Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Каждый раз, когда я начинаю думать, что немножко разобрался в мире кровососов, оказывается, что я не знаю ничего! И если так дела обстоят со мной, то что говорить о большинстве моих соплеменников? Бедняги, они ведь вообще ничего не знают!
Но соглашаться таким уничижением моей скромной персоны не хочется и я захожу с другого конца:
— Не зря же ваш Сид не пускают в наш мир? Если бы ты стала вести себя здесь так, будто ты из числа здешних Туату, то тебя бы точно наказали! Или даже весь ваш Сид!
— Чушь, — возражает Хине-Тепу. — Ничего бы не произошло. Мы пока еще не здесь не потому что имеем какие-то обязательства перед людьми, а потому что потеряли силу и не могли оградить свой Сид от опасностей. И те Сиды, которые могли это сделать, в те времена приняли нас под свою защиту — мы стали зависимыми и, значит, подчиненными. Но это было давно, а мир с тех пор сильно изменился. Теперь мы сильны, и осталось только доказать это.
— Ты хочешь сказать, что между людьми и Туату нет никаких договоренностей и то, что мы до сих пор живы — не результат соблюдения закона?
— Наверное, мне не следовало бы тебе этого говорить, но ты прав. Если мне нужен будет Анку, я возьму любого из вас и ни один Туату не станет мне перечить. Это мое право.
Святые Духи! Я начинаю беспокоиться за свой разум! Только в голове сложится более-менее четкая картинка о том, как устроен мир, как эта кровососка норовит разбить ее вдребезги!
Фея останавливается перед застрявшим в дорожной колдобине возком, вокруг которого бегают двое священнослужителей. Понаблюдав за суетой самую малость, я соображаю, в чем дело! Святое Уложение запрещает им работать в субботу, а худосочный возница не может в одиночку выдернуть колесо из рытвины. Он тужится, упирается руками и ногами, но если не считать вздувшихся на лбу жил, никакого толку от его усилий нет. У дверей ближайшего дома собралась стайка детей лет пяти-семи, они радостно обсуждают небывалое событие, громко галдят и смеются.
— Бесовы дети! Чтоб вас демоны прибрали! — зло бросает в их сторону слуга Святых Духов, детина с невыразительным лицом под выбритой макушкой и лопатообразными клешнями вместо обычных рук, но к колесу даже не думает прикасаться: соблюдение заповедей для него превыше всего сущего.
А второй священник, толстяк в пару стоунов весом, сверкающий злыми глазами из-под сросшихся на переносице бровей, узревает меня и ласково так говорит:
— Привет, парень. Не желаешь ли помочь нашему вознице? Тебе это зачтется!
Мне становится любопытно. Я не могу сообразить — каким образом мне зачтется такая незначительная помощь? Анку придет на пару недель позже? Но Хине-Тепу мне только что объяснила, что Анку приходят тогда, когда им нужно, а не когда я или еще кто-то с ними договорится. Может быть, мне будет даровано искупление? За такую-то малость? Что-то сомнение меня одолевает. Тогда что мне зачтется? Разве в Святом Уложении написано, что добрые дела плюсуются, а плохие вычитаются из общего итога? Нет, там прямо указано: "не считай совершенных тобою добрых дел и не совершай недобрых, только хороший человек наследует нам, но не тот, кто подобно купцу считает прибыли и убытки".
— Как же мне это зачтется? — спрашиваю мордатого.
Он кривит свою рожу, будто сожрал кислое яблоко. От этого его лицо становится совсем уж неприглядным и я даже перевожу взгляд на бедолагу— возницу.
— Сказано Святыми "не считай своих добрых дел", — перевирает Уложение священник и замолкает, словно полностью ответил на вопрос.
— Ага, — говорю, — даже не пытался считать, только спросил — как зачтется?
Смотрит на меня исподлобья, что-то соображает себе, снисходит до объяснения:
— Не знаю. Добрые дела не остаются без нака... поощрения. Про то Святым Духам ведомо. Хочешь узнать точно — спроси у них в вечерней молитве.
Меня дед частенько поучал, что никогда не нужно связываться со священниками. Очень уж мудреная у них вера, в которой нет места разумению, зато в избытке слепого поклонения неизвестности. Мы, крестьяне, не любим неизвестность.
Но с лошади соскакиваю, подхожу к вознице:
— Тяжело? — спрашиваю.
— А то ж! — выдыхает из худой груди.
— А не знаешь случаем, где такой Гуус Полуторарукий обитает?
Мужичок шарахается от меня прочь и почти падает, но мешает телега, в которую он упирается спиной. Видно, как мечутся мысли под его низким лбом, внезапно он обмякает, и, видимо, на что-то решившись, выпаливает:
— На улице зеленщиков спросишь Донегала. Он знается с отребьем. Если сумеешь понравиться — он сведет тебя с Гуусом.
Ну вот. Еще ничего доброго не совершил, а мне уже зачлось, как и обещал священник — нужного человека долго искать не придется. Только непонятно, что так испугало тощего?
— А где такая улица?
— Прямо езжай до белой башни с огнями Святого Духа, там повернешь направо, а как доедешь до рынка, так и увидишь нужное место. А то спроси кого-нибудь.
— А двор постоялый там найдется?
— А ты где-нибудь видел рынок без постоялого двора рядом? — вопросом отвечает доходяга.
— В нашем Хармане возле рынка нет постоялого двора, — привожу свой веский довод.
— В Хармане? Это где же такая дыра?
Обсуждать с ним значение Хармана для королевства я не собираюсь.
— Давай что ли, подвинься! — плюю на ладони, ухватываюсь за спицу колеса и что есть сил тяну его вверх и на себя.
Возница подхватывается, тоже тянет. С чавканьем колесо вырывается из размокшей глины, я отпускаю спицу и выпрямляюсь.
— Всего делов-то! — ухмыляется лысый священник.
— Так сделал бы, — бросаю ему, как мне кажется, насмешливо, но он никак не реагирует и грузно переваливаясь с ноги на ногу, лезет в возок, сверкая бледными икрами из-под многократно штопаной хламиды.
Влезаю в седло, в пояс мне цепляются цепкие руки Туату.
— Слушай, — говорю ей, — а из священников вы Анку делаете?
— Мы — нет, — отвечает. — Мы ни из кого Анку не делаем. Мы заперты в Сиде. Забыл?
— Ну я имею в виду Туату вообще, — объясняю ей свой вопрос, а сам объезжаю медленно ползущий возок со святошами.
— Конечно. Нет разницы среди людей из-за рода ваших занятий.
— Что, и короля тоже можете?
— Не все, не всякого и не всегда. Но если нужно будет, то и короля.
Я ровняюсь с возницей, уверенно погоняющим коротконогую коняжку и на правах старого знакомого напоминаю о себе еще раз:
— Слышь, мужик, а возле того рынка меняльная контора есть?
Он не отвечает, потому что во рту у него ароматическая трубка с храмовыми благовониями, вызывающими кратковременный дурман в голове. Он показывает мне растопыренную пятерню, долженствующую означать, что меняльных лавок в той округе наберется не меньше пяти.
У белой башни я сворачиваю. Он не только белая, она еще и огромная! Гороздо больше — раза в три — той, из которой я прыгал на Кюстинской площади. Если бы пришлось прыгать из этой, я переломал бы себе ноги и ребра — самое близкое окошко на высоте семи человеческих ростов. Повезло Карелу и мне, что Клиодна остановилась не в этой белой башне.
Пока добираемся до жилища Донегала, я глазею по сторонам и город мне определенно нравится. Как-то поживее нашей дыры будет: люди снуют, ослы ревут, коты шастают по крышам, возле засорившихся канав суетятся люди в красных безрукавках — видимо, расчищают стоки. В Хармане если бы канава засорилась, то никому бы и дела до нее не было. Мусор сам бы сгнил со временем и утек с дождями. А здесь смотри-ка, чистят! Почему-то осознание этого приводит меня в восторженное состояние.
От рыночной площади в разные стороны тянутся шесть улиц. И улицу Зеленщиков видно сразу — почти у каждого дома первый этаж занимает лавка ботвинников. Всюду лопухи, травки и невиданные мною прежде плоды. Рядом присоседилась улица, видимо, мясников, а чуть поодаль — хлебопеков. Даже вывески специальные не нужны, чтобы понять кто здесь на какой улице. Только интересно, как приезжим найти нужную улицу ночью, когда лавки закрыты?
И народу, народу бродит меж лавок! Только и видно: головы в шапках, простоволосые, в чепцах, с косами и лысые — прямо море голов. Наш бы с дедом мед сюда — вот где оборот был бы! Зря меня дед не слушал, отказывался сюда наведаться. Давно бы уже богаче Шеффера жили.
Мечтания обрываются, потому что я въезжаю на нужную мне улицу. Хорошо бы сразу на постоялый двор, а уже потом искать неведомого мне Донегала, но очень мне хочется закончить дело с Гуусом. Хине-Тепу не возражает. У первого же торговца огородными травами спрашиваю:
— Эй, почтенный, скажи мне, как найти Донегала?
По окладистой бороде и солидной золотой цепи на объемном пузе я понимаю, что передо мной очень важная персона — как бы не сам глава местного цеха поставщиков ботвы. Догадка быстро подтверждается: перед ним вытянулись четыре работника лавки, и он им что-то степенно выговаривал. И сразу соображаю, что если его дом ближайший к рынку, то и оборот у него лучший, а значит, побогаче он будет, чем все остальные — как есть старшина гильдии. Если, конечно, у них здесь есть особые гильдии для зеленщиков или каких-нибудь брадобреев. Про себя называю дядьку Бородой, и тут он снисходит до ответа:
— Зачем он тебе? — любопытничает лениво. — У меня товар не хуже. Бери здесь, найду все, что нужно.
— Я бы взял, почтенный, но у меня денег — даже на пирожок с зайчатиной не хватит.
— Тогда проваливай, — Борода отворачивается в сторону к своим служкам, — много вас таких ходит здесь.
— Если у вас еще кто-нибудь утащит хоть пучок редиски, тупые уроды, — начинает он внушение своим приказчикам, — я вам ваши тупые безглазые бошки поотрываю к Святым Духам. Или не поленюсь, схожу к квартальному и сообщу, что у вас поддельные документы. И поверьте мне, Эти с вами долго разбираться не станут...
Я зачем-то слушаю его страшные угрозы, и мне становится смешно.
— Спасибо на добром слове, добрый человек, — я решаю поблагодарить Бороду за оказанную мне любезность. — Теперь буду знать, как принято обращаться с незнакомыми людьми в прекрасном городе Вайтра.
Он опять поворачивается ко мне, вязко осматривает нас от копыт Феи до моего румяного лица, сплевывает под ноги и заключает:
— Да мне поровну твои знания, сосунок. Будь ты хоть сам королевский племянник. Вали отсюда, если денег нету!
Немигающим тяжелым взглядом он смотрит на меня и я тушуюсь, отвожу глаза и пихаю Фею пятками под ребра, чтобы быстрей пронесла меня и Хине-Тепу мимо неприветливого торговца. Должно быть, тяжело приходится его несчастным батракам. И по их опустившимся плечам я догадываюсь, что очень близок к истине.
Донегал находится в восьмой от площади лавке. Ему лет тридцать, половину лица пересекает багровый рубец, опустивший краешек левого глаза на пару пальцев ниже правого — личность приметная. Он торгует один, без помощников.
И на мой вопрос о Гуусе Полутораруком он задумчиво устремляет взор к небу, тяжело вздыхает и говорит:
— Да когда же это кончится, а? Завязал я! Как от папани получил эту лавку в наследство, так и завязал! Купи лучше травку. Зеленая, свежая. Видишь, еще роса не высохла?
У него на подбородке и горле сухая шелушащаяся кожа, покрасневшая и с мелкими пупырышками. Неприятная личность. Я бы поостерегся покупать у такого петрушку и базилик. Мало ли чем он их поливает? Видимо, так думаю не я один — покупатели к Донегалу не спешат.
— Пять оловяшек, — говорю как бы в задумчивости.
Зеленщик ожидаемо по-доброму улыбается мне, но слова, срывающиеся с его тонких губ, рушат мои надежды:
— Малой, ты из какой дыры сюда приехал? За пять оловяшек я тебе пучок зелени подсохшей могу продать и ничего больше. И только из-за того, что ты убогий и поэтому жалко мне тебя. Еще и чучело какое-то с собой возишь.
Он замолкает, с ленивым любопытством разглядывая мою спутницу, укутанную в свою бесформенную хламиду — только глаза чуть-чуть видны — а я стал думать о необыкновенной дороговизне столичной жизни.
Через четверть часа Донегал начинает хмуриться и заявляет:
— Ехай отсюда, малой. Не загораживай своей кобылой лавку от покупателей.
— Мне нужно к Гуусу, — отвечаю, — а ты дорогу говорить не хочешь.
— А если я тебе по башке вот этой дубиной? — торговец показывает мне суковатую палку, прислоненную к стене у входа в лавку.
— За что? Я законов не нарушаю. Товаром вот интересуюсь. Присматриваюсь тщательно. Но если ты все же начнешь делать глупости, тогда я чуть дальше отъеду, встану там и буду всем желающим совершенно бесплатно показывать свои шишки и синяки, вопить о том, как многоуважаемый Донегал избивает своих клиентов, и призывать проклятья на твою голову. Торговлишка у тебя и так кое-как идет, а через час вообще прекратится навсегда.
Он недобро усмехается:
— А если я позову стражу, то тебе таких тумаков навешают, что сидеть на своей кобыле не сможешь целую седьмицу. И из города тебя точно выкинут.
— Это вряд ли, — беззаботно отмахиваюсь от нелепого предположения. — Я несовершеннолетний, меня трогать нельзя. Ведь не поедет же никто в Харман за разрешением от опекуна на мое задержание? Нет, не поедут.
Он долго задумчиво смотрит на меня, потом на соседнюю лавку, где свои овощи перед какой-то стряпухой расхваливает тощий бледный мужичок. По лицу Донегала пробегает довольная усмешка, он манит меня пальцем и, когда я опускаю к нему голову, он громко шепчет:
— У меня есть к тебе предложение! А давай мы вот как сделаем: я тебя взгрею дубиной, ты отъедешь вон туда, — он показывает направление, — встанешь там и начнешь делать то, что только что мне обещал, но вот орать будешь не про меня, а про Сигмунта — вон он, тощий, стоит, чтоб его Эти прибрали! Сквалыга!
Видя, как я хочу возразить, добавляет:
— А я тебя за это вечером к Гуусу отведу. Бесплатно! А про Сигмунта не волнуйся — плохой он человек. Каждый вечер свою бабу лупит чуть не до смерти, давно пора его проучить, да только нету такого закона. Видишь, видишь, какая у него злая рожа? Так и зыркает по сторонам, норовит кого-нибудь со свету сжить!
Думаю я недолго. Мне не нравится мысль порочить человека выдуманными грехами, но особенного выбора у меня нет, ведь судя по тому, что за пять оловяшек мне пообещали лишь пучок травы, дороговизна в Вайтре отчаянная и каждый грош нужно тратить разумно. Шкуру свою немножко жалко, но я ведь молодой? Зарастет быстро.
— Спутница моя пусть пока у тебя в лавке посидит, — говорю Донегалу. — Или подожди, пока я ее на постоялом дворе пристрою.
— Я подожду, — обещает зеленщик и сразу советует: — Хороший стол в таверне у Тима Кожаные Щеки. Недалеко. И недорого. Если поспешишь, можешь успеть. И вроде бы пустовала у него пара комнат. Прямо по улице до храма, а там справа увидишь — вывеска приметная.
Постоялый двор и в самом деле выглядит добротным. За стойкой считает мелочь хозяин — его висящие гладко выбритые щеки настолько необычны, и так похожи на кожаные мешки для перевозки воды и масла, что становится понятна причина появления такого странного прозвища.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |