— А китайцы — умные люди. И эстетика у них высоко развита. А это — тысячелетняя почти классика. Невозможно — перевести, чтобы это еще и производило впечатление.

Доделав цикл, он, после двух дней раздумий, принялся за другой. Теперь он наслаивал бесцветные слои, содержащие оптически-неоднородные участки, а готовые вещи — извлекал из своего "мольберта". В отличие от предыдущих, эти картины были предназначены для того, чтобы смотреть сквозь них, — на что-нибудь. Другое дело, что через картины, которых было всего восемь, можно было смотреть только на какую-то из сторон света. Тогда они показывали диковинные пейзажи, менявшиеся с каждым шагом в этом направлении и сразу же становившиеся черными при малейшем повороте. "Ворота Юга" показывали все в каком-то причудливо-зловещем виде, и когтистыми, хищно скрюченными лапами выглядели голые деревья, ледяными кольями, клиньями и лезвиями становились ледяные поля высоких пиков, ножами оскаливались и цвет запекшейся крови обретали каменные глыбы. В шутку поглядев на Гудрун (которая вовсе не была Гудрун), вытиравшую полотенцем руки, он увидел смертельно-бледную деву с живой змеей в руках. Другие — показывали все в невероятно-роскошном, вычурно-избыточном виде, заставляя видеть семь или десять красок там, где обычный глаз видел одну, или все, буквально все, расположенное на Западе представляли в виде различных вариаций серо-зеленых, мрачновато-спокойных, безнадежных вихрей. В своем увлечении сделав эти штучки за десять дней, Сен снова помрачнел:

— И это все — не более, чем ремесленные поделки. Это... не искусство, это научные игрушки, диковинки, призванные развлекать праздных. Я, который раньше делал все, не задумываясь, задумался вдруг и понял, что — не вижу больше цели, стоящей... Стремления. Может быть так, что я не знал ее и раньше, только не задумывался. Оказывается — это порча, это — порок, — задумываться, а поиски предназначения — только болезнь материи.

Человек, нарисовавший душу самого странного и могущественного существа из всех, с которыми когда-либо сталкивались люди и так, что картина ожила, тот, кто только что расщепил на восемь частей окружающий мир, снова впал в беспокойство, но все-таки решил докончить цикл, сделав картину "Ворота Свода", и нелегко далась ему эта вещь. Когда же он, наконец, после нескольких пробных попыток счел ее законченной и отделил ото дна, — непроглядной, немыслимой, всепоглощающей чернотой оказались налиты "Ворота Свода". Ни отблеска — ни блика, ни цвета и ни света, хотя вплоть до последних слоев изделие оставалось прозрачным.

— Ха, — горько усмехнулся он, разглядывая никчемную вещь, — вот он, оказывается, каков, — итог моих стремлений! Против него нечего возразить, потому что тьма довлеет над светом, и все заканчивается — тьмой. Черными звездами, черным газом и чернотой перед глазами... Вот только я в деянии этом — далеко не первый, и "Черный квадрат" — написан еще до моего рождения. Хей-яа!

И он размахнулся, чтобы пустить тяжелый черный прямоугольник на манер бумеранга. Гудрун (которая все-таки вовсе не была Гудрун) сделала только одно быстрое движение и буквально взяла его из воздуха.

— Не слишком редко бывает, — проговорила она, — что человек, — и даже умный! — бывает все-таки глупей своего дара. И кажется мне, что здесь именно такой случай: мне почему-то не верится, чтобы у тебя, при всем твоем старании, — и получилось бы что-то уж вовсе никчемное. Я предпочитаю считать, что это вещь, свойств и назначений которой мы пока не знаем.

Художник вдруг, совершенно внезапно, — успокоился и снова хмыкнул, а потом и вовсе рассмеялся:

— "Черная Технология", — проговорил он сквозь смех, — олицетворение и символ. Рассказать "островитянам", — это весьма их развеселит. Весьма.

— Как-как? — Заинтересовался Некто В Сером. — Я что-то такое не в курсах...

— Это сложившееся в последнее время сводное обозначение всех дел, в которых: известно что делать, дабы добиться результата, но смысл действий — неясен; известен смысл действий, а устройство изделия — неизвестно; когда, наконец, известно, — зачем делали, а вот каковы свойства — не очень.

— Понятно. То, за чем я слежу вот сейчас.

— Да. — Кивнул азиат. — А также, парадоксальным образом, — делание детей. Весьма незамысловатые действия с совершенно непредсказуемыми, как вам, безусловно, известно,результатами...

— Наука. — Рассохин уважительно развел руками. — А что сделаешь, еслиопределению не противоречит?

Вибрации тем временем перешли в область высокого ультразвука и — вовсе перестали определяться приборами даже непосредственно над скважиной. Тем же вечером он дал знать "островитянам" (из которых вовсе не все прохлаждались на островах) и через полтора часа в сторожку постучалась мрачно-напряженная, чуть только не оскаленная Анна. "Таблетку" срочно замаскировали белой пленкой, края которой аккуратно присыпали снежком.

А потом вибрация вообще перестала восприниматься приборами. Надзимними горами завис печально прославившийся в том памятном году азиатский антициклон, принесший на громадную территорию тяжелые, упорные, трудно переносимые морозы. На безжалостно-ясном небе сияла полная Луна. Некто В Сером в этом плане был неисправим: что бы ни происходило, он каждый божий вечер вылезал на собственноручно сложенное крылечко и либо курил, глазея в небо, либо же просто глазел в небо. Единственной особенностью ритуала по зимнему времени было то, что он стоял таким образом, обувшись в гигантские валенки, растрепанный треух кроликового меха и меховые рукавицы. Ресибир, прибывший вместе с Анной в качестве запасного пилота "Таблетки", уже на второй день повадился составлять ему компанию.

— Антициклон, — сказал хозяин указывая на небо, — да еще и полнолунье вдобавок. Верный знак, что погода простоит еще две недели... Х-гос-спади, — надоело-то как!

— Я думал, — вы человек северный и к морозам устойчивый.

— Я — человек северный и поэтому умею одеваться. Если вам кто-то скажет, что у северян есть и другие источники морозоустойчивости, то не очень-то верьте... Еще — я более-менее умею терпеть. Но это ни в коем случае не значит, что я люблю сильные морозы. Больше я люблю, когда идет снег, но и это не значит, что мне нравятся какие-нибудь пятидневные бураны в степи или в тундре...

— Да, — неопределенно сказал Ресибир, задрав голову, — а вот эта вот Луна воспринимается совершенно отдельно от того, что мы можем влезть в "таблетку" и через три часа быть там...

— Предрассудок, ничего не поделаешь... Тебя зовут-то как?

— Что? — Тон у Ресибира по-прежнему был самый что ни на есть рассеянный. — А, Алонсо... У тебя дети есть?

— А как же. Вот только теперь мне кажется, что я завел их вовсе не от той женщины. А почему ты спрашиваешь?

— Когда они должны были вот-вот родиться ... Понимаешь? Я хочу знать, — то ожидание, оно похоже на то, что мы испытываем теперь? Я-то холостяк...

— А что? — Некто В Сером насторожился. — Какие-нибудь предчувствия? Что-то, — он неопределенно покрутил в воздухе толстым пальцем, — этакое?

— Я не верю в предчувствия. Просто вы сами сказали, что по всем признакам все это должно вот-вот кончиться. Я ничуть не преувеличу, сеньор, если скажу, что никогда, никогда еще не испытывал такого томления... Даже тогда, когда меня схватили повстанцы и кинули в сарай с тем, чтобы наутро расстрелять...

— Расскажешь?

— Это совершенно неважно. Может быть как-нибудь потом. Пойдемте лучше спать. Мне никогда в жизни нигде так не спалось, как здесь.

— Ти-ихо как... Идем, друг мой!

Рев, разбудивший их этой ночью в три часа, был ужасен. Они вскочили в панике, как пограничники, застигнутые страшным налетом двадцать второго июня, но очень быстро сообразили, в чем дело. Горная твердь под ногами тряслась, как в лихорадке, сквозь страшный, воющий, грохочущий рев зловещими, ухающими вздохами доносились раскаты от лавин, накопивших снег за две недели в январе, но до сих пор не имевших повода сойти. Некто В Сером натягивал серой шерсти подштанники, художник, во мгновение ока вылупившись из спального мешка, кинулся, перво-наперво к окошку своего склада, а Анюта уже была во дворе, в валенках на босу ногу и завернутая в Старый Дежурный Тулуп. Разумеется — там не было видно ровно ничего, за исключением прерывистых, фестончатых, прихотливо изогнутых лент блеклого радужного света, в котором, впрочем, преобладали бирюза и малахит. Хозяин, равно как и Гудрун (которая все-таки не была Гудрун!), видали полярное сияние и раньше, он — в экспедициях, а она в своем родном Тромсе, зато всем остальным это зрелище было в новинку, они даже не сразу поняли, — что это такое, да и правильно сделали, потому что не бывает, не может быть полярных сияний в этих широтах.

— Ресибир! — Покрывая дикий грохот, рявкнул Некто В Сером, уже обрядившийся в короткий пуховик и горнолыжные ботинки. — Влезай в машину — и сиди на связи, хоть там что... Не выходи и не взлетай, связь — через час или раньше, если не будет через час... Тогда ищи наши ошметки, улетай на острова... Сообразишь.

Аргентинец коротко кивнул. Ему было до кончика хвоста любопытно, но он, как человек военный, осознавал правильностьпредложенной схемы. На улице было по-прежнему ясно, а мороз и еще усилился, свет луны, окруженной призрачными радужными кольцами, был настолько ясным и далеким, что, казалось, даже увеличивал это ощущение холода, равнодушную космичность его. В диком, давно позабытом возбуждении Некто В Сером катился вниз сквозь это ледяное, призрачное сияние, так что ветер свистел в ушах, и орал от полноты жизни что-то малоосмысленное, все равно терявшееся в нечеловеческом рыке и реве нарождающейся стихии. Он не был таким уж мастером горнолыжного спорта и никогда в жизни не рискнул бы спускаться ночью по незнакомому склону, но уж этот-то склон был ему знаком, как своя ладонь. Другое дело Гудрун: ей было все равно, какой склон, а когда не было необходимости ставить какие-нибудь рекорды, она летела под уклон, между любых камней и деревьев с уверенностью поезда, идущего по рельсам. Видящему это даже и в голову не приходило, что она в принципе может упасть. Это, наряду еще со многими небезынтересными и неожиданными качествами вызывало его неизбывное восхищение.

В этом месте пологий склон между двумя забитыми снегом бороздами обрывался вниз длинной, крутой гранью, и, поглядев снизу на трясущуюся, как в лихорадке гору, он решил, от греха подальше, выбрать наблюдательный пункт на безопасном удалении. Правда, памятуя о рождении "Адониса", он испытывал некоторые сомнения относительно величины этого безопасного расстояния, но уж тут ничего поделать было нельзя и приходилось решать этот вопрос на глазок. Он вихрем влетел на склон, прикрытый от предполагаемого места действия еще одним пологим отрогом, и цепко, упористо полез вверх, радуясь нынешней своей выносливости, пока не счел место достаточно удобным для наблюдения. Гудрун присоединилась к нему в считанные минуты.

— А эти как будут? — Сморщившись, сказал он невразумительно, но она — поняла. — Они же, по-моему, вовсе не в курсе... Вот еще незадача!

— Спустятся как-нибудь. Потихонечку, пешочком...

Тут она ошибалась: Анна уже летела вниз на лыжах, отставая от них разве что самую малость. На горных лыжах она стояла второй раз в жизни, но, помимо змеиной реакции, ее отличало то, что называется абсолютной двигательной одаренностью. Спускаясь, она вихлялась и складывалась самым чудовищным образом, так что Гудрун (которая начала привыкать к этому имени) в ужасе закрыла глаза, но падать явно не собиралась и не упала. Она гналась за ними молча, сосредоточенно, безвсякого там, неподобающего серьезным людямкрика или, паче того, — визга. Вот вверх она лезла не столь успешно, будучи заметно послабее ушедших вперед хозяев, которых она за глаза называла почему-то "идолами". В здешних, сравнительно-невысоких горах, хорошо поросших лесом и освоенных текучей водой, уцелел только крепчайший камень, потому что все остальное было срезано, размыто, унесено вниз уже сотни тысяч лет тому назад, и теперь этот камень трясся, вспучивался, шел трещинами под напором рвущейся наружу неописуемой, неодолимой, горам под стать силы, но все-таки скала стояла, освещенная переменчивым светом сплетающихся прямо над ней лент полярного сияния и под холодным светом Луны. Впрочем, — она уже не глядела с небес так же ясно и невозмутимо, как какие-нибудь четверть часа назад, на бездонное, прямо в космос глядящее небо откуда-то набежали быстро летящие тучки. То ли они притерпелись и попривыкли к грохоту, то ли это и в самом деле произошло, но грохот вроде бы немного ослаб, а непроворотная толща камня по-прежнему стояла непоколебимо. Потом, — у них уже исчезли последние сомнения, — рев еще ослабел, перешел в глухой рокот и стих совсем. Тучи, продолжая скапливаться над горой, неприметно пошли по кругу, стали толстыми и совсем закрыли лик полной луны, только странный, дрожащий зеленоватый свет пробивался сквозь их слой. Анна так же мрачно полезла в рюкзачок и извлекла оттуда штурм-лампу, работавшую от ТБ и яркую, как электросварка, так что минут через двадцать к ним, застывшим неподвижно перед молчаливым, неподвижным склоном, присоединился запыхавшийся художник.

— Слабость схваток, — усмехнулась Гудрун, имевшая от покойника-мужа четырехлетнюю дочку Барбару, — может и не разродиться. Что тогда делать-то будем?

Казалось, что она произнесла заклинание, потому что в тот же миг, только что дав ей договорить, рев раздался снова. Он взлетел до максимума сразу, как будто кто-то повернул рубильник, низкий, полный неимоверной, нестерпимой угрозы, всепроникающий, ощущаемый не только ушами, но и всем телом, через стоящие на монолитном камне ноги. Он становился все ниже и ниже, пока не перестал быть слышимым, обратившись в чрезвычайно неприятные колебания камня и воздуха. Они больно давили на уши и буквально перебалтывали внутренности, вызывая в душе безотчетный ужас. Анна опустилась на корточки и скорчилась так, зажмурившись и зажав голову руками, Гудрун непосильным усилием заставила себя стоять и замерла, оскалившись и трясясь всем телом. Некто В Сером, лучше всех знавший тщету любых попыток затыкать уши, медленно, сквозь зубы прошипел:

— Каж-жется наш-ше учас-стие на этом кончитс-ся... Это — инфразвук. С-сейчас дойдет до с-семи герц-с-с... и конец. Г-глупо...

Но, очевидно, невидимый источник достиг уже искомой частоты и прекратил дальнейшие поиски. Голый, отвесный каменный склон трясся совершенно чудовищным образом, по снегу бежали острые, высокие волны, совершенно такие же, как по морю и даже — рвались на гребнях, рассыпаясь летучей снежной пылью. А потом всю гигантскую каменную плиту словно что-то просветило на всю непомерную толщину, на какое-то мгновение уподобив камень — пласту мутно-зеленого речного льда и высветив все его внутренние жилки и трещины. И сразу же после того, как погасло это странное свечение, почти монолитная плита площадью около четверти квадратного километра и более семидесяти метров в толщину рухнула вся целиком, разом, как будто кто-то сдвинул ее. Тяжеловесно падая, она сперва медленно-медленно для глаза изломилась пополам, прежде чем разлететься тысячами каменных глыб и тучами пыли. Медленный, раскатистый грохот всплыл над горами, оставив далеко позади давешний рев и рык Рождения. Звук был сопоставим разве что только с грохотом ядерного взрыва или сильнейших землетрясений. Ударная волна вздела в воздух и подняла высоко вверх весь снег долины и окрестных склонов, так что даже после того как наблюдатели, вцепившись в камень, втиснувшись между скал, переждали ударную волну, кругом бушевала настоящая метель, а там, где за метелью и тучами каменной пыли скрывалась выпотрошенная гора, в небо вздымались густые, вздувающиеся на глазах облака тумана: либо кинетическая энергия удара породила такое количество тепла, либо оно имело и еще какой-то источник. Это были полтора часа, на которые сошли с ума все магнитные компасы в мире и стала совершенно невозможной любая связь на коротких волнах. Среди зимы, в самом сердце антициклона, лишь только стих раскатистый грохот обвала, полыхнули сразу сотни молний, сотни громов слились воедино, и над горной долиной прогремела яростная гроза, сопровождавшаяся коротким, страшным ливнем.