Как и ожидалось, леталка грузновато просела, черканув напоследок по ветвям; словно сделала приседание, ненадолго спрятав тяжёлую заднюю часть за линию зелёных разлапистых крон.

Люк у меня уже был открыт.

Последним импульсом я добавил флайкару прыти — лети, дружок.

И шагнул в люк.

* * *

Глубины оказалось достаточно. Правда, в воду я вошёл не слишком удачно. Инерция полёта протащила меня вперёд, я завалился и так саданулся бедром и боком, что едва тут же не утоп — попытавшись заорать под водой. Помогло то, что дыхание перехватило. И ещё досталось глазам — я не успел их зажмурить, вернее, адаптироваться не успел, слишком быстро вышел из слияния. Так и упал с распяленными, и глаза сразу зашлись острой резью в мутной, непрозрачной воде.

Пронёсшиеся над озером туши преследующих бифлаев отозвались противной вибрацией по всему телу. И тут же ноги ощутимо ткнулись в илистое, склизкое дно.

Нормально, как любит говорить наш лейтенант. Всё ерунда. Главное — дело сделано, и ничего, вроде, не сломано. Теперь выберусь.

Всплывать я старался осторожно, хотя грудь уже распирало изнутри. Тела касались какие-то мерзкие холодные водоросли, так и норовили обвить руки-ноги. Вода вызывала отвращение — не вода, а просто кисель какой-то, ещё и ледяной. Надо же. А с виду казалось — такое красивое озеро.

Плевать. Я тут не ванну принимаю. Вот резь в глазах мешает реально: почти ничего не вижу кругом. Но вроде — насколько могу судить — всё спокойно.

Я тихонечко погреб к берегу, стараясь отпихивать от себя плети водорослей.

12.

Берег оказался жутко неудобным — отвесный земляной обрывчик, скользкий, ухватиться не за что. И на ноги даже под самым берегом не станешь — глубоко. Какое-то время я барахтался в воде, пытаясь цепляться за оползающие под руками редкие клочья непрочной травы. Без толку. Нет, тут не вылезу, надо искать место получше.

Неподалёку — насколько я мог разглядеть слезящимися прищуренными глазами — ветви ивы опускались прямо к воде, вроде бы, даже касались поверхности. Может, если удастся подтянуть ветку потолще... Я поплыл туда.

Однако, вода холодновата.

Длинные, тонкие веточки с жёлтой кожицей и редкими остренькими листочками прочными не выглядели. Я стал собирать их в пучок, аккуратно, опасаясь пообрывать.

— Помочь? — спросили у меня сверху.

От неожиданности я выпустил ветви и тут же с головой ушёл под воду.

Вынырнул, отчаянно моргая.

— Прохладно для купания, — сказал человек на берегу.

Форма. На нем форма, точно. Военная, лётная.

Я судорожно погрёб прочь.

— Эй, парень, не смеши меня! — крикнул вояка. — У меня тут бифлай за деревьями. Теперь пеходралом удирать будешь?

Отдалённый звук сирен, зародившийся, как мне показалось, со всех сторон сразу, быстро приближался.

— Эй, парень! — снова позвал летун. — Вылезай, в самом деле, чего зря мёрзнуть-то? Прилетел уж, конечная остановка. Слышишь, какую бучу поднял?

Полицейские машины — и флайкары, и колёсники, и чего тут только не было, — завывая и моргая мигалками, занимали круговую оборону по берегам, чуть поодаль от ряда деревьев.

Быстро они меня.

Видимо, сверху всё-таки засекли прыжок.

Обидно.

Теперь голоса уже звали с разных сторон, советовали вылезать, сдаваться и вообще не дурить.

Почти на середине озера я набрал в грудь воздуха, нырнул.

И сразу же в воду шумно плюхнулись несколько тел.

Ну, хоть форму свою подмочите, ребятки.

Я с усилием оторвал от шеи симбионта, подержал в кулаке упругую мохнатую гусеничку.

Жаль, что так вышло, дружище. Ну, извини.

И разжал кулак.

Когда меня ухватили за волосы, поволокли к берегу — я не сопротивлялся. Не было смысла.

* * *

Дул ветер. С одежды, с волос стекала вода, будто слезы о моей незадавшейся жизни. Было холодно, мокро и очень-очень противно.

На берегу меня быстро и профессионально обыскали. Вовремя я избавился от симбионта — его бы непременно нашли. Полицейские, судя по всему, были злы и шутки шутить не намерены.

Закрутили за спину руки, защёлкнули наручники.

Повалили мордой в траву, от души поездили ногами по рёбрам.

— Эй, не бейте пацана! — возмутился кто-то, по-моему, летун.

— А кто его бьёт? — окрысился полицейский. — Сам упал. Не видишь, что ли? На ногах не стоит, с-сука.

Повернув голову, я успел увидеть, как вояка равнодушно пожимает плечами и отходит в сторону.

Народ продолжал прибывать — полиция в форме, полиция без формы, все пялились на меня с одинаково злым любопытством.

— Хлопцы, вы точно ту рыбку мне выловили? — с сомнением поинтересовался тип в гражданском. — Что-то хлипковат больно.

Отозвался летун — хмуро, будто нехотя:

— Я его тепловизором вёл. Запись есть.

— Мы возьмём запись.

Вояка снова пожал плечами.

Так вот как он меня выцелил. Тепловизор, черт! Ну, кто ж мог рассчитывать на такое.

"Гражданский" о чем-то ещё спросил летуна — вполголоса, я не расслышал, о чём.

— Мне откуда знать? — со злостью гаркнул военный. — Остановкой раньше сошли. Сбоит в городе тепловизор! За эту запись спасибо скажите, блин! Я что, обязан вам тут? Сами ловите преступничков ваших резвых!

Легавый перебил его раздражённо:

— Остынь, сами и возьмём.

Присел передо мной на корточки, за волосы оттянул вверх голову.

— Так это, значит, у нас тут пилот. Остальные где, а, сучонок? Где остальные, я тебя спрашиваю?!

Зубы громко клацнули, когда он отпустил мою голову так же резко, как и схватил.

Впору было благодарить летуна за вспыльчивость. Я знал теперь — ребята ушли. Хорошо. А то я уж было подумал...

— Ладно. Давайте-ка его в машину.

Колёсный фургон, закрытый, без окошек, внутри был разделён на две половины толстой стальной сеткой и отвратительно вонял какой-то дезинфекцией. Наверное, я непроизвольно поморщился, потому что один из рассевшихся напротив полицейских злобно поинтересовался:

— Не нравится, а?

Он толкнул локтём напарника.

— Слышь, ему запах не нравится.

— Ничо, теперь привыкнет, — флегматично отозвался тот.

— Этот-то привыкнет. Вот я какого хрена должен привыкать? Из-за таких вот ублюдков? Полжизни эту дрянь нюхать? Нет, вот ты мне скажи. Почему такой вот ублюдошный недоросток, едва от сиськи оторвавшийся, позволяет себе считать, что лично ему в этой жизни закон не писан? Что может просто брать, что хочет, и поплёвывать на остальных, и поганить всем жизнь? Ох, дали бы мне волю. Я б их к стенке ставил бы сразу, без долгих разговоров. И порядок, глядишь, настал бы наконец.

— Ой, уймись, — привычно отмахнулся напарник.

— Нет, ну в самом деле?

— Слушай, ты достал, — прочухался наконец второй. — Чего тебе неймётся? Может, завидно? Вот ты бы потянул ограбить казино? Нет, серьёзно? Может, всю жизнь мечтал, но боялся?

— Ну, ты... — побагровел первый.

И тут же заколотили в стенку со стороны кабины.

— Эй, там, сзади! — хрипло донеслось из вдруг ожившего и защёлкавшего переговорного устройства. — Разговорчики при задержанном!

Оба конвоира набычились и послушно замолчали.

* * *

Первый допрос с меня сняли в районном полицейском участке.

Допросная здесь была грязной и заплёванной, посередине — жёсткий алюминиевый стул, привинченный к полу; ближе к стене — большой стол, обтёрханный, в каких-то непонятного происхождения пятнах, и пара стульев — уже обычных. Линолеумный буро-коричневый пол выглядел как нарочитый намёк и будил мысли не самые приятные, а бледно-серые стены и такой же бледно-серый потолок вызывали отвращение своей безликостью. В целом помещение будто было призвано спровоцировать приступ клаустрофобии, несмотря на относительную просторность.

Я остался все в той же мокрой одежде и оттого, наверное, никак не мог согреться, хотя в комнате и было довольно тепло — по крайней мере, полицейские разделись до рубашек. Меня же била дрожь. Сидеть на алюминиевом стуле посреди помещения и дрожать перед этими самоуверенными и равнодушно-презрительными типами было мерзко и унизительно.

Выражение "сняли допрос" я позаимствовал у легавых, из их собственного сленга. А вообще-то, ничего они у меня не сняли, потому что я просто молчал. Я был слишком оглушён и ошеломлён всем происшедшим, чтобы нормально соображать. Обрывки бессвязных мыслей крутились в голове назойливой нудной каруселью; единственное, на что меня хватило — это додуматься, что если я в таком состоянии попытаюсь хоть на что-то ответить, хоть что-нибудь соврать, то неизбежно запутаюсь в собственном вранье, попадусь на самую элементарную удочку, непременно ляпну не то и вообще сделаю только хуже. Поэтому я тупо смотрел в пол, молчал и тоскливо ждал, когда полицейские наконец перейдут от угроз к делу.

Однако этого так и не произошло. У одного из легавых зазвонил мобильник; он начал ругаться с кем-то ещё в допросной, потом вышел за дверь и отсутствовал минут двадцать. А вскоре меня вывели, снова запихнули в такой же — или тот же, я не понял — вонючий фургон и опять куда-то повезли. Сопровождающие в фургоне были уже другие.

Новое место, где я очутился, поражало размахом, количеством разнообразных помещений и вообще больше напоминало приёмное отделение современной клиники, чем что-то полицейское. Поначалу это вогнало меня в близкое к шоку состояние — если такое ещё было возможно на тот момент; потом по кое-каким обмолвкам я понял, где оказался: в городской следственной тюрьме, официально именуемой следственно-процессуальным вспомогательным комплексом, а в народе называемой просто и коротко — Тихушка.

Встряска немного прочистила мне мозги; я решил, что поскольку пока меня не связали с той давней "психической" ориентировкой — а вряд ли полиция так уж активно ищет сбежавшего почти год назад из дому психа — то есть надежда, что и не свяжут; надо только постараться, чтобы следователи не слишком усердствовали в установлении моей личности. Поэтому очередному вежливому (здесь они все были на редкость вежливы, просто-таки задушевны) чиновнику в одной из комнаток я назвал выдуманное пять минут назад имя. Местом рождения указал Аресу, а на вопрос: "Где именно в Аресе?" — выразительно пожал плечами. Чиновник, будто и не ожидав другого, согласно кивнул, буркнул себе под нос одно короткое слово — "Нора".

После этого я снова замолчал.

Запасы вежливости в арсенале Тихушки оказались весьма ограниченными.

Следователи сменялись парами; голова уже кружилась от количества кабинетов, через которые пришлось пройти, от бесконечной череды вопросов, вопросов, вопросов — выстреливаемых, как из пушки, вкрадчиво вползающих в уши, рубящих, режущих, больно попадающих в цель и пролетающих мимо, громких, потрясающих, тихих, мягко стелющих, сочувствующих и понимающих, презрительных и провоцирующих. Мелькающие одно за другим лица слились для меня в единый безликий оскал.

Я молчал. Я понимал одно — стоит начать говорить, и этого профессионально организованного натиска мне не выдержать.

Где-то, наверное, в середине дня — а может, раньше или позже, в этом здании без окон времени не существовало — последовательная миграция привела меня в санпропускник.

Здесь царили люди в белых халатах. Мне велели раздеться и забрали всю одежду, потом произвели то ли осмотр, то ли обыск, по степени унизительности сравнимый с изощрённой пыткой. В крошечной стоячей кабинке я принял душ — струи вонючей, едкой воды били сразу со всех сторон; я узнал запах — по всей видимости, та самая дезинфицирующая добавка. Кожа сразу покраснела, и опять защипало глаза.

После душа мне выдали взамен одежды нечто вроде пижамы противного лимонного цвета и пластиковые тапочки-"мыльницы".

Следующий осмотр носил уже выраженный медицинский характер и был довольно поверхностным. Удостоился я и положенного по закону освидетельствования психиатра: усталый пожилой доктор подключил энцефалограф, методично прогнал пяток тестов и напоследок поинтересовался, почему я отказываюсь разговаривать со следователями.

— Потому что они следователи, — буркнул я.

Врач равнодушно кивнул, и моё дело украсил его синий штампик: "здоров".

Мне даже выдали обед — пшённую кашу, в которой, судя по изредка попадающимся волоконцам, предполагалось наличие мяса, и жидкий чай.

А затем всё понеслось по новой, только я уже не гулял по кабинетам, а сидел в допросной, очень похожей на ту, в полицейском участке. Правда, малость почище, и пол здесь был не коричневым, а тоже серым, как всё остальное. Этого хватало, чтобы возненавидеть серый цвет на всю оставшуюся жизнь. Следователи теперь приходили ко мне сами; иногда их было двое, иногда — четверо или шестеро, но всегда почему-то чётное число. Кто-то обычно садился за стол; остальные перемещались по комнате или вставали вокруг, нависали сверху, маячили за спиной. Вдруг выкрикивали вопросы прямо в ухо, заставляя вздрагивать от неожиданности, — или вели долгие задушевные беседы, рассказывая мне о том, какой я молодой и какая прекрасная жизнь могла бы быть у меня впереди, если бы... Бить не били — больше пугали или убалтывали; правда, позволяли себе мелкие пакости — вроде выкручивания уха или когда очень долго не отпускали в туалет помочиться. Много и в красках расписывали, что за жизнь ждёт меня в исправительных учреждениях, и какая роль мне там будет уготована. Им бы, наверное, удалось напугать меня этим, если бы я уже не наслушался подобного в Норе — из первых рук и с гораздо более жёсткими подробностями. Я слишком хорошо представлял, с чем мне предстоит столкнуться — возможно, лучше, чем эти пугавшие меня люди; представлял ещё тогда, когда шёл на дело, а потому их красноречие пропало втуне. Правда, легче от этого мне не стало.

Зачем-то меня снова повели в район санпропускника; я ничего не понимал, пока не оказался в одном из медицинских кабинетов. Только теперь за столом сидел человек, которому белый халат подходил примерно так, как армейскому сержанту — балетная пачка. Нет, с внешностью-то у него всё было в порядке, только вот не бывает у врачей такого взгляда — взгляда, помеченного штампом: "полиция". Человек представился психологом и начал с вопросов о моем детстве, но с ним я разговаривать не стал.

От одного вида допросной, в которую пришлось вернуться, хотелось выть.

К вечеру я вовсе не был способен думать ни о чем и ничего желать, кроме одного-единственного: чтобы меня хоть на какое-то время оставили в покое.

И ещё — почему-то безумно жаль было пропавшего шоколадного орешка.

* * *

По нашим законам, до суда меня обязаны были содержать в одиночке. Я был рад этому. Я страстно мечтал о том моменте, когда смогу наконец остаться один; после выматывавшего все силы натиска допросов, да и после коммунальной жизни в банде одиночка казалась драгоценным подарком. Кроме того, это до поры до времени избавляло меня от разборок с урками. Небольшая, но очень нужная передышка.