Скрепы нового мира (Анизотропное шоссе, Iii)

— Неужели ночные кошмары? — я отмел дьявольский образ подальше от своего сознания. — Распространенная болезнь среди... ох!

Острый носок лаковой туфельки с размаху ударил по моей лодыжке.

— Тут случайно Булгакова нет? — резко повысила голос Саша.

— Как? — отозвалась сидевшая рядом с ней дама. — Милочка, вы разве еще не в курсе?

— Что ним случилось? — неподдельно испугалась Саша.

— Так его же выпустили!

— Откуда? — тут же переключился на новую тему я. — Неужели из лагеря?

— Да нет же, из СССР, насовсем, — с величавым спокойствием разъяснила ситуацию дама. — Сам Сырцов разрешили, вот Миша и укатил к брату в Париж, еще до первомая.

— Сбежал, контра! — со странным полувосторгом-полузлорадством констатировал Зазубрин. Дотянулся до бутылки, и под тихий бульк пробормотал: — Правильно сделал, сук..н сын, все равно тут никому нах..й не нужен.*

При виде щедро расплескиваемой по скатерти водки я поторопился сам наполнить вином бокалы Саши и ее соседки; безобразные красные разводы совсем не то, что требуется нашему столу.

— Что ж, товарищи, выпьем за продолжение "Белой гвардии", — поднял неожиданный тост Зазубрин.

— Ему не придется писать смертельный "Батум"... — тихо добавил я скорее для себя, чем собеседников.

Однако был услышан:

— Вы так хорошо знаете Михаила? — вопрошающе подняла брови дама.

— К сожалению нет, — признался я и, поднимая рюмку, в полный голос заявил: — Но совершенно уверен, Булгаков тут единственный, кого потомки будут с удовольствием перечитывать через сто лет.** То есть был тут.

Над нашим краем праздничного стола повисла бестактная тишина.

Каждый писатель уверен в собственной нетленке. Каждый мнит себя великим. Мы тут никто — они все. Сплоченные в редакциях и коллегиях, десятках авторских союзов, сбитые на пьянках рабкоров, пер...трахавшие по кругу женщин своего круга, их сестер, подруг и, боюсь, многих братьев и мужей. В их шкафах спрятаны штабели скелетов. Они сплоченная, злобная, склочная стая. Мы никчемные чужаки. Только авторитет Бабеля дает нам шанс влиться, стать своими за свински ломящимся столом.

— Браво, молодой человек! Браво! — без усилий сорвала флер напряженности дама. — Давно я не слышала столь тонких комплиментов.

Она склонилась поближе к Александре, и принялась что-то ей тихо рассказывать по-французски. С каждым словом глаза моей супруги все больше и больше расширялись, пока не приняли совсем уже неприличный вид. При первой же паузе Александра быстро ткнулась в мое ухо, и на одном дыхании выпалила, почему-то тоже по-французски:

— Любовь Евгеньевна

* * *

— жена Булгакова!

— Oh mon Dieu! — схватился за голову я.

— Держи, поможет! — Зазубрин недрогнувшей рукой протянул мне новую, полную дьявольской жидкости рюмку. — Все проблемы в нашей жизни от женщин! Они лучше нас, мужчин, умнее, даже умирают они красивее!

— Красиво нужно жить, а не умирать, — проворчал я. Однако рюмку принял.

В борьбе с успевшим подостыть антрекотом я краем уха прислушивался к тихому щебетанию: Саша рассказывала новой знакомой историю про найденное утром письмо. Наболело у нее, не иначе; и все бы хорошо, да только с каждым словом жены глаза Любовь Евгеньевны все сильнее наливались тоскливой болью. Угрызений совести по этому поводу я не испытывал, меня раздирало на части любопытство. Кажется, я незаметно для самого себя достиг того странного состояния, когда подсознание уже решило для себя что-то очень важное, а вот сознание — все еще ждет финального толчка.

— Спаси вас Бог, милочка! — наконец прервала затянувшийся монолог госпожа Булгакова. — Тогда, в восемнадцатом, я с большевиком не смогла.

Саша не осталась в долгу:

— Собралась умирать, да встретила Алешу, — так удивительно просто она изложила историю нашего знакомства. — Не допустила Пресвятая Богородица греха тяжкого.

— О, та жизнь, что колеблется все время на краю! — очень по-своему истолковала слова моей жены Любовь Евгеньевна. — Чужие лица, незнакомые слова, узкие кривые улицы. Грязный Константинополь, провонявший рыбой Марсель, серый мокрый Берлин. Тогда все вокруг казалась мне кошмарным сном. Каждый вечер я мечтала проснуться на утро, а за окном Литейный, пушистый белый снег, дворник у ворот о чем-то ругается с посыльным, — тени прошлого мира скользнули по ее лицу. — А получала нескончаемые, глупые тараканьи бега в пыли, по жаре или стуже, да редкие танцульки ради куска хлеба. Если бы не Миша, я бы там верно погибла!

Тут, как раз на упоминании всуе тараканьих бегов, я вспомнил булгаковский "Бег". Конечно не саму пьесу — но снятый по ней кинофильм, а в нем нелепый, вяло плывущий по мужским рукам образ Серафимы. При девушке осталось все нужное для жизни: молодость, здоровье, образование и манеры, недурная внешность, знание европейских языков. С таким заделом ничего не стоит устроиться в любой стране огромного мира. Вместо этого она весь сюжет ошивалась возле сломавшихся генералов разбитой армии, а в финале, уже совсем от полной безнадеги, кинулась на шею юродствующему, здорово смахивающему на князя Мышкина, приват-доценту.

Видели мы с Мартой во множестве подобных фиф, когда запускали в Берлине торговлю воздушными шариками. Угораздило тогда меня попытаться подсобить бедствующим на чужбин соотечественникам, дать объявление о найме продавщиц в эмигрантской газете. Отклик вышел на удивление слабым, итоговый результат — того хуже. Кандидатки заваливали тесты все как одна — вместо улыбки на лице гримаса, тупой ступор, а не действия в сложной ситуации, про расторопность в обращении с кассой и говорить не приходится.

Сможет ли подобная дама научить нас с Сашей жизни?!

— Простите великодушно, Серафима Евгеньевна, — намеренно сбился я в имени. — Никак не могу поверить, что полки универмага Wertheim не помогли вам проснуться.

Я рассчитывал, что жена Булгакова обидится, и наконец-то прекратит мучать Сашу и меня своей опасной патетикой. Но не тут-то было.

— Вы очень... необычный молодой человек, — обратила гнев в натянутую улыбку Любовь Евгеньевна. — Милочка, — переключилась она на Сашу, — вы уверены, что ваш муж не большевик с дореволюционным стажем, или тем паче, не чекист?

— Абсолютно!

Вот ведь наказание, что ни новое знакомство, то супруге приходится открещивать меня от службы в ГПУ. Прямо повод задуматься, чем же так похож на чекиста?!

— Тем более удивительно! — сокрушенно покачала стеклярусом на шляпке Любовь Евгеньевна. — Но я все равно побоюсь поинтересоваться у вашего мужа, где ему удалось ознакомиться с Мишиной пьесой.

* * *

— Он ее не не видел и не читал!

— Не надо, — изящным движением ладони Любовь Евгеньевна отмела сомнения. — Так проще, я же все понимаю. Всем проще.

— Афиноген-то на кой черт тут объявился? — беспардонно вломился в наш междусобойчик Зазубрин. — Он же вроде как в актеришки подался?

— После гонорара в двадцать тысяч золотом

* * *

* можно не только в кино... — брезгливо поморщилась Любовь Евгеньевна. — Членство в партии не помешало ему купить четырехкомнатную в Газетном переулке и нанять прислугу.

— Это кто у нас в Москве так здорово зарабатывает? — поразился я.

— Наловчился тут один товарищ, — по теме квартирного вопроса Зазубрин выступил в удивительном согласии с женой Булгакова. — Перелицовывает передовицы "Правды" в пьески.

— Вы еще посмотрите, эким он франтом вырядился! — Любовь Евгеньевна отвесила выверенный кивок в сторону совсем молодого парня, подзадержавшегося около соседнего ряда столов.

— Ничего себе!

\*Из письма М.А. Булгакова: "Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных — было 3, враждебно-ругательных — 298.\

\**ГГ преувеличивает. Топ советских писателей 20-х годов на одном из популярных сайтов выглядит так: Ильф и Петров, Грин, Пастернак, Булгаков.\

\

Прочнее всего имя Любови Евгеньевны связано с замыслом и рождением пьесы "Бег": её живые рассказы об эмиграции и эмигрантах, о Константинополе и Париже послужили источником вдохновения для писателя при создании пьесы.\

\

Знание пьесы "Бег" выглядит очень странно, но чудом не является — к постановке и публикации отказано (впервые на сцене в 1957 году), но читали ее, все же, многие.\

\

*Имеется в виду драматург Александр Афиногенов, один из руководителей РАПП. В 1931 Афиногенов снимался в кино "Гайль Москау" о солидарности советских моряков и зарубежных рабочих. В 1932 году действительно получил баснословный гонорар — 171 тысячу рублей (при зарплате рабочего около 100-200 рублей).\

Да у нас на Электрозаводе за такой прикид можно партбилет положить на стол. Кроваво-рыжие туфли на пухлой подошве, над туфлями, несмотря на лето, толстые шерстяные чулки, над чулками — шоколадными пузырями штаны до колен. Вместо пиджака приталенная замшевая куртка, а на голове — берет с коротким хвостиком. Полный набор признаков мелкобуржуазного перерождения, хоть сейчас в стенгазету!

— Бедный, бедный Алексей Максимович! — фальшиво принялся стенать Зазубрин.

— Он что, ученик Горького?! — опешил было я. — Хотя чему удивляться-то...

— Обидчик, — улыбнулась моей промашке Любовь Евгеньевна. — Афиногенов всю Москву измучил "партийностью литературы". Досталось от его проклятого РАППа* на орехи и Горькому, и красному Толстому, — тут улыбка пропала с ее лица, — а Володю Маяковского, царство ему небесное, эта банда травила до самой смерти, как стая шакалов — раненного льва.

— Боже, пропал калабуховский дом! — мне зачем-то вспомнились слова профессора Преображенского.

Сомнительной наградой стал очередной пинок в лодыжку.

— Развели скуку, — Зазубрин устало растер лицо широколапой пятерней.

Нашарил в кармане портсигар, тяжело поднялся и похромал в сторону дверей. На его пиджаке, ровно под левой лопаткой, сидела аккуратная заплата.

— L'amour ne se commande pas, les jeunes,** — неожиданно перешла на французский Любовь Евгеньевна. — Смотрю на таких вот Афиногеновых, и кошмарным сном мне видится Москва. Знаете почему? — она заглянула Саше в глаза. — Жить с писателем, слава Богу, совсем не то, что жить с большевиком. Да только нынче писатели сами становятся большевиками. И самое ужасное в этой истории то, что их, по большому счету, никто не заставляет. Сами, они всего добиваются сами, в этом дьявольском РАППе чуть не пять тысяч членов. Да-да, не спорьте, именно сами писатели спешат за победившим классом, угодливо потакают его вкусам и чувствам, или вернее сказать, их неуклюжему отсутствию...

— Но ведь возможен обратный процесс! — попробовала возразить Саша.

— Если бы! — Любовь Евгеньевна многозначительно повертела в руках свой пустой бокал. — Как дико, неистово я жалею, что вернулась в советский потерянный рай! Ведь настоящий писатель только лишь потому и писатель, что все пропускает сквозь свою многогрешную душу. Легче простого продать перо, да тут каждый второй его продал! Pourquoi pas, bon sang!?

* * *

За золото, квартиру, паек. Но читателя-то не обманешь, выбирай, или творишь для него, или для души. Хоть стреляйся, как Володя, хоть пей горькую, как Олеша, хоть беги в Париж... спасенья нет.

— Pourquoi pas? — я поспешно добавил вино в бокалы дам. — Действительно, почему нет? — Вспомнив, что именно писали маститые литераторы в тридцать седьмом, щедро плеснул водки себе. Поднял рюмку в руке, на манер черепа Йорика, и с шутливой серьезностью продекламировал: — Je l'ai connu, Horatio, этот истинно русский способ самоубийства.

Супруга Булгакова шутки не приняла:

— Больно много ты понимаешь для юного большевика!

— Алексей не большевик! — немедленно вступилась за меня Саша.

— Милочка, ваш муж пока не большевик, — Любовь Евгеньевна выделила голосом слово "пока". — Сейчас не боится ни Бога, ни Дьявола, вы молоды, он может схватить тебя в охапку, увезти на Кавказ и начать жизнь заново. Но попробуй, представь его лет в сорок, перекрученным радикулитом, с тремя детьми, тещей и дачей, или, — тут ее губы язвительно покривились, — оторви его от бананов два раза в год. Что выберет он? Что выберешь ты?!

— Выберу водку, что тут непонятного? — я опрокинул рюмку в горло, дождался, пока жгучая волна прокатится по горлу и дальше вниз, до самого желудка. — Интересно, как она через желудок попадает в душу?

— Леш, пойдем домой? — в голос Саши пробились нотки паники.

Писать для денег или для души? Мое сознание рывком сдвинулось на следующий уровень понимания: мне не нужно ни того, ни другого! Для денег надо было год назад ехать с Мартой в штаты, а не к Троцкому и Блюмкину на Принкипо. Что же касается души... пора, наконец, сказать честно хотя бы самому себе: я инженер, инженер, черт возьми, а никакой не писатель. У меня нет воображения, я не умею ничего выдумывать. Я должен знать все до последней прожилки, иначе я ничего не смогу написать. Какое там к черту моцартианство, веселье над рукописью и легкий бег воображения! Самый маленький текст требует от меня работы землекопа, грабаря, которому в одиночку предстоит срыть до основания Эверест. Перелицовка Хайнлайна никакое не творчество, а расчетливое ремесленничество. То есть на этом банкете я самозванец!

Коварный план Бабеля раскрылся передо мной во всем своем мрачном блеске. В руку каким-то мистическим образом попала загодя наполненная Зазубриным рюмка.

Тост родился сам собой:

— Никогда не путешествуйте с мертвецами!

Издание книги затянет время. Промедление убьет волю. Без воли мы поедем в ад в компании мертвецов. Горький уже подрядился к ним Хароном.

— Саша, ты как всегда права! Нам пора отсюда валить. Срочно, насовсем.

— Ах, какой он у вас решительный, — притворно восхитилась, а на самом деле, верно, испугалась Любовь Евгеньевна. — Берегите его, милочка, вам крупно с ним повезло. Но погодите, — она запустила руку в лежащую на коленях маленькую сумочку, пошарилась в ней, и скоро вручила Саше сложенный вдвое конверт. — Насколько я помню, вы любите читать письма. Попробуйте это, но только дома.

— Спасибо, — поблагодарила Саша.

— Спасибо, — вторил я ей, поднимаясь со стула. — В которой стороне выход из этой чертовой мышеловки?

Писательскую пирушку мы покинули в высшей степени вовремя. Дрянная водка, да с непривычки... дорогу до дома я запомнил весьма фрагментарно, а как уснул — забыл и вовсе.

Утро, кроме долгожданного чувства определенности, принесло закономерное похмелье. Плюнуть на обрыдшую работу не позволили остатки совести; пусть побег не за горами, подводить ребят-коммунаров не стоит. Так что про письмо Любовь Евгеньевны мы вспомнили уже за вечерним чаем, когда спорили, оставаться на новоселье Бабеля, или уезжать раньше.

Охнув, Саша метнулась к сумочке, вытащила конверт, нетерпеливым молниеносным движением оторвала край, и тут же недовольно скривилась:

— Ларионовка!

— Тоже мне, ценность, — обиделся я. — Она бы еще трамвайный билет тебе подарила.