Созерцающие путь

Возможно, впервые за всё это время на черепе отразились какие-то истинные чувства: рот приоткрылся, глаза вытаращились на меня в неподдельном изумлении.

— Это всё, что ты можешь сказать? — спросил он, наконец.

— Пока мне больше нечего добавить, — объявил я, несколько опьянев от собственной смелости.

— Послушай, Сезариус, нам доподлинно известно, что ты являешься от-прыском древнейшего рода, славного великим прошлым. Твои далёкие пра-щуры были властителями древней империи, завоёванной варварами, то есть нами. — Офицер Государственного Сыска усмехнулся. — Так ведь вы всегда нас называли, да? Но всё равно верно нам служили.

Я счёл за благо промолчать.

— Мне бы хотелось, чтобы ты служил и дальше. Нам нужны честные и верные люди. К тому же, мы не можем уследить за порядком всегда и повсюду. Я понимаю: тлетворное влияние твоего наставника породило в тебе некоторые вредные мыслишки, но особой вины за тобой не нахожу. Да, кстати! Ты ведь интересовался судьбой своего бывшего командира, да?

Я вздрогнул, предчувствуя недоброе.

— Покажите ему... — Кивнул он на дальний угол комнаты.

Один из его подручных подошёл к какой-то куче в углу и сдёрнул с неё грязную рогожу. В мутном свете я не сразу рассмотрел, кто это. Но палач услужливо повернул ко мне за волосы голову трупа, и я узнал лицо, хоть оно и было обезображено синяками и запёкшейся кровью.

— Что поделаешь, — глумливо пожалел мерзавец за столом. — Не выдержал допроса, болезный. В годах ведь уже был...

Какое-то время я смотрел на своего мёртвого командира, вспоминая его весёлое доброе лицо, превращённое теперь в кровавое месиво. Смотрел то на него, то на дознавателя. Во мне волной поднялась и забурлила жгучая ненависть к вонючей яме, к допросным орудиям, к отвратительной харе, что маячила насупротив, ко всему здесь. Страха больше не было, только неистовый гнев. Захотелось разметать, разнести здешний гадюшник, добраться до этой мерзкой черепушки и раздавить, разодрать её, как гнилую тыкву. В горле у меня заклокотало. С нечеловеческим воплем я прыгнул через стол, страстно вытягивая руки к ненавистному объекту.

В приступе ярости я совершенно позабыл о мордоворотах, что стояли сзади. Короткая подсечка под ноги в момент прыжка, и голова моя со всего маху приложилась о край стола. Лёжа на полу с помутившимся сознанием, я едва ощущал тупые удары по бокам. Костоломы пинали меня со знанием дела, без особой злобы; размеренно, методично, как могла бы сбивать масло умелая хозяйка. Наконец, откуда-то издалека донёсся приказ: 'Хватит!'

Меня подняли на ноги, хорошенько при этом встряхнув. Медленно приходя в себя, я услышал знакомый до отвращения издевательский тенорок:

— Ай-яй-яй, Сезариус! Это так-то ты благодаришь за хорошее к тебе отношение?

— Может быть, на дыбе его растянуть для вразумления? — спросил один из костоломов. — Прыгучести это враз ему убавит.

— Гы-гы-гы! Да уж, с растянутыми жилами хрен попрыгаешь! — отозвался другой.

— Как тебе нравится предложение моих коллег? — поинтересовался глав-ный. — Или ты всё-таки намерен внять голосу разума?

— Намерен внять... — Разлепил я разбитые губы, после того, как меня ещё раз встряхнули.

Я ощущал себя опорожненным досуха, разбитым бочонком, до которого давеча добралась жадная орава выпивох.

— Вот и славно! — Череп улыбнулся и заглянул мне в глаза. — Ну что, Сезариус, готов ты искупить свою вину перед Империей?

— Готов... — буркнул я, с досадой глядя на стол между нами.

— Будет тебе искупление. Только сперва надо придать тебе надлежащий вид.

Он хлопнул в ладоши, и его помощники засуетились. Меня усадили на что-то мягкое, отёрли кровь с лица. Потом подкатили вплотную низенький столик с вещами.

— Что это? — удивлённо спросил я, разглядывая новенькую форму с унтер-офицерскими знаками.

— Твоё новое обмундирование, — ответил дознаватель. — Можешь примерить.

— За какие же это заслуги?

— Авансом, сержант. Твоему десятку так и так нужен новый командир. А ещё потому, что нам нужны твои глаза, уши и руки... если, конечно, не хочешь, чтобы всё это было по отдельности. Одевайся поскорее, нам сегодня предстоит ещё одно дело провернуть. — Потом обратился к своим под-ручным: — Помогите ему!

* * *

Я и не подозревал, что воздух может быть таким сладким и свежим. Когда мне, наконец, удалось выбраться из затхлого каменного погреба, яркое, уже перевалившее за полдень солнце ослепило меня. Не обращая внимания на боль в рёбрах и звон в ушах, я с удовольствием зажмурился и полной грудью вдохнул влажный весенний воздух. Но на душе от невосполнимой потери кошки скребли. На всю оставшуюся жизнь осталась уверенность, что мир устроен несправедливо и что нет в нём места для идеалов. Всё, перед чем я совсем недавно благоговел, теперь казалось пошлой пародией, разыгранной паршивыми актёрами среди похабных декораций грязного балагана. А себя ощущал бессловесной марионеткой, только что переодетой для нового представления.

Серые провели меня через лагерь. Расспрашивать их о чём-либо не было ни малейшего желания. Миновав ряды шатров, мы вышли на холм, с которого открывался вид на город. Тревожное предчувствие шевельнулось в душе, хотя какая уж там тревога после только что пережитого. Затем я сообразил, что меня ведут на место публичных казней пленных.

Весь наш десяток, полностью экипированный, был там, а ещё присутствовал капитан нашей центурии со своим помощником, совсем молоденьким лейтенантом. Серых Псов тоже хватало, они окружали какого-то старика в местном священническом облачении. Товарищи обернулись и с удивлением вытаращились на меня. Один из моих сопровождающих подошёл к сотнику и начал с ним негромкий разговор, во время которого оба то и дело на меня поглядывали. Я же беспокойно переминался с ноги на ногу, ощущая неопределённость своего положения.

Сбоку послышались мягкие шаги. Я повернулся и увидел моего дознавателя.

— Доблестные воины Великой Бабиллской Империи! — торжественно обратился он к боевой единице. — Перед вами ваш новый десятник! Юлиус из рода Сезариусов произведён сегодня в чин унтер-офицера!

— А где наш старый командир? — отважился спросить Перекошенный.

— Ваш старый командир, именовавшийся Мойсой, оказался изменником и врагом Империи. Он поносил власть, вредил государственным интересам и подтачивал, аки червь, устои нашей великой державы. За это он понёс заслу-женную кару и умер. Забудьте о нём.

Больше вопросов не было, но я заметил у некоторых из наших такой нехороший блеск в глазах, что холодок пробежал по спине.

— А теперь, Сезариус, настало время искупления, — приблизился ко мне главарь серых.

Я попытался встретиться с ним взглядом, но капюшон надёжно скрывал его глаза.

— Видишь там старца в облачении простого туземного жреца? — Он ткнул в сторону священника. — Это главарь местной религиозной секты. По сути, он — один из страшных злодеев, которые многие века дурманили своей ересью северные народы, отвращая от истинной религии, навязывая им нелепые ритуалы и ограничивая свободу их совести. Для таких у нас только один приговор — мучительная смерть через позорную казнь. Ему хватило наглости явиться к нам, чтобы просить за своих. Мы вняли его просьбе. Поэтому вместо них сегодня будет распят он. На потеху своей пастве. Она наверняка будет наблюдать за экзекуцией из города. — Он прервался, глядя, как его подручные разрезают рукава облачения приговорённого. А потом продолжил с усмешкой: — Мне даже кажется, что этот безумец счастлив. Ещё бы, ведь он умрёт так же, как их Мессия, если верить их нечестивым книгам. Умрёт, принося себя в жертву. Что ж, мы с радостью доставим ему это удовольствие. Тебе же, Сезариус, выпала честь стать его палачом. Этим ты искупишь свою вину перед Империей.

— Я... я не смогу... — через силу выдавил я.

— Ещё как сможешь! Знающие люди покажут тебе, что и как делать. Да и про свой десяток не забывай, они тоже помогут.

Меня подвели к грубо сколоченному щиту, прибитому к толстому длин-ному столбу. Серые уже разложили на нём священника. Прихватив его ноги продетой меж досок верёвкой, они зацепили руки верёвочными петлями и начали тянуть к углам щита. Старик молчал. Лицо его при этом светилось лёгкой, какой-то блажной улыбкой. Потом он беззвучно зашевелил губами.

— Растягивайте попа вдоль бруса! — рявкнул заплечных дел мастер. — Сколько вас ещё учить, сучьи дети?!

Когда верёвки закрепили на специальных крючьях, в одну руку мне сунули тяжёлый молот, а в другую — длинные калёные гвозди. Я недоуменно смотрел на них, мало-помалу соображая, что мне предстоит сделать. А когда понял, к горлу подкатил комок, закружилась голова. Меня подтолкнули к щиту, и мой взгляд остановился на тёмной сухой руке. Так я и стоял, тупо уставившись на неё.

— Наставь гвоздь вот сюда. — Один из псов нагнулся и поставил углём небольшой крестик на предплечье, чуть повыше запястья.

Я всё стоял, не в силах пошевелиться.

— Ну же! — Мне сильно надавили на плечи, заставив бухнуться на колени.

Медленно, как во сне, потянулась моя левая рука с гвоздём к смуглой старческой руке. Прошла, как мне показалось, целая вечность, прежде чем острие гвоздя уперлось в чёрный крестик. Мне оставалось только замахнуться правой рукой и опустить молот на широкую железную шляпку, а потом ещё раз и ещё; просто забить гвоздь в дерево, не обращая внимания на живую плоть между ними. Но рука застыла где-то далеко-далеко от меня, замерла, парализованная нерешительностью. Словно и не моя была.

'Давай! Ты же можешь! — убеждал я себя. — Сколько раз ты дёргал спусковой крючок? Сколько раз врубался сталью в живую, тёплую плоть? Он такой же враг, как и те, которых ты убивал в битве, если не хуже'.

'Но то было в бою, — отвечал я себе. — Тогда я отстаивал свою жизнь и был с врагом на равных. А здесь — беспомощный человек'.

— Давай, сынок... Сделай это...— прозвучал вдруг мягкий голос. Говорили на имперском с лёгким северным акцентом.

Я удивлённо поднял взгляд и увидел серые глаза старца. Не было в них страха, не было даже затаённой тревоги, только бесконечное понимание и сострадание.

— Га-га-га! Хы-хы-хы! Даже их Святейший замучился тебя ждать! — веселились вокруг.

— Сделай это... — чуть слышно говорил он. — Так надо...

Кровь фонтаном брызнула мне в лицо. Первый удар пробил руку насквозь, пригвоздив её к доске. Священник глухо застонал и выгнулся дугой, насколько позволяли верёвки. Второй удар загнал гвоздь глубоко в дерево. Третий раз я промахнулся и размозжил ему большой палец. Он корчился на щите, всё ещё подавляя крик.

— Эй, гляди куда бьёшь, недотёпа! — сказал кто-то сбоку. — Если перебьёшь руку, так на чём он висеть будет?

— Неопытный ещё!..— засмеялся другой.

Я с каким-то остервенением продолжал бить по гвоздю, пока мою руку не перехватили. Властный голос надо мной произнёс:

— Довольно с этой.

Шляпка уже едва торчала над окровавленной плотью каким-то уродливым наростом.

— Переходи на другую сторону, — приказали мне.

Я поднялся и медленно, как лунатик, поплёлся, куда было велено. Вернее, меня отвели туда твёрдой рукой.

Второй гвоздь дался мне уже легче.

— Дело мастера боится! — хихикнул кто-то.

— Погоди, парень ещё будет у нас главным забивальщиком, — ответили ему.

Дело осложнилось тем, что при последних ударах старик не выдержал, страшно закричал и тут же смолк; сознания, наверное, лишился. Один из палачей озабоченно тронул его шею, прислушался к дыханию и удовлетворённо хмыкнул:

— Ничего, скоро оклемается. Старикашка крепкий. Будет ещё веселье.

Меня оттолкнули от щита, и я был только рад этому. Отошёл, пошатываясь, в сторону, отёр ладонями лицо. Затем уставился на свои окровавленные руки, осознав, наконец, что сейчас совершил. И тут меня вывернуло. А потом ещё раз и ещё. Мне никогда не приходилось испытывать такой мучительной рвоты, казалось, вот-вот кишки изо рта поле-зут.

Кое-как совладав с желудком, я глянул в сторону щита. Серые изверги пытались привести священника в чувство какими-то нюхательными снадобьями и небезуспешно. Через некоторое время он задёргался, застонал, медленно возвращаясь из своего забытья к боли и мукам.

— Смотри-ка, очухался! — раздались радостные возгласы. — Скоро ты, старая обезьяна, порадуешь столичную паству видом своей висящей на столбе персоны.

Лишние верёвки уже убрали, а к крючьям на углах щита привязали длинные канаты.

— Эй, бездельники, яма готова? — спросил кто-то у солдат моего десятка.

Получив в ответ утвердительное бурканье, серый придирчиво осмотрел дыру в земле. Затем одобрительно хмыкнул и скомандовал:

— Поднимайте теперь столб, лодыри! Не нам же за вас всю работу делать!

Поднять столб с массивным щитом и болтающимся на нём человеком оказалось нелегко даже девятерым. Комель упёрли в край ямы и начали с натугой поднимать всё сооружение, сначала руками, а потом с помощью шестов и канатов. На меня, слава богам, никто не обращал внимания.

Когда бревно глухо ударилось в дно ямы, старец с тяжким стоном повис на гвоздях. Ноги, обутые в добротные сапоги, которые никто и не подумал снять, болтались на высоте пяти локтей.

— А теперь разворачивайте его лицом к городу! Да смотрите, чтобы не сорвался ненароком! — хохотала серая братия. — А то вам же придётся наверх затаскивать и обратно пришпиливать.

Вскоре всё было кончено, землю вокруг столба утоптали. Ко мне подошёл дознаватель, одобрительно похлопал по плечу и растянул пасть в усмешке:

— Ну, полдела сделано, Сезариус. Мы сейчас уйдём, а твой десяток оста-нется охранять место казни. Тебе же поручается довести дело до конца, если старый хрыч, паче чаянья, зависится. Ты понимаешь, о чём я?

Я кивнул, и он велел своим вернуть мне оружие. Уходя, он обернулся и не совсем приличным жестом показал, где теперь я у него. Следом ушли и наши офицеры.

Я остался в компании своих угрюмых подчинённых и распятого. Вид священника вызвал у меня приступ раздражения: ведь именно из-за него мне досталось столько мук, пришлось сделаться палачом. Чтобы как-то разрядить тягостное молчание, я заговорил с ним:

— Глупый старик, зачем ты пришел сюда? Почему тебе не сиделось за стенами? Ведь ты никого не спас: казни, которые были отложены сегодня, возобновятся завтра.

Он посмотрел на меня мутнеющим взором и, через силу выдыхая слова, ответил:

— Великое учит... надо вершить добро... Ныне вершить, не делая расчётов на будущее...

Я оценил глубину изречения, но решился возразить:

— 'Великое учит вершить добро'?! Но мне-то в результате пришлось стать твоим палачом!

— Тебе всё равно... пришлось бы им стать... Не моим... так чьим-то ещё... Я сделал тебя своим...

Я взглянул на этого юродивого с некоторым пониманием. Ведь он пытался спасти других ценою собственной жизни. И устыдился своей злобы на него.

— Прости меня, старик, что обагрил руки кровью твоей. Прости, что злюсь на тебя из-за этого.

Товарищи внимательно слушали наш диалог, хотя и сохраняли безразличный вид.