Хроники Обетованного. Тени и зеркала

Он кашлянул, надеясь вызвать Бадвагура на разговор, но тот с такой любовью был поглощён своим занятием, что никак не отреагировал.

— Что это... — и тут голос Альена пресёкся, и что-то противно сжалось в животе. Последние отблески багрового заката сразу показались зловещими, а в агхе теперь раздражало всё, вплоть до роскошной бороды... Следом за инструментами из свёртка появилось нечто совсем неожиданное.

Статуэтка — маленькая, не больше человеческой ладони, но высеченная с таким поразительным искусством, что он бы сразу определил: работа не человеческая. Стремительная, опасная чёткость линий, изощрённость изгибов, замерших в черноте блестящего камня — такой непроницаемой, чернее ночи вокруг, чернее силуэтов гор. Нагло раскинутые крылья, чуть заброшенная назад гордая голова — как у змеи, но разумной, — гибкость хвоста, где прорезана каждая чешуйка...

Дракон. Совсем как из сна-воспоминания Фиенни — только не красный и не огромный. Жар пламенного дыхания, залитая кровью половина небес... Альен зажмурился. Последнее из сознания Фиенни, к чему тот его подпустил — скорее всего, ненароком. Последнее перед тем, как он увидел его остановившееся глаза, его неподвижно распростёртое тело, безупречное в почти мраморной завершённости.

— Волшебник!.. — Бадвагур, оказывается, тряс его за плечо; Альен, с трудом узнавая, скользнул по нему мутным взглядом и попытался снова дышать. — Всё хорошо, друг? Что с тобой?

"Друг"?.. Это что ещё за новости? Просто вырвалось или?..

Альен решил тактично притвориться, что ничего не заметил, и поспешно отвёл глаза.

— Что это? — спросил он наконец, осознавая, как глупо это звучит. — Дракон?

— Ну да, — несколько успокоившись, Бадвагур отодвинулся и с благоговением провёл по статуэтке чутким мизинцем — по тому участку, который, видимо, считал незаконченным. — Одна из лучших моих работ. Сижу над ним вторую луну. Нравится?

Последний вопрос агх задал нарочито небрежно, как бы мимоходом, но Альену было очевидно, что он взволнован. Даже не идеальной чистоты щёки, и обычно довольно румяные, теперь напоминали те яблоки, из которых в Дорелии готовят чудный сидр.

— Да, очень, — признался Альен, хотя его чувства были куда сложнее. Скрывать нечего — он был восхищён работой, этим диковатым сочетанием тонкости и мощи, невероятной для камня пластикой. И как-то сразу догадался (у него всегда было чутьё на такие вещи), что это не просто усердие, меткий глаз и умелые руки мастерового. Нет: у Бадвагура был собственный дар, пронесённый через жизнь, наделяющий невероятным счастьем и столь же невероятной болью. Однако в то же время Альен не мог заставить себя смотреть на статуэтку без неприязни и, чтобы не обидеть агха, предпочёл вообще не смотреть на неё. Так долго, как только получится.

— Спасибо, — Бадвагур взялся за самый крошечный резец и, сощурившись, занялся какой-то непокорной чешуйкой. Дракона он разместил прямо на колене, придвинувшись почти вплотную к костру — ясно было, что ему не привыкать к работе в полевых условиях. Альен впервые видел такого неприхотливого резчика по камню... Впрочем, если подумать, он их толком и не встречал, резчиков. Самовлюблённые кезоррианские скульпторы, в руки к которым попадал только лучший мрамор и лучшие натурщицы, вряд ли шли в счёт.

— Ты давно этим занимаешься? — осторожно спросил Альен, размышляя, как бы подступиться к теме драконов.

— С тех пор, как себя помню, — спокойно отозвался Бадвагур. И что-то в его тоне подсказывало, что это не преувеличение. — Вечно возился с камнями — ещё когда борода не выросла... Ты бы видел наши храмы, волшебник, великие храмы Гха'а, высеченные в скалах, или каменные лики в пещерах, которым тысячи лет... Я мог смотреть на них хоть с утра до вечера, — он мечтательно улыбнулся, не прекращая редких и точных движений резцом. — Другие не понимали меня. Смеялись, говорили: чудак или заносчивый... А мне не надо было ничего, кроме камня, — он умолк, будто не уверенный, вдаваться ли ещё в подробности, и потом всё-таки добавил: — Мать просто кричала на меня, всегда кричала — больше, чем на братьев. Наверное, она меня стыдилась. А отец...

— Отец хотел видеть тебя другим, — подсказал Альен, радуясь приступу агховой откровенности. Слишком уж ему всё это было знакомо.

— Точно. Делающим что-то... полезное. Кузнецом, или лекарем, или строителем, или воином, как мой старший брат... Потому меня и отправили к тебе, волшебник, — раздался уже привычный Альену смешок, но на этот раз невыразимо горький. — Как... кхилиру. Отщепенца. Мне всегда нравилось бродить по ровной земле, учить людские языки... Я мечтал путешествовать — и, дурак, говорил об этом, а нужно было молчать, потому что это позор, нелюбовь к родным горам... Далеко хотел, — рука агха замерла, и он теперь смотрел в пламя, явно видя там что-то своё. — Дальше на юг... И, может, даже за море — посмотреть, что есть в мире, кроме Обетованного. Что-то ведь должно быть.

— Должно быть, — эхом откликнулся Альен, всё думая о сне Фиенни. — А сейчас?

— Сейчас?..

— Сейчас ты уже не мечтаешь об этом?

Точно очнувшись, Бадвагур вернулся к работе.

— Да что сейчас... У меня есть камень и инструменты. Мне этого довольно... Если захочешь, покажу тебе другие свои работы, — предложил он, и Альен угадал в этом знак высшего доверия. Он благодарно кивнул, но отвлечься не мог ни на секунду.

— Бадвагур... Этот дракон. Откуда ты взял образец? То есть... Я когда-то изучал древние рукописи, — он постарался очистить голос от всяких эмоций помимо интереса, — и нигде не встречал таких точных изображений.

Бадвагур странно посмотрел на него и почему-то долго не отвечал. Разошедшийся огонь алчно лизнул подошву его сапога, но в рассеянности он этого даже не заметил.

— Под горами хранятся книги и свитки, древнее которых ты и представить не можешь, волшебник, — сказал он, и в этих словах скрывалось нечто больше обычного гномьего бахвальства. — Тех эпох, когда в Обетованном ещё не было подобных тебе.

* * *

Той ночью Альен неспокойно спал: впервые за долгое время ему снился Кинбралан. Его угрюмые стены и нескончаемые запутанные коридоры, паутина на фамильных портретах, огромный дубовый шкаф в старой гостевой спальне, где они с Алисией шептали друг другу страшные истории, пока тонкие стёкла дрожали от зимних ветров... Снился тенистый запущенный сад, и щербинки на лакированной мебели, и дряхлый сонный дворецкий, вечно бормочущий что-то во время семейных обедов. Снился запах черничного пирога, любимого у леди-матушки, который доносился с кухни по праздникам, и затхлый запах подвалов, где тихо ржавели доспехи и мечи лордов-предков.

В этих снах было пусто и холодно — совсем как у обочины Старогорского тракта, где он лежал теперь, завернувшись в мешковину и плащ, подтянув колени к груди, чтобы хоть как-то согреться.

Альен открыл глаза от подозрительного шороха — и сначала решил, что сон продолжается. В воздухе над костром, точно порождение ночных фантазий, застыло существо, красотой превосходящее всех, кого он когда-либо видел. Невозможно было понять, какого оно пола — но это казалось ненужным, лишним, ибо при одном взгляде всё внутри замирало от восхищения, затопленное лучезарным светом. Огромные глаза сияли на серебристом лице — ярче переливчатых самоцветов на поясе Бадвагура. Тонко очерченные губы изогнулись в улыбке — так улыбается мать, прижимая к груди младенца. Очертания тела терялись в складках белых одежд: такая красота была выше собственной оболочки, выше всего выразимого. За спиной создания медленно колыхались большие белые крылья; Альена изумился, как это Бадвагур не слышит их шума почти прямо над собой...

Но и это скоро стало неважным: восторг затопил его так, что глаза постыдно защипало, и он поднялся навстречу дивному существу. И тут — как оскорбление для глаз — заметил кинжал в полупрозрачной руке. Вполне реальный кинжал, с богато отделанной рукоятью и отлично заточенным лезвием. Под ту же улыбку и тот же упоительный шорох крыльев он был занесён над Бадвагуром.

Альена словно толкнули в грудь — таким сильным было разочарование. Мгновенно очнувшись от грёз, он кинулся к костру, собирая силы для заклятия...

— Уходи! Убирайся! — крикнул он на языке Отражений; существо, казалось, только что увидело его и опустило оружие, вопросительно склонив голову набок. — Прочь! — он весь сосредоточился на одной мысли и прочертил в воздухе знак молнии — так быстро, как только мог. На кончиках пальцев заиграл знакомый покалывающий разряд, наливаясь угрожающей силой. — Прочь, или я уничтожу тебя!

Альен совсем не был уверен, что простой молнии будет достаточно, но на что-то более надёжное просто не хватало времени. Бадвагур преспокойно перевернулся на другой бок и возобновил храп. Альен шагнул к костру, выбросив кисть вверх; сердце у него колотилось так, что стало больно дышать.

Почему-то он догадался, что это именно то, о чём твердили агх и Отражение. По своей воле прекрасное и отвратительное — переменчивое, как воды Реки Забвения. Порождение Хаоса.

А ещё — порождение его колдовства. Его неизбывной боли.

— Как скажешь, хозяин, — покорно прожурчало крылатое существо, не прекратив улыбаться. А потом беззвучно растаяло в темноте.

ГЛАВА XI

Дорелия. Замок Заэру

Письмо было на тонкой и гладкой бумаге с голубоватыми прожилками, пропахшей лавандой и чем-то ещё — таким же едва уловимым и приятным. Поднеся к свету лист, аккуратно сложенный вчетверо (разглажена каждая складка), можно было рассмотреть водяные знаки — лук с натянутой тетивой и гроздь винограда, гербы двух крупнейших объединённых цехов изготовителей бумаги в Вианте, столице Кезорре. И даже каллиграфия совершенно кезоррианская — все эти скорописные хвосты и петли, разметавшиеся по белизне так, что за ними не разобрать смысла. И — особенно — мельчайшие капельки чернил вокруг некоторых букв. По этим капелькам Синна, леди Заэру, узнавала отправителя даже тогда, когда он писал ей рунами Отражений — ибо в целях маскировки случалось и такое...

Будто зачарованная, Синна поднесла письмо к лицу — не чтобы поцеловать, о нет, ни за что: она не дочь какого-нибудь торговца, чтобы так унизиться. Она просто ещё раз погрузилась взглядом в знакомый почерк, затрепетавшими ноздрями вдохнула запах, провела ногтем чёрточку под подписью...

"Навеки Ваш Линтьель".

Навеки Ваш.

Синна блаженно улыбнулась — по телу вдруг разлилось приятное тепло, и даже не хотелось подниматься с широкого подоконника, где она приютилась, чтобы прочитать послание. Её никто не видит, так что уж улыбку-то можно себе позволить.

Окна в этой башне замка выходили на восток, и сейчас Синна могла любоваться солнцем, которое неспешно выкарабкивалось из-за горизонта. Его ровный свет превосходно смотрелся на порыжевших кронах в лесных угодьях лорда Заэру и на его же колосящихся пшеничных полях. Виден был отсюда и ров, окружавший замок, и Синна смотрела, как блики играют на его рябящей воде. Без сомнения, всё это было красиво, но видано тысячу раз — и потому теперь не занимало её. Учёный голубь с чёрным пятнышком на лбу — о, это долгожданное, столь быстро узнаваемое пятнышко!.. — постучавшийся клювом в окно её спальни сегодня на рассвете, принёс радости куда больше, чем все окрестные пейзажи. На минуту, не больше, Синна эи Заэру поддалась задумчивой истоме и застыла, уронив письмо на колени, обтянутые тёмно-синим бархатом платья. Но потом, тряхнув головой, отогнала постыдную слабость и легко соскочила с подоконника.

Пора было действовать.

Первым делом она отправилась на кухню, чтобы отдать распоряжения об ужине. Линтьель написал, что будет завтра, а он всегда пунктуален — но кто знает, что может произойти... Тем более, его тон был слишком тревожным. Хоть Синна и не любила предаваться панике понапрасну, она сразу прониклась мыслью менестреля о том, что в столице неспокойно, и положение становится угрожающим. Отец высылает его сюда, пока сам не может приехать — значит, всё действительно серьёзно. Они оба вполне могли навыдумывать множество бед, которые должны с ней приключиться, и нагрянуть в замок раньше положенного.

В большой и относительно чистой кухне Синну, как всегда, встретила волна жара от печей, стук ножей, скрежет отчищаемой посуды и громоподобная болтовня двух кухарок-двойняшек — толстых Энни и Тэнни, как их давным-давно прозвали.

— Чего желаете, барышня? — спросила одна из них (Синна так и не научилась их различать; раньше, в детстве, они казались ей огромными и страшными, точно горы), широко улыбаясь и раскрасневшись от духоты. — Медовые булочки ещё не пропеклись, ваши любимые... Или, может, молочка захотели?

— Наша Белочка! — с не менее нежной улыбкой окликнул её главный повар; поскольку в тот момент он разделывал ягнёнка, улыбка получилась не только нежной, но и немного кровожадной. Иногда, забывшись, он всё ещё называл Синну детским прозвищем, но, быстро опомнившись, напускал на себя важность и склонялся в поклоне: — Доброе утро, миледи.

— Доброе утро, Вейдон. Спасибо, не надо молока... Я пришла сказать, что завтра здесь будет господин Линтьель, а ещё через пару дней — батюшка.

— Милорд приедет!.. — ахнула другая кухарка, поднеся круглый кулачок ко рту. — А у нас грибы не насушены, да и за варенье никто не принимался...

Синна рассмеялась.

— У него куча дел, как всегда, вы же знаете. Вряд ли он вспомнит о варенье.

— Это Вы зря, барышня, милорд любит, чтоб во всём был порядок, — покачала головой одна из посудомоек и с удвоенным рвением накинулась на какой-то поднос. Тут Синна не могла поспорить. Маловероятно, что отец вспомнит о чём-нибудь вроде варенья, но, если вспомнит и если этого (какой бы мелочи ни касалось требование) не окажется на месте — не миновать бури...

Обговорив меню на вечер и следующие дни и окинув беглым хозяйским взором припасы, Синна направилась в укромный коридор на первом этаже, где находились комнаты служанок. Путь от кухни туда был не близок, но ей всегда нравилось бродить по замку, а в сегодняшнем приподнятом настроении хотелось и вовсе припустить бегом, вновь ощутив себя чумазой девчонкой. Замок, которому шёл пятый век, разумеется, ветшал: ступеньки лестниц крошились, стены обрастали мхом, а по слабо освещённым коридорам в любую пору года гуляли сквозняки. Синна прекрасно помнила, что в подвалах и в прачечной властно обосновалась плесень, а на чердаках скапливается столько пыльного хлама, что уборки кажутся бесполезными, и создаётся смутный страх: не само ли древнее нутро Заэру его порождает?.. Однако даже она, проведя в теле этого каменного чудища два десятка одиноких и привольных лет, не была уверена, что обследовала все его закоулки.

Горничные встретили Синну с той же искренней (по крайней мере, как ей казалось) приветливостью, что и слуги на кухне. Самые нерасторопные всё ещё нежились в постелях, некоторые возились у зеркал с гребнями и лентами, но их негласная предводительница — домоправительница Тайнет, полукровка с чуть раскосыми шайальдскими глазами — уже восседала за ткацким станком. Синна знала, что её первый муж был главным конюшим и погиб на охоте много лет назад; недавно Тайнет вышла замуж снова и теперь ожидала позднее дитя. Медлительные движения её полных рук завораживали и иногда казались даже слишком величественными для служанки.