Зверь лютый. Книга 24. Гоньба

— Причина? Твоя... эта вот... красавица на слова Елизария обиделась, слезьми залилась. Да не с чего ссора! Эка невидаль! Бабёнке слово не так, а она уж... Пустое дело, Ваня!

— Тебе "Правду" вспомнить? "Кто зовёт чужую жену блядью — платит виру". Твой посадник с наместника виру взыщет? Или будет... дупло своё лелеять?

— Дык... эта... слова-то сказано не было! Они промеж себя по-гречески разговаривали!

— И что? Разве в Правде сказано — "зовёт на русском языке"? Смысл они оба знали. Один сказал, другая услышала. Виру посадник взыщет? Или ты, тысяцкий, сам, своим судом? А дальше? Елизарий, похоже, не прощальник. Злобу затаит. На тебе, на судье, отыграется. Не кулаком в лицо, а наушничением. Тебе это надо?

Илья сидит, вздыхает, бороду на кулак наматывает.

У тысяцкого в русском городе — много забот. К примеру — суд торговый. У наместника епископа — его, наместников, суд. И с разделением юрисдикции... бывают негоразды. Тысяцкий — командир городского ополчения. А поп — в том же ополчении "комиссар". Какие между этими персонажами возникают... коллизии — смотри историю "несокрушимой и легендарной". Или — историю библейского царя Саула.

Требуя светского суда я, попутно, ломаю "Устав церковный". Ибо дело было во дворе дома епископского наместника. А церковники и их территории юрисдикции светской власти не подлежат: "И да не входит владетель в дела те...".

Топнуть на меня ножкой? А пошёл бы ты, Ванька-лысый с отседова! — Да запросто! — Что с Муромом будет? "Тихого лежания"? Точнее — такого же стояния.

— И чего ж ты хочешь?

— Елизария — выгнать. Иону — пресвитером в церковь Богородицы. Земли под стройкой — от церкви — мне.

— Много хочешь. А ну как Антоний проклянёт?

— Тебя? Переберёшься ко мне. Сто вёрст — не велик конец. А мне самому — и вовсе... ветров испускание.

— А город?

— А хоть бы и весь город. Я, Илья, всех приму. А анафему малую... Вон епархия Ростовская, оттуда попов позову, они и молебны отслужат, и епитимью снимут. У себя и училище построю.

Умный мужик, а не понимает. Судит по обычаю, по былому. Да я-то — небывальщина! Вокруг меня — всё иначится!

— Илья, я — не-Русь. Надо мною — ни князей, ни архиереев. Воля вольная. И покудова я не решил: то ли мне под Чернигов идти, то ли под Ростов. А то присылали ко мне монасей со Смоленска. Один вон, брат Теофил, очень даже. От его проповедей целые племена языческие в веру православную обращаются. Могу у Мануила Кастрата учителей просить. А то в Новгород пошлю. Им Волжский путь... Сам понимаешь — аж до дрожи. В их Святую Софию буду вклады вкладывать, их суд слушать. А то в Царьград послов зашлю. Это ж не Феодора Ростовского дела — "нельзя делить епархии". Я — ничья епархия! Я не делюсь, а образуюсь. А? Епископа выпрошу, а то — митрополита. Прямиком от Патриарха. Чуешь — чем дело пахнет?

— Чую. Сварой. Большой. И мы тут, Муром в смысле — так, мелочь мелкая, камушек придорожный. Всяк пнуть норовит.

— Во-от! Так нахрена напрашиваться?! Что людям надобно? — Мир да денежка. "Булы бы гроши да харчи хороши". Не было Елизария — было. Станет Елизарий — не будет.

— Иване, причина-то мелкая, бабские слёзы, выеденного яйца не стоит.

— Точно. Одно беда: мне мои люди — не яйца выеденные. Да и не в том дело. Елизарий попытался верх надо мной взять. Исправлять ошибку свою — не соизволил. Мне с таким — не сработаться. Муром с Елизарием? — Я встал да пошёл. "Кто не со мной, тот против меня". Иисуса-то помнишь, Илья? Вот и решайте.

Илья терзал свою бороду, тяжко вздыхал, выскочили на двор слуги со свечами — прогнал. Сидели в темноте, в тишине. Думали.

"И увидел добрый молодец да Латырь-камешек,

И от камешка лежит три росстани,

И на камешке было подписано:

"В первую дороженьку ехати — убиту быть,

Во другую дороженьку ехати — женату быть,

Третюю дороженьку ехати — богату быть".

Что, Илья? Мечом махать легче?

Голову под вражью саблю подставлять — куда как проще. Он — ударил, ты — отбил. И — достал. Следу-у-ющий. Вот враг тебе и кроши его. Как хорошо-то! Дело простое, понятное, голову ломать — не с чего.

А тут... врагов-то нет! Все — свои. Соратники. Но — по разному.

Тут думать надо, прикидывать. Прогнозировать. Не ошибиться. Цена-то ошибки — целый родной город. Не так чтобы в дым, но в нищету, в гниль да в сон — очень возможно.

Считать нужно. Не копья да сабли, а варианты да исходы. А точка отсчёта — не надо себя обманывать — твои, лично, цели и ценности. Что для тебя важнее? Отпущение грехов архиереем, твоё, лично, блаженство загробное вечное? Или жизни людей этих муромских? Земные. Нищие, сонные. Причём и людишки-то эти... Жадные, глупые, похотливые, ленивые, злобные... Можно и ещё с десяток слов подобных вспомнить — все про людей-человеков.

И вот за ради куска этого... человечества — свою родную единственную жизнь, душу бессмертную...?! И ведь никакой гарантии нет! Ты им — всё! Себя! А они — чуть сытее да много злее. Ты им — добра щепоть, а они в ответ — худа вёдрами.

"Сколько лет я во чистом поле гулял да езживал,

А еще такового чуда не нахаживал.

Но на что поеду в ту дороженьку, да где богату быть?

Нету у меня да молодой жены,

И молодой жены да любимой семьи,

Некому держать-тощить да золотой казны,

Некому держать да платья цветного.

Но на что мне в ту дорожку ехать, где женату быть?

Ведь прошла моя теперь вся молодость.

Как молоденьку ведь взять — да то чужа корысть,

А как старую-то взять — дак на печи лежать,

На печи лежать да киселем кормить.

Разве поеду я ведь, добрый молодец,

А й во тую дороженьку, где убиту быть?

А и пожил я ведь, добрый молодец, на сем свете,

И походил-погулял ведь добрый молодец во чистом поле".

Так предок твой — себе говаривал, потому и с тобой нынче беседую. А ты-то сам как?

Илья вскинул глаза, в наступившей темноте разглядел моё лицо:

— Чего лыбишься? Забавно нашёл?

— Ага. Нашёл. Интересно мне. Мы ж с тобой не в первой раз повстречалися. Я тебя знаю. Однако ж, как ты решишь... Твоё слово — не моё. Люди говорят: "каждый сам за себя, один бог за всех". Вот и выглядываю — есть ли в тебе чуток? От того, который за всех. Или, так, "как все — так и я".

Илья чертыхнулся, помянул "язву плешивую", поднялся с лавки и тяжело, чуть прихрамывая, потопал в гору. Не то — к княжьим хоромам, где ныне посадник обретается, не то к церкви Богородицы. Где обретается епископский наместник. А третья-то дорожка — ко мне.

Там, в былине, в конце:

"И раздавал это злато-серебро по нищей по братии;

И роздал он злато-серебро по сиротам да бесприютныим".

Разок-то на "роздал" — можно и набогатырить. А жизнь кормить? В люди вывести?

По какой дорожке пойдёшь, Илья Иванович?

"Снимал тут старый со буйной главы да шеломчат колпак,

И он начал, старенький, тут шеломом помахивать.

Как в сторону махнет — так тут и улица,

А й в другу отмахнет — дак переулочек".

И улицы уже стоят, и переулочки есть. Город Муром прозывается. Колпаком шеломчатым, хоть бы и в сорок пуд, так не выстроишь. А загубить можно. Тут надобно не колпак иметь. А — в колпаке.

Утром ничего не изменилось. Я ещё до восхода сгонял за Оку, побегал там, после — строителей долго слушал. И подтвердил им три дня оплачиваемого простоя.

Тут, как раз, лодейка купеческая с Мокши пришла. Эти дела торговые замкнуты на Муромскую факторию — интересно было посмотреть. Послушать не выжимку-сводку, а живого купца, из лесов только вышедшего. Я-то за бумагами интересные детали-оттенки пропускаю. Аж жалко.

Где-то стороной в середине утра прошла к центру городка толпа моих строителей, туда же повалили местные жители. Там, кажется, чего-то кричали.

Пожара нет — чего вмешиваться? Демократия, факеншит, средневековая.

Уже ближе к полудню позвали. Снова — та же площадка у церкви Богородицы.

Народу...! Больше, чем когда я серебро нашёл!

Какой-то благообразный мужчина — староста церковный — объявляет:

— Люди добрые муромские, никаких замыслов крамольных не лелея, одной лишь заботой о процветании града их, богом хранимого, да об укреплении церкви нашей православной сподвигнутые, собралися на вече. Выслушав всякого вольно, рассудили так: Пресвитеру Елизарию — указать порог. Ибо у нас свой пресвитер добрый есть — Иона. А иного нам не надобно. А коли захочет владыко Черниговский Антоний ставить в Муром наместника, так пусть ставит из наших пресвитеров, коих мы, люди муромские знаем и за жизнь праведную, пред очами нашими проведённую — уважение испытываем. И на том вече наше Муромское приговорило и тысяцкий Илья, Иванов сын, порешил.

Та-ак. А посадник — никак. Или — сильно болен, или — сильно пуглив. А надобен ли такой в головах?

Аккуратно мужичок излагает: толкует более о пресвитере, о главном священнослужителе храма, а не о наместнике — чиновнике администрации епархии. Первый ведёт службы, общается с мирянами. Второй — ведёт дела епархиальные, общается с клиром.

Только второго без первого почти никогда не бывает.

Елизарий в два часа собрался и со своими присными с города ушёл. А я выставил три бочки пива. И городок загулял. Приняли и мы с Ильей. Он снова крутил свою бороду и довольно похмыкивал.

"И приезжает старенький ко камешку ко Латырю,

И на камешке-то он подпись подписывал:

"И как очищена эта дорожка прямоезжая".

Уже вечером сошлись с чуть хмельным Ионой.

— Ты, Воевода, не думай. Ежели Елизария выкинул — так тебя тут воля.

— Брось, Иона. Тут — твоя воля. Мелочь мелкая: воли у нас с тобой — сходные. Дело делать. А не гонор в... в гонорею ростить. Давай, пресвитер, поворачивайся! Волю свою исполнять. Племена — крестить, сирот — кормить, неуков — уму-разуму учить. Давай-давай. Своей волей.

Иона и трёх дней не отдохнув, кинулся наводит порядок в округе.

"Свежий взгляд" — все проколы видать. Ещё живее пошла стройка, добавилось учителей в приюте. Осенью торжественно открыли первую очередь училища. Аж на две сотни бурсаков. Половина — мои сироты из лесных племён.

Обоих согнанных с указанных им мест наместников, поставили в южные городки Рязанского княжества.

Коломенский... помер в первую зиму.

"Ко многим из градских почтенных жён

Был правом отпущенья наделен".

" — Я имею право?

— Имеешь.

— Значит, я могу?

— Не можешь".

Я повторяюсь? — А жо поделать?

— Русь — бесправная!

— И нафиг! На что нам право коли оно мОчи не даёт?

Разница между "правом" и "возможностью", есть в русской жизни элемент постоянный и повсеместный.

Для наместника, который "лилии белей", разница обернулась смертью. "Правом отпущения" он был "наделён". А вот возможностью... Полез к чужой жене и нарвался. Дубьём прибили и бросили. Замёрз. Хоть и "пухл был".

Елизария поставили вместо Ионы в Пронск. У него было время подумать. Впредь к моим людям он относился... сторожко. Не мешал. После и польза от него была.

Я опасался, что Антоний озлится, начнёт "рогом переть", "вятшесть" свою доказывать. Ошибся. Не учёл логики. Не логики вообще, а логики поведения конкретной личности в конкретной фазе её развития.

* * *

Черниговский епископ прожил длинную и яркую жизнь. С множеством побед и поражений.

Его должны были отрешить от сана, но грянул раскол. И он, кондовый грек, его поддержал. Против другого "кондового грека" — тогдашнего митрополита, против "самого" — Патриарха Константинопольского.

Раскол "имени Климента Смолятича" не был, как может кому-то казаться, борьбой русского православия за свободу, за независимость от греков, хотя бы — за сохранение доходов в русских епархиях. Это была борьба русских князей за право безнаказанно нарушать законы своей родины. Резать русских людей за ради гордыни своей.

"Ежели стол не идёт к князю, то князь идёт к столу" — говаривал Изя Блескучий.

И шёл. По трупам. Митрополит-грек, пытавшийся интердиктом остановить кровопролитие, "усобицу", восстановить законность — вынужден был бежать, вскоре умер.

Антоний же приветствовал Волынского князя, который вне очереди, против русского закона — "лествицы" сел в Киеве. Приветствовал из Чернигова, где местная ветвь рюриковичей всегда была враждебна не только волынским, но и мономашичам вообще.

В Чернигове менялись князья, брат убивал брата. Антоний отпевал покойных, исполнял обряды и восхвалял очередного правителя. Служил молебны "на победу", благословлял на битву рать одного князя, после, с иконами и колоколами встречал рать другого, победителя. Тут, рядом, сходились в кровавых сечах волынские, смоленские, ростовские полки, накатывали на Чернигов половецкие орды, наведённые на Русь одним князем против другого, резали друг друга киевляне, предавали своих законных (кстати — Черниговских) государей, забивали дубьём до смерти... А Антоний — оставался епископом. Причащал, исповедовал, отпевал. Умиротворял ссоры и поднимал на битвы.

Очередной митрополит (Константин I), только пришедший от престола Патриаршего, ужаснувшийся нравам русским, бежит из Киева. Бежит — к Антонию. И, умирая вскоре, велит бросить тело своё псам бродячим на съедение. Антоний, хоть и потрясён такой волей в завещании — исполняет.

Правда — недолго. "Пока гром не грянет". Ибо в тот день случилась в Чернигове и Киеве страшная гроза с бурей.

Столь наглядно явленная воля господня, с сорванными крышами и разбитыми молниями крестами церковными, убедила похоронить останки совестливого митрополита хоть бы и скромно, но по-христиански.

Смертельная ссора со Свояком по поводу "поста в середу и пяток". Ссора, в которой "раскольник" Антоний следует Патриаршему решению, а не "Всея Руси" и своего князя.

После смерти Свояка — обман боярской верхушки, посылка тайного гонца "законному претенденту", которого приманивает не правом, а беззащитностью вдовы и богатством покойного — пограбить можно. И — провал замысла: сын Свояка поспевает в Чернигов раньше.

Тысяцкий черниговский кричит об обмане на всех углах. Известие о клятвопреступлении попадёт в летописи. Со всем людям русским понятным обоснованием "Ибо был тот Антоний — грек".

Удивительно: постоянно повторяющееся на "Святой Руси" — "греческая вера", "греческое благочестие", "греческая древняя мудрость". Основание для искреннего восхищения, стремления приобщиться. И тут же устойчивое словосочетание, общая уверенность: "грек — лжец". Вероучители — обманщики? А — "истинная вера"? — Это же их, двуличных, проповеди!

Антоний — грек. И пытался, хотя бы обманом боярской господы, возбуждением алчности князя-претендента, крохобора Гамзилы, заставить князей русских исполнять русский же — не греческий! — закон о наследовании. Как его противник, тоже грек, тридцатилетней давности. И снова не получилось.

"Хотели как лучше, а получилось как всегда".

И — ничего.

Ни киевские князья с митрополитами, ни черниговские князья с боярами — не могут сдвинуть Антония. Ни церковный суд, ни народное мнение, ни княжья немилость — ничего не имеет власти над ним. Умирает, заморенный голодом в Киевских застенках Нифонт Новгородский — не на того князя нарвался, тонет в Дунае Леонтий Ростовский — добрался-таки до него "народный проповедник" Феодор.