— Да... А мы вот не успели...
— Я знаю, — печально ответила Ойты. — Но вы не виноваты. Враги оказались хитрее. Я видела, когда шла лесом, как они по тропе гнали пленённых: били их и подгоняли. Смеялись много... И откуда только напасть эдакая на наши головы свалилась?! Неужто прогневили мы духов? Или Мир с ума сошёл? И чего это ради, Пыин-ли на нас нападают? Ведь дней десять назад, к ним двое наших пошли. Что там такое приключилось? — она помолчала, а потом спросила. — Много убитых?
— Четыре женщины, да два ребёнка, — мать всхлипнула и я почуствовал, как под мои веки наполняются слёзами. — Убили их как кроликов...
— Не хорошо всё это. Зачем люди людей убивают? Неужто места всем не хватает? Что это за чужаки такие? Я никогда, сколько живу, про них не слыхивала. Лесной народ — знаю, Малый народ — тоже, Тхе-Вей — есть. А про этих стриженных ничего не слышала. Откуда взялись?
— Может и не люди они вовсе, а духи?
— Глупости говоришь! Люди, как мы с тобой, только не похожие немного на нас. Но люди. Точно. Я видела: одного в стойбище собака укусила и у него кровь пошла...
— Они наших щенков обижали, — заплакал я, поворачиваясь к говорившим. — И Со, наверное, убили. Я её не видел...
— Много чего плохого сделали чужаки. Всего и не перечислишь, — Ойты повернулась ко мне и потрепала мои волосы. — Ты спи, не слушай нас. Ночью мысли путаются, а днём светло и голова лучше думает. Спи...
— Не буду, не хочу, — захныкал я, отстраняясь от её руки. Ойты отвернулась, видимо, обиженная моими словами. Я зарылся лицом в солому и тихо заплакал. Женщины некоторое время молчали: каждый из нас по своему переживал случившиеся. Я плакал от жалости к убитым, по незавидной судьбе пленников, по щенкам, попавшим в злые руки и по тому, что мне приходится спать в тёмном страшном лесу, вместо того, чтобы засыпать под треск дров в очаге родного жилища. Думаю, что мама и старая Ойты молчали о том же.
Потом они опять заговорили, но я не слушал их. Сон валил меня с ног. Голова стала лёгкой, тело расслабилось, и вскоре я забылся под мерный говор мамы и Ойты.
Проснулся я опять поздно. Лениво протёр глаза, потянулся, зевнул. Прислушался к жужжанию насекомых и птичьим песнопениям. Вокруг никого не было: ни Ойты, ни матери. Сквозь хвою просвечивало голубое небо. Блик солнца больно кольнул в левый глаз, и я зажмурился. Я сразу вспомнил всё, что происходило накануне, но хотелось верить, что всё это было навеяно ночным кошмаром: высокие чужаки, странные шапочки из берёзовой коры, смертоносные гигантские луки, сверкающие осколки обсидиана... предсмертные крики женщин, ужас, исказивший лица пленников... Всё это было на самом деле, как бы не хотелось мне в это верить. Нет, вовсе не сон заложил мне в душу эти образы, но события, что в действительности произошли вчера. И кровь, что оросила землю, тоже была настоящей, принадлежала людям моего Народа. Нет, не сон, вовсе не сон это был.
Пошатываясь, я поднялся и, раздвигая колючие, усеянные острыми иглами, ветви вышел на залитую солнцем прогалину. Мокрая от росы трава неприятно щекотала ступни и икры. Я потёр ладошками плечи, оглядываясь по сторонам. По узкой поляне окружённой кустами и высоченными замшелыми деревьями, передвигалась, низко наклонив голову, сухонькая горбатая фигурка старухи: Ойты, покачиваясь из стороны в сторону, пробиралась по высокой траве, то пригибаясь, то вновь подымая худые плечи. Она шла к дальнему концу поляны; чтобы ненароком не испугать, я не стал окликать её (да и враги могли прочёсывать лес где-нибудь поблизости), а направился прямиком к ней. С тонких стеблей и листьев на меня капала вода, от чего кожа моя вся покрылась мурашками. Я неприязненно шмыгнул. Спина Ойты распрямилась и она повернулась мне навстречу. Тёмное морщинистое лицо, полуприкрытое седыми прядями, светилось приветливой улыбкой. "Чего радуется?" — зло подумал я и смачно плюнул под ноги. Старуху это только позабавило: её подбородок задвигался и ушей моих коснулся ее скрипучий смешок.
— Где мама? — я остановился подле неё и, поставив руки на пояс, вперил в неё суровый взгляд.
— О, маленький мужчина чем-то расстроен! — Ойты покачала головой. — Это, наверное, от голода, пожалуй что так. Нельзя встречать утро с кислой миной; Осамин любит, чтобы ему улыбались...
Я не дал ей договорить и повторил вопрос:
— Где мама?
Ойты склонила голову к плечу и, приоткрыв рот, смотрела на меня. Я терял терпение.
— Твоя мать пошла к тропе, по которой должны возвращаться наши мужчины. Ушла ещё на рассвете. Скоро, должно быть, вернётся. Мы с тобой будем дожидаться её здесь. — Заметив, как я нахмурил брови, она добавила. — Так она велела. Будем ждать. Есть хочешь? Я тут насобирала... — она сунула мне в руки тот самый мешочек, что мы опустошили ночью: он опять был полным. Я безропотно взял его, так как действительно хотел есть, и с интересом заглянул в него. Чем же это она снова его наполнила? В мешочке копошилось что-то белое. Я запустил руку и извлёк на свет горсть слизняков — настоящее лакомство. Вот если бы ещё можно было развести костёр... да ладно и так пойдёт. Я, не жуя, проглотил холодных слизняков и снова погрузил руку в мешочек.
— Помогай собирать, — сказала Ойты. — Скоро придёт мать: я думаю, она тоже страшно голодна.
Она снова склонилась и стала копошиться в траве. Я ссыпал с ладони в рот ещё одну порцию липких комочков и последовал её примеру. Особенно много слизняков было у самой земли, где они прятались в гниющей дресве и ползали по покрытым мхом валежинам. Кое-где попадались одиночные полусухие ягоды и мы тоже кидали их в мешочек. Туда же отправлялись съедобные растения, жирные личинки жуков, сами жуки, а так же луковицы саранки. Под каким-то кустом мне посчастливилось наткнуться на гнездо, в котором, среди ошмётков птичьего пуха, я обнаружил пару яиц. Помня наказы тхе-хте о том, что хороший охотник никогда не убивает всю дичь, я выцарапал из гнезда только одно, меньшее, яйцо и положил его в мешочек. Ойты, проходившая рядом с задранным подолом, куда она кидала найденные вкусности, одобрительно кивнула и улыбнулась мне.
Всё время, что мы с Ойты, шарили в траве, я думал о своей матери, беспокоясь, как бы с ней чего не приключилось, ведь лес враждебен человеку и никогда не стоит забывать об осторожности, находясь под его тенистым сводом. С человеком в лесу случиться может многое: в траве скрываются упавшие стволы, о которые можно запнуться и повредить ногу, в чащобе можно напороться на сук, на какой-нибудь осыпи камни могут сорваться вниз и покалечить путника; к тому же, в лесу полным полно хищных зверей, от волка, до медведя, или пещерного льва, встречи с которыми не сулят ничего хорошего. Теперь же, к этим постоянным опасностям присоединилась ещё и новая напасть — злые алчные люди. И они, эти люди, были гораздо более страшны и опасны, нежели всё остальное вместе взятое.
— Нужно было вчера вам взять корзины с болота. Там ведь наши их где-то спрятали, — задумчиво говорила Ойты, распрямляя затёкшую спину. Я только пожал плечами: хорошо бы, конечно, но ... — сейчас бы хорошенько наелись...
Я то и дело отрывался от дела и напряжённо вглядывался в ту сторону, откуда должна была появиться мама. Ойты тоже помрачнела. Она настороженно смотрела на меня и бормотала: "Пора бы ей уже вернуться..." Да, пора: уж слишком долго она ходит. Не случилось бы беды. Волнение моё всё возрастало. Что-то пугающее витало в молчании древнего леса, как — будто что-то должно было произойти. Это предчувствие (что несло оно в себе — я не знал) не давало мне покоя. Где же мама? Только бы духи помогли ей избежать беды! Только бы она вернулась. "Приди ко мне, не оставляй меня одного1" Я весь кипел от нетерпения, как кипит вода в бурдюке, когда в него кидают раскаленные докрасна камни.
От холмов подул ветер и принёс с собой стайку говорливых пёстреньких птичек, закружившихся над нашими головами. Они порхали туда-сюда, щебеча на разные голоса: одни пронзительно громко, другие приглушённо, выдерживая паузы. Сделали несколько кругов и скрылись в листве. Их весёлая трескотня несколько отвлекла меня от неприятных размышлений: в конце концов, пока ещё ничего не произошло. Набив полный мешочек всякой всячины и сверх того имея полный подол Ойты, мы вернулись на место ночной стоянки под ель и уселись на примятой подстилке из трав. Ойты ссыпала на землю ягоды и корешки, а личинок и слизняков отправила прямиком в рот (выкладывать их на землю значило потерять вкусный завтрак).
— Чего расселся? Ешь, давай, — Ойты кивнула на мешочек, покоящийся на моих коленях. — Я пока собирала, наелась. — Она облизнула губы, по которым сочился жир. Но я знал, что пока мы с ней ползали по прогалине, она не положила в рот ни крошки и та горсть склизких тварей, что она только что проглотила, была единственной её пищей сегодня утром. Я глянул на мешок, забитый не очень аппетитной смесью и пододвинул его к старухе.
— Ешь, бабушка. Тебе надо подкрепиться. Нам сегодня ещё много ноги топтать.
Ойты хитро глянула на меня и улыбнулась. Но от еды отказываться не стала, только бросила небрежно:
— Завёлся среди вас лишний рот, — и тихонько засмеялась.
Мы немного поели и вскоре обнаружили, что мешочек сильно обвис. А нужно было ещё для мамы оставить. Ойты подобрала с земли остатки снеди, аккуратно ссыпала их в мешочек и вытерла руки. Не мешало бы попить, но воды нет. Скорей бы уж мама пришла. Почувствовав позывы к нужде я встал и побрёл к ближайшим кустам.
— Далеко не отходи, — напутствовала меня старуха.
Справив свои дела, я выбрался из кустов и пошёл было назад к Ойты, собираясь опять завалиться на мягкую лежанку и немного соснуть, но краем глаза заметил какое-то движение справа от себя: "От — туда должна появиться мама," — мелькнуло в голове; и точно — это была она. Она была ещё далеко, едва заметная среди огромных деревьев: "Как муравей в траве". Мама спешила. Заметив меня, она на миг подняла голову и махнула рукой. Я поднял в ответ свою, но она уже не увидела моего приветствия, так как перелезала через прятавшуюся в траве лесину. Из-под ели вылезала Ойты: она заметила сквозь ветви моё странное движение и поторопилась присоединиться ко мне. Старуха остановилась подле и посмотрела в указанном мной направлении: глаза её сощурились и совсем исчезли среди морщин. Слезящиеся и подслеповатые, они не дали ей рассмотреть маму и она дёрнула меня за локоть.
— Мама, — сказал я ей. Ойты вздохнула.
Мама тяжело дышала. Поравнявшись с нами, уселась в траву и опустила голову, жестом попросив нас подождать с вопросами.
Я удивленно воззрился на неё. Руки, ноги и даже грудь у неё были покрыты мелкими царапинами и ссадинами, некоторые из которых всё еще кровоточили. Волосы выбились из хвоста, затянутого на затылке, и разметались по плечам. Надорванный край юбки болтался вдоль щиколотки. Вся одежда была перепачкана чем-то тёмным... Кровь! Много крови... Мама подняла на меня глаза... Что это: испуг, гнев, боль? Что произошло? По разгорячённому её лицу катились крупные капли пота. Одной рукой она вцепилась в оберег на шее. Уж не наткнулась ли она на врагов? Может в этом причина? Почему же тогда отводит глаза?
Мама смахнула со лба бисеринки пота, пригладила волосы и встала. Я схватил её за руку и сильно сжал её пальцы, в надежде, что это сможет рассеять мою тревогу. Ойты подбоченилась и хмуро смотрела на маму. Мама тряхнула головой, забросив непослушные пряди за спину, и подняла осунувшиеся лицо.
— Объяснять некогда — после, — сказала она несвоим, каким-то утробным голосом. — Надо быстрее идти к тропе. Собирайтесь живее. — Она замолчала и выразительно посмотрела мне в глаза, от чего сердце моё сильно кольнуло. — Одна я не могу справиться, надо быстрее идти всем вместе... Чего же вы стоите?!
Она передёрнула плечами и высвободила свою руку из моих цепких пальцев.
— Что там произошло? — Ойты с трудом обрела дар речи.
— Там тхе-хте, — мама тяжело уселась на землю и махнула в сторону, откуда только что пришла. — Я спрятала его, но нужно торопиться. Он один, он ранен. А вокруг рыщут чужаки и Пыин-ли. Он... он... кровь...
Казалось, что сердце вовсе перестало биться у меня в груди. Я стоял на растопыренных ногах, наклонив корпус и выставив вперед кулаки, словно готовился вступить в бой со страшной вестью, что принесла мама. Ойты покашляла, умеряя волнения и прочищая пересохшее горло.
— Как он? — спросила она, склонившись над мамой, в ужасе кружащей глазами.
— Не знаю, бабушка, — почти закричала она. — Он весь.. весь в крови. Я не понимаю в ранах...
— Он может идти?
— Не знаю... Я тащила его... Он даже не говорил, не открывал глаз... Только стонал...
Ойты потупила взор и покачала головой. Я прежде не видел тяжёлых ран и от того, мне почему-то показалось, что всё будет хорошо: главное — он жив! Значит, обязательно поправится. Меня ошеломило больше то, что ранен мой тхе-хте (какой же из них?), а не кто-то другой.
— Но ведь он жив? — я выпрямился и с надеждой посмотрел на мать. Ойты снова закашлялась, а по маминому лицу пробежала кривая судорога. Я в замешательстве глядел на них обоих. Видимо страх столь явно проступил на моём лице, что мама поспешно притянула меня к себе и обняла.
— Всё будет хорошо, маленький. Всё в порядке. Он... он только ранен...
Я заплакал. Сквозь слёзы я спросил:
— Кто это? Мен ыр или Го-о ...
— Го-о, — прошептала мама.
Ойты побежала в развалку к ели, под которой мы провели ночь, и скоро уже опять стояла около нас, сжимая в руках моё скомканное одеяло и мешочек с припасами, по внешней стенке которого ползли слизняки, пытаясь избежать неминуемой гибели.
— Идите за мной, — сказала мама, подымаясь на ноги.
Солнце золотило вершины холмов, а в низине уже сгущались неясные тени: всё, и земля, и деревья приобрели серовато-бурый оттенок, словно присыпанные шелухой гриба-дымовика. В замшелых камнях, схороненный от посторонних глаз увядающей зеленью, гремел и пенился ручеёк, уносясь за поворот распадка. Смолкли птичьи трели, лишь одинокий ворон, где-то в глубине леса, провожал уплывающий на другую сторону Мира святящейся диск Осамина громким карканьем. По траве шелестели мыши и бурундуки, перетаскивая зёрна и кучки просохшей травы в свои потайные кладовые. Где-то на склоне по осыпи прошмыгнула проворная сеноставка, только сброшенная мимоходом сухая веточка полетела по камням и провалилась в трещину. Не слышно, над ручьем пролетела рябая сова и проскользнула меж ветвей в сиреневую тень дикого леса.
Полулёжа на охапке свежего, пахнущего смолой, лапника я прислушивался к звукам замирающего леса, думая о таящейся в нём опасности — о хищниках и злых духах, рыскавших во мраке среди деревьев, — и поглядывая на игру огненных светляков, вьющихся над языками оранжево-желтого пламени. Мои спина, руки и ноги, измученные непосильными трудами, отвечали мелкой дрожью и болью на любое, даже самое незначительное, движение, будь то поворот головы или шевеление пальцами. В тяжёлой голове роились, как в осином гнезде, неразборчивые образы, навеянные последними событиями, не имея конкретных форм и очертаний, постоянно ускользавшие при моих попытках вцепиться хоть в один из них. Оставалось только впечатление гнетущего отвращения: даже во рту всё скисло. Двигаться не хотелось, а желанный сон всё не приходил. Как назло, глаза отказывались закрываться. Нет ничего хуже, чем муторная, отнимающая последние силы, но тем не менее отгоняющая успокоение бессонница: всё тело жалобно взывает об отдыхе, а голова отказывает ему в этом, таком простом, одолжении. И от этого никуда не убежишь, не скроешься: остаётся только тупо лежать, ожидая, когда ненужная сила выйдет сама — собой. Я переменил позу, подогнул колени и поморщился от боли в ногах и спине: мышцы нестерпимо заныли.
