Новое место жительства

— Так, ну что? Пошли, пожалуй. Пора.

Ну что ж, подумал я. Пора, так пора.

* * *

Туман снаружи так и висел плотным пологом. Улицы казались странно искажёнными и — что ещё более удивительно — нам никто не встретился. До того самого места, где начинался рельсовый путь через пустырь. Здесь туман лежал только в низинках, а над развалинами вдали уже встало солнце.

И нас ждали.

Я в целом думал, что так будет, но почему-то считал, что это окажется Анастасия. Но на рельсе сидел Вадим — он вертел в пальцах нож, как будто так и не расставался с ним со вчерашнего вечера. Похоже, что и он тоже не ложился, хотя одет был не по-пляжному — в камуфляж и сапоги, тонкие, плотно облегавшие ногу. (Юрка тоже обулся в сапоги, и я подумал — может, стоило и себе попросить сапоги, а не влезать в кроссовки?)

— Провожу, — сказал он, поднимаясь и поздоровавшись кивком сразу с нами обоими.

— Проводи, — согласился Юрка.

Мы пошли через пустырь вместе. Молча и как-то очень уютно. Мы с Юркой, не сговариваясь, встали на рельсы, Вадим шагал чуть в стороне, лениво поглядывая по сторонам.

Я шёл и думал, что русские (мы, русские, чуть ли не впервые в жизни выделил я) — всё-таки странный народ. Мы самые необычные вещи делаем обычно. Вот, например, какое-нибудь сражение во... во Франции. Красивые слова, лозунги, жесты, исторические фразы.... И у нас. Я читал, поэт Гумилев (1.) вспоминал, как он с двумя уланами встретил трёх казаков и они наткнулись на большой немецкий отряд. Никто никаких слов не говорил, ни к чему не призывал. Просто Гумилев с урядником переглянулся и — мне запомнилось! — тот "словно бы нехотя сказал: "Ну, пошли, что ли?"" Через минуту от немцев никого не осталось. Кого порубили, кто разбежался...

1. ГУМИЛЕВ Николай Степанович (1886-1921), русский поэт. В 1910-е гг. один из ведущих представителей акмеизма. Для стихов характерна апология "сильного человека" — воина и поэта. Участник Первой мировой, награждён за храбрость Георгиевским крестом. Расстрелян как участник контрреволюционного заговора.

" — Провожу. — Проводи."

А что ещё надо-то?

Наверное, мой прадед тоже не говорил красивых слов, когда повёл свой танк в бой под Прохоровкой. Не умеем мы, русские, говорить красивые слова. Кто-то скажет, что жаль. А по-моему, не о чем тут жалеть.

Думать и жить надо красиво, а не говорить.

Над речкой, через которую висели рельсы, туман всё ещё лежал плотным одеялом. Я уже почти совсем было собрался спросить насчёт вчерашней девчонки, но внезапно передумал — зачем? Может, это тайна только Романа, которую он почему-то решил показать только мне...

— Ну, дальше я не пойду, — Вадим остановился, пожал руки — нам обоим. — Всего вам.

— Вы тоже давайте собирайтесь, — Юрка хлопнул его по плечу. — Потихоньку-полегоньку. Мы вернёмся — и сразу опять. Собирайтесь.

— Да мы уж почти готовы... Ты-то там опять ни во что не влипни... — Вадим поднял руку, явно хотел тоже хлопнуть Юрку по плечу... но, кажется, вспомнил, что тот ранен.

— Владька за мной проследит, — засмеялся Юрка. И, потянувшись от души, кивнул мне: — Ну всё, пошли, чего стоять.

Мы пошли дальше, к воротам, которые показались мне такими неприятными в прошлый раз. Я обернулся — Вадим стоял на прежнем месте, глядя вслед нам.

— Чего он хмурый такой? — потихоньку спросил я.

— Не выспался, — Юрка сладко зевнул.

— Не сейчас... вообще.

— А с чего ему веселиться? — Юрка оглянулся. — Матери с отцом не помнит, жил на улице до девяти лет. Потом его десантура подобрала, два с лишним года у них воспитанником. А тут тётка его нашла — и к себе. Не отдать нельзя, родня, шум поднялся сразу — ну, ты знаешь, розовые сопли заструились: ребёнок обрёл родной дом... А ему тошно барыжничать. Тётка у него скупщица. Колесит по сёлам, картошку, мясо, лук — всё скупает и перепродаёт. Его тоже пыталась припахать, за этим и брала, бесплатный помощник нужен был — только он её послал... Так и живут, он и дома-то старается пореже бывать, ждал только, когда четырнадцать исполнится, чтобы паспорт получить и в кадетский корпус от неё. Мы вместе собирались... А сейчас другого ждёт.

Я не стал переспрашивать — чего.

Мы долго петляли по переходам, коридорам, подвалам — минут пятнадцать, не меньше. Я так и не понял — то ли и правда не было иного пути, то ли Юрка меня запутывал. Вряд ли, впрочем — у меня хорошее чувство направления, я бы ощутил, если бы мы кружились специально (хотя вопрос — как они тут гоняют скотину и носят габаритные грузы?). Когда мы в очередной раз спустились в подвал, он зажёг фонарь — точнее, химический светильник, палку такую, которую надламываешь — и она с полчаса горит синеватым светом, бледным, но зато незаметным со стороны и вообще достаточно ярким, чтобы разглядеть всё, что нужно.

— Пришли, — Юрка остановился, оборвав мои мысли, перед, как мне показалось, стеной. На самом деле, приглядевшись, я понял, что тут просто заходят друг за друга две параллельных стенки, оставляя между собой широкий проход, незаметный с первого взгляда. Кирпичные стены — ровные, голые, сухие и чистые — были помечены надписями и стрелками, деловитыми и непонятными, явно ещё советского происхождения. На полу лежали рельсы.

— Сюда? — осторожно спросил я, ощутив вдруг, как сильно ослабели ноги и закрутило живот. Юрка кивнул молча. — Значит, правда. Да?

Он кивнул опять, вытянул вперёд руку со светильником. Коридор между стенами уводил дальше. Ничего необычного, кроме стоящей большой тележки с какими-то мешками, явно стоявшей тут со времён постройки завода, я не увидел.

— Пошли, — он оглянулся на меня. Глаза Юрки отражали химический свет, и это было страшновато. — Ты не бойся. Шагнёшь, я не знаю, какой раз — и будет... ну... никак будет. Расслабься, потом отдышишься. Просто за мной иди, и всё.

— Я ничего, нормально, — соврал я. И спросил — потому что на самом деле стало интересно, и чтобы сбить напряжение: — Юр, а вы не боитесь, что об этом проходе узнают... ну, разные там органы?

Юрка удивлённо посмотрел на меня и покачал головой:

— Не-а, — по-детски ответил он. — Это же легенда. Сказка. Выдумка беспризорников про Счастливые Луга. До неё никому нет дела, как никому нет дела до них самих. Ну, может, когда-то кто-то и заинтересуется... — мой кузен чуть прищурился, недобро прищурился. — Но мы найдём способ отбить интерес. ИМ всем — в НАШЕМ мире делать нечего. Пусть догнивают здесь.

Он повернулся и пошёл вперёд. Я почти сразу двинулся следом, стараясь смотреть точно в спину Юрке и ожидая в диком напряжении, когда он — что? Исчезнет мгновенно, постепенно растворится? Как всё это будет?! От напряжённого ожидания меня дёргало и поташнивало. Шаг, другой, третий...

Чёрт, что это?!.

* * *

Тяжело дыша, я стоял, согнувшись — голова вниз, руки в колени — и пытался прийти в себя от того дикого, непередаваемого чувства потери себя, которое испытал секунду назад. Юрка, что-то приговаривая (я не слышал из-за бурлящей в ушах крови), придерживал меня за плечо и за бок, не давая завалиться вниз физиономией. Собственно, это было первым, что я ощутил и услышал.

А потом...

Потом я вдруг понял, как чист воздух, которым я дышу.

И это было первое ощущение уже этого мира.

Честное слово, вы можете мне верить, можете не верить, но я именно так и запомнил Беловодье — как непередаваемой чистоты воздух повсюду. Такого я... я не дышал нигде. Ни на одном курорте, ни в одном походе. Наверное, на нашей Земле совсем не осталось такого воздуха.

В нём не было ничего, кроме... воздуха. Кроме ветра, солнца, травы, деревьев, свежей воды... Ничего из того, чего и не должно быть в воздухе.

Только воздух.

Всё ещё всхлипывая горлом, я выпрямился.

Мы стояли на речном берегу, на мелкой гальке самых разных оттенков — от алого и иссиня-чёрного до белого и золотистого. Широкая, но явно неглубокая речка бежала, подпрыгивая на перекатах белыми бурунами и оживлённо вскрикивая на разные голоса. А вокруг — вокруг безумствовала зелень.

Стеной стояли деревья, и названий некоторых из них я не знал. Но я различал резные глянцевитые листья дубов, закруглённую листву лип, выпукло-ребристые с острыми зубчиками листья грабов, буки, вязы... а в подлеске — можжевельник, орешник... и — ещё ниже — высоченный раскидистый чёрный папоротник... А над речкой — высоко-высоко — синело — чуть гуще, чем на Земле — небо с еле-еле, но всё-таки различимыми пятнышками звёзд. В небе плыл орёл. Я не уверен, что это был орёл, но мне хотелось, чтобы это был орёл.

Только орёл и мог встретить меня в этом мире, в этом воздухе, в этом небе.

На секунду мне почудилась органная музыка. Честное слово.

— Это Беловодье? — спросил я растерянно и почувствовал, что сейчас расплачусь. Юрка торжественно кивнул:

— Это Беловодье, — и поднял руку. — Вот Перекатная. А нам туда. Идти долго, больше двух дней; переход, сам видишь, не очень удачно расположен...

Больше двух дней! Мне стало смешно. Больше двух дней — он хотел, чтобы я беспокоился из-за двух дней похода по этим местам! Они всё-таки ничего не понимал, бестолочь, он на самом деле не понимал, что подарил мне, он...

С прорвавшимся хохотом я налетел на Юрку и опрокинул его на рюкзак.

— Пусти! — отбивался он тоже со смехом. — Ай, плечо! Владька, пусти, баран! Ну?!

Я свалился в сторону и ойкнул — под зад попал какой-то сучок.

— Привет от новой Родины, — не без ехидства сказал усевшийся рядом Юрка. Меня эти слова неожиданно покоробили, я хмуро покосился на него. Ничего не сказал... но Юрка отреагировал на это "ничего" мгновенно.

— Владька, — он поднял уколовший меня сучок и покрутил в пальцах, — ты, как я понял, большим патриотом никогда не был. Или был?

— Не был! — огрызнулся я. — Я про это вообще не думал! До вот этой секунды!

— То есть, — он опять повертел сучок и запулил его в воду. Я проследил, как он скачет в белопенных бурунчиках, — тебе пофик принципиально, что мы на другой планете, тебе за Россию обидно стало? — я плюнул в сердцах. — И мне обидно, — признался Юрка и вытянул ноги. — Очень. Ты даже не представляешь, как. И что? Ну вот что я могу сделать? Серьёзно, Владька, если ты мне сейчас ткнёшь пальцем даже не в партизанский отряд — хотя бы в политика, который реально хочет "поднять Россию с колен" — я из этого, — он повёл рукой по кругу над головой, — вот инопланетного проекта тут же ухожу и записываюсь в этот отряд или молодёжную секцию к этому политику. Спасать Россию. Владька, я не юморю, не издеваюсь, я тебя серьёзно спрашиваю. У меня отец погиб. До конца верил в Родину. В Россию. И погиб. И не то страшно, что погиб, а... ну так как, Владька?

— Не знаю я таких партизан или политиков, — я отвернулся. — Иди в жопу.

— Не пойду. Вот и я не знаю. Я там ничего не могу. И уже никогда не смогу, даже если в генералы выйду. И ты не можешь ничего. И даже если место своей матери займёшь или вообще возглавишь эту драную СТМ — не сможешь ничего! — он вдруг вскочил и ткнул рукой в гальку — словно пробивал планету насквозь. — Тут есть шанс! Тут! Тут, твою ж так! И Россия будет тут! Тут, где я! Тут я — могу! Тут я — знаю! Они — там — взрослые — не знают — а я — тут — пацан — знаю! Знаю! — он уже орал это, и я даже отполз от кузена на пяти точках, растерянно и даже чуть испуганно глядя на него снизу вверх. — Тупой разговор, — вдруг сказал Юрка, тяжело дыша, и рывком подал мне руку. — Вставай давай.

— Ну ты бешеный, — я поднялся сам, хотя рюкзак меня потянул было назад-вниз. — Зачем так орать-то?

— Да потому, что ты правильно говоришь, — ответил Юрка, остывая. Поддёрнул лямки рюкзака. — Правильно, просто это кусочек правильности. На самой поверхности. Это самое поганое... Но знаешь, ведь у нас такое было, — он вдруг улыбнулся и почесал нос. — Россия — она как возникла? Никто ничего не захватывал. Просто люди убегали от центральной власти, которая их всяким таким достала — а бороться с нею сил не было. Ну и пробежали весь континент в разных направлениях.

Я удивлённо улыбнулся. Такая постановка вопроса мне в голову не приходила. А Юрка продолжал:

— А если теперь открылся такой путь — почему бы не рвануть сюда, как пятьсот лет назад на Урал или триста — на Алтай? Раз Стеньки Разина на Дону пока не предвидится? А если появится — то мы ведь и вернуться можем. Как неожиданное подкрепление.

— Точно! — воспрянул я. Ничего конкретного в этот момент я не представлял, но мелькнули мгновенно какие-то грандиозные картины чего-то возвышенного, грозного и очень киношного, но в то же время всё-таки красивого. — Точно, — кивнул я. И огляделся. — Это будет наша база для борьбы... — я смутился своих собственных слов, а ещё больше — мыслей, за ними стоявших, и разом зароившихся планов, но Юрка закончил без насмешки:

— ...за справедливость, чего не договорил?

— Ты что, мысли читаешь? — хмыкнул я. — Ну пошли. Чего ждать-то теперь?

— Пошли, — согласился Юрка. — Шагай за мной... кузен. На базу для борьбы и построения нового общества на основе беспризорников.

Я не удержался и хихикнул.

* * *

На ночёвку мы остановились засветло.

Весь день шли. Молча почти всё время. Лес был густой, перелесок практически непроходимый, но Юрка выбирал, как видно, давно известный ему путь, вполне чистый, даже удивительно — но вскоре я и сообразил, что мы идём в сущности по дороге. Не то чтобы очень наезженной, но довольно заметной, если приглядеться. Похоже, тут ездили и на телегах или даже машинах.... хотя на машинах — вряд ли. Такой просёлок, заметный... заметный только своим! Может, в этом дело?

— Это ведь дорога, — утвердительно сказал я. Юрка, не поворачиваясь, откликнулся:

— Угу.

— А почему ты сказал, что нам два дня идти до поселений? Возле дороги никто не живёт? По-моему, это было бы... логично.

— Логично, — Юркин рюкзак подпрыгнул. — Потому никто тут и не селится. Чтобы если кто случайно свалится сюда всё-таки — не сразу понял, что к чему. Да и дорогу тут не сразу найдёшь; скажешь нет?

— Да, — признал я и замолчал опять...

...Мы шагали с перерывами минут на пятнадцать каждые два часа; в полдень остановились на два часа, перекусили и полежали. Собственно — как полежали? Прилегли — на солнышке, головами в тени кустов на рюкзаках, сняв обувь — и вырубились. Юрка — прямо сразу, едва лёг (он точно не спал ночью). Я с полминуты пялился в небо — без мыслей — а потом Юрка меня растолкал. Спали полтора часа, и ничуть не мешали комары. Юрка сказал между делом, что тут их нет — зато в болотах полно всякой мошки.

Я настроился, что мы начнём искать место для ночёвки где-то за час до темноты (кстати, свет тут был всё-таки немножко не такой, как на Земле — помягче, что ли?). Но до темноты оставалось ещё ого (на Земле — по моим часам — было сейчас всего шесть), а Юрка сказал, останавливаясь:

— Всё, шабаш, ночёвка.

Ну что ж — ночёвка так ночёвка. Я вообще-то не особо устал, но хорошо понимал, что сейчас моё положение — положение подчинённого. И не обижался.