у тебя есть старший сын...

— Есть. Его зовут Лииранда, ему двадцать один год.

— Почему он живет врозь с тобою?

— Скверно признаться, но я его почти не знаю. Пока он был маленький, я учился, потом служил в Войске по второму призыву. Да и после жил не дома, а при службе, в Валла-Марранге. Пятнадцать лет назад, когда по нашей родительской беспечности брат его погиб, Лииранду оставил при себе дед, мой отец. А скоро я уехал на Чегур.

— Сначала в Камбурран?

— Да, а потом сюда.

— Сын тебе пишет?

— Да, и я ему пишу, хотя реже, чем отцу. Сейчас Лииранда уже сам в Войске. С дедом они по-настоящему дружат, на побывку Ранда ездит только к нему.

— Ты скучаешь по ним?

— Едва ли. Я был у них два года назад...

— Два года! Так давно!

— По чести сказать, личное общение мало что прибавляет к письмам. Очень дурно с моей стороны, но это так.

— Тебе вообще тяжело с людьми?

— Нелегко. Но я хотя бы могу постараться жить так, чтобы ближним сие поменьше мешало.

Гайчи молчит.

"Вот только с тобою у меня не получится вести себя, как я привык с другими людьми: соблюдать определенное расстояние, чтобы не быть друг другу в тягость. Ты совершенно права: от тебя я если и смогу держаться на расстоянии — то только на таком, как сейчас. И даже оно слишком далеко для меня...".

Ты не вымолвишь этого. Просто обнимешь ее покрепче.

— Ты потому и уехал из Аранды? — спрашивает она.

— Пожалуй, так. Мой наставник скончался. Многие из его учеников и подчиненных тогда стали искать себе иные места службы. В Валла-Маррангское Училище пришли новые люди... Я не счел, что от моей работы по ту сторону моря будет ощутимо больше проку, чем по эту.

— Но ведь известно: нигде нет врачей лучше, чем в Кэраэнге.

— Хотя и там их на самом деле все-таки не столько, сколько в Коине.

— В Коине? Разве?

— Есть такая побасенка. Диеррийский правитель однажды задумался: представители которого из ремесел составляют большинство среди жителей его столицы? Рыбаки это, солевары, воры или кто-то еще. Некий жрец сказал ему: у нас в городе больше всего врачей. И взявшись доказать это, вышел на площадь перед дворцом и согнулся, схватясь за поясницу. Тут же к нему подбежал человек и дал совет, как лечиться от радикулита. Потом еще двое. И еще четверо. И так далее. Все жители Коина, от мужей из государственного совета и до рыночных торговок, предлагали свои диагнозы и свои рецепты. Правитель, увидав в окошко толпу у дворца, вышел спросить, что происходит. А когда люди расступились и пропустили его в середину, молвил, обращаясь к жрецу: "Бедняга, тебе бы следовало носить припарку из собачьей шерсти"... На что жрец ему ответил: "Вот видите, государь, в Вашем Коине больше всего врачей. Отрадно слышать, что и Вы едины со своим народом".

— Понятно. Таких знатоков медицины и в Ларбаре хватает. И всюду, наверное.

— Тем больше оснований у меня было отправиться туда, где меньше обученных лекарей, и значит, они нужнее.

— А почему ты никогда не говорил, что при той самой первой холецистэктомии ты был ассистентом мастера Дангенбуанга?

Дотошное дитя. Услышав от тебя это имя, не поленилась пойти в книгохранилище, посмотреть в справочнике сведения о знаменитом лекаре. Тем паче, что и в беседе для газеты ты упоминал его открытие. Нашла подробное описание того случая, где приведены имена ассистентов.

— А почему об этом следовало говорить?

— Ну, все-таки: великая операция!

— Не думаю, что из меня получился бы сочинитель воспоминаний.

— А где было хуже: в Камбурране или тут?

— Хуже всего было в Кэраэнге.

Дома без окон на первых этажах, наверху — частые переплеты, непрозрачные подкрашенные стекла, реечные ставни. Неизбывная память о прародине на далеком юге, в Араамби, где надобно было прятать комнаты от слишком яркого солнца. К тому же, жилищу, как и лицу, надлежит быть непроницаемым для нескромного взора. Прохожие помнят: направляясь на службу или возвращаясь домой, негоже глазеть по сторонам. А гуляя с друзьями — отвлекаться от учтивой беседы с оными. Взгляду остается только золотой разбрызганный блеск, бесчисленные фонарики Столицы. Да еще отражение неба на жести, покрывающей крыши. И мостовая из гладких, по-особому выпуклых камней: словно шагаешь по изгибам чешуйчатого змеиного тела. Попираешь ногами Бога и никогда не забываешь об этом. Город великой вины. Если для кого-то подобное ощущение и не основательно, то для тебя — уж точно.

Билиронг перебрался в Малую Царскую лечебницу, знакомую вам еще по практике в Университете. Звал и тебя туда же, хотя как новичок не имел никаких оснований заявлять, будто тебя там ждут. Ты едва не решился на другое: занять место в Лекарской школе, когда один из тамошних хирургов "сменил место службы на место проживания", слегши после мозгового удара. Ты побывал в Школе после долгого перерыва, посмотрел на новейшее поколение ребятишек. Старший наставник перед тем, как принять тебя, занят был обычной работой: наблюдал, как один его ученик, лет двенадцати, отмеряет и вводит зелье другому, не старше семи. Зелье быстрого согревания. Сделал укол и гордо отчитался, не столько учителю, сколько гостю, кивая на младшего: "Нингу нынче менял постель госпоже из Лиственничных покоев. Справился! А ведь она совсем не двигается и не слышит, только смотрит. Строгая госпожа!". "Мне следовало держаться лучше. Я боялся. Когда боюсь, всегда плохо справляюсь с собою" — молвил мальчик Нингу. И, как положено, вытер салфеткой слезы из-под очков. Темных очков: видимо, с его ящериными глазами врачи и чародеи Школы отчаялись что-либо поделать. Просто прикрыли их затемненными линзами, чтобы своим видом мальчик не смущал посторонних.

Когда ты ушел оттуда, твой Крапчатый тихонько напомнил: дома у тебя на столе несколько дней лежит уже непрочитанное письмо из-за моря, из Мардийской области.

Он не просился: "Давай уедем". Всего лишь намекнул.

"Там действительно не два учреждения, а одно. Приют для высокородных смертников. Часть из них болеет одной лишь Змеевой болезнью, а остальные еще и другими недугами. Подобным же образом в лепрозории одни прокаженные ухаживают за другими — теми, чье состояние тяжелее." И ты соблазнился возможностью уйти. Как в старину: бродить по дорогам в балахоне с зашитыми рукавами и в белом колпаке, напоминать здоровым людям о том, как это их здоровье зыбко...

Конечно, сравнение неверное.

Из камбурранской жизни ты отчетливее всего помнишь зиму и начало весны. Крутые улочки, где почти ни одно из строений не имеет равного числа этажей по всей длине. Если спускаешься, то видишь: начинается дом как одноэтажный, а дальше, вниз по спуску, у него оказывается еще два уровня окон. Снег на уступах, на ступеньках лестниц, а при малейшей оттепели — лед. Кое-где съезжание по перилам из баловства превращается в самый безопасный способ передвижения. Аршинные сосульки, из-под крыши тамошней больницы они росли, как столбы. Ты гадал: дорастут ли до сугроба под окошком, или раньше сам он успеет осесть? Сбивать же их по каким-то причинам считалось неверным.