Сказания земли Ингесольской

— О чем это вы тут договорились? — спросили от калитки.

Вернулся.

Вскочила, побежала навстречу, ткнулась носом в амулеты на плече.

— Это ты.

— Это голодный линялый волк, Ире. Пойдем... Так о чем договорились-то?

Ерка встал, выпрямился — а вырос, оказывается, за лето... длинный стал... не замечала... — произнес торжественно:

— Тайна, шаман. Не скажу. Ирена, и ты не говори, да?

— Ладно, — кивнула Ирена. — Говорить — не буду. Только я тебе ничего не обещала, Ерка Теверен. Не забудь.

— Да шучу я, — сказал Ерка с досадой. — Шуток не понимаешь.

Кто вас знает, оннегиров, с вашими шутками... Обжегшись на Кунте, будешь дуть на Теверена... хоть это и выглядит смешной перестраховкой. Мальчишка-то он мальчишка, а шестнадцатый год... Мне-то самой сколько? Ойе...

Заперла двери, закрыла калитку. Попрощались с Еркой, пошли к берегу, к моторке.

— Эй, — окликнул Теверен.

Обернулись оба.

— Шаман, подари Ирене лодку.

Рука на ее плече ощутимо вздрогнула.

— Вот нахал, — проворчала Ирена.

— Поехали домой, — ответил шаман.

— —

...Три дня не начинать ничего нового... Ну, они столько начали за последний месяц, что оставалось только продолжать — они и продолжали, и были почти счастливы. Все сложности, неприятности и беды остались на берегу. Они просто не стали брать их с собой на остров.

Ирена высказала осторожное опасение — а не начнем ли мы тут ненароком что-нибудь совсем-совсем новое, милый? И милый, прижимая ее к себе, ответил со вздохом:

-Нет. Все, что могли, мы уже начали, Ире.

...Она в полной мере оценила эти слова только в октябре, познакомившись накоротке с утренней тошнотой и головокружениями. Решила сперва: наверно, ей снова кто-нибудь пожелал, чтобы кусок не пошел впрок, — он и не пошел... Тем более — поселок все еще гудел от потрясения, переваривая события и пережевывая дедовские обычаи, потому что лодка была-таки преподнесена. И теперь Ирена каталась на остров и обратно, когда заблагорассудится.

— Ты уверен? — только и спросила она, увидев эту лодку.

Шаман кивнул.

— Ладно, — сказала Ирена.

Тауркан же сперва онемел, а потом тихо — шепотом — взорвался.

Ну, конечно, нет такого закона, чтобы шаману не жениться... Вот прадед Ыкунчи был шаман, и у него было три жены. — Да какое три, он богато жил, восемь жен было! — Сказки это все. А вот Кииран один жил, женщин не касался. — Говорят, у него было две жены, и обе хаари. — Да кто их видал, этих хаари... а простой бабы ни одной не было. — Простая, не простая... какая нравится, та и сгодится. Девчонка, правда, взглянуть не на что, ну его дело... — Прадед Ыкунчи богато жил, да, мне бабка рассказывала. Только шаман он был никудышный. Совсем слабый. Все силы на баб тратил. А Кииран — ух, сильный был! Потому что без бабы. — Нет, не потому, что без бабы, а потому, что бабы у него были хаари. Не они силу тянули — он от них силу брал. — Да откуда ты знаешь? — Сам видел! Как Кииран в лесу с воздухом разговаривал, а потом из воздуха вышла такая... ух, какая! — и с ним... — Что с ним? Неужто при тебе?.. — Как же... укатила с ним на остров... Но я ее не видал прежде ни разу. — А ты-то сам что там делал, в лесу? — Спал. — Так тебе приснилось. — Ничего и не приснилось! Видел! Своими глазами видел!

Горячились, припоминали рассказы дедов и прадедов, ссылались на предков до десятого колена. Выходило: сильному шаману от простой бабы проку нет, значит — на что ему Ирена? Она даже и не баба, она бессмысленный варак. Какая сила может быть от варака? Один вред. Как терпит Эноу-хаари?..

При Ирене проглатывали языки, за спиной — шушукались, а если думали, что не слышит, и в голос спорили иной раз. Но она слышала. Не всегда — но часто. Порой, впрочем, ловила и непроизнесенное — как в день похорон старой Маканты. Накатывало. Звенело в ушах, ныло в висках, а внутри зудели, пререкаясь, задние мысли, невыносимо нудные, как комары. И чудился сквозь них рыжий взблеск пышного хвоста...

На острове было легче — туда ни шепотки, ни задние мысли не долетали. В поселке же приходилось тяжко. Ирена почти совсем перебралась на Чигир. Даже кота перевезла. Он долго обнюхивал углы, фыркал, недовольно дергал хвостом, шипел на шаманскую амуницию. Потом вспрыгнул на кровать и принялся сосредоточенно вылизываться. Без восторга — но согласился пожить тут.

И все же каждый день она упрямо отпирала свою библиотеку и ждала посетителей.

Заходили редко. Даже школьники — только если уж совсем край, учеба заставила.

Не столько боялись, сколько не знали — как себя с ней вести. Впрочем, и побаивались тоже.

Видеоплеер бесполезно пылился в своем углу. Тауркан старался пореже сталкиваться с этой — к которой неизвестно как относиться. Да еще, может, она опасна... Сколько мелкой нечисти цепляется за ее подол... то бишь за штанину? Глазу не видно, а воображение богатое.

Передышку принес только осенний лов: некогда стало думать о чужих бабах — шельпа не любит, когда отвлекаются от дела.

Вот тут Ирена поняла, что с ней такое. Оннегирам было настолько не до нее... кому в голову взбредет не то что желать ей недоброго — вообще о ней вспоминать, когда каждый час и каждые руки на счету, только успевай таскать улов из воды? Некому было желать ей — "подавись", однако же кусок в горло не лез. От запаха рыбы и вовсе мутило... это в рыбацком поселке, где от него деться некуда.

Потом осенний лов кончился, Тауркан слегка отдышался, огляделся — и догадался. В воздухе повисли напряженные подсчеты. Выходило — этот ребенок зачат в начале августа, как раз тогда, когда дул ноа.

Ноа.

Какого не было сто лет, говорила перед смертью Маканта.

Эти двое были — на Чигире.

На острове нет забора.

Они заделали общего ребенка — в самый черный час, — и уморили старуху, слишком много видевшую.

Этот, зачатый в ноа, — ойе...

Угроза невнятна, и точный расчет, разумеется, невозможен, — но когда люди перепуганы, объяснять что-либо бесполезно.

Они отшатывались, когда она проходила. Они вздрагивали при одном слове "библиотека" и шептали себе под нос старинные заклинания, смысла которых не помнили, зато помнили, что в них сила. На рубашках и подолах появились продернутые и завязанные хитрыми узлами цветные нитки. Наверняка и на каждом вороте с изнанки торчала костяная игла без ушка. Поперек тротуара у библиотечной калитки оказались проведены три узких серых полосы — зола с солью. Каждое утро их кто-то подновлял.

Громко протестовать — пока опасались. Всем памятен шаманий гнев, да оградят от него Тауркан все духи трех миров...

Маканта вон — померла. Сам Унке отвлекся от варева по слову шамана Алеенге.

Что старуха сама поминала Унке и накликала -не вспомнил ни один.

И с каждым днем — все хуже.

— —

Была уже глубокая осень, по ветру летела крупа, по утрам лужи хрустели, промерзшие насковозь, озеро у берегов схватывал тонкий лед, а по большой воде поплыли ледяные блины. Моторка еще пробивалась сквозь шугу, легкая долбленая лодка стала бесполезна.

Серый, ветреный, промозглый день. Два пальца до зимы.

— Ланеге. Прости. Я...

Он стоит, лицо бледно, тяжелые веки опущены, а пальцы впились в край стола — думала, останутся вмятины.

— Я знаю. — И тихо: — Не надо, Ире. Пожалуйста.

...Надо.

Я ничего не боюсь с тобой. И конечно, ни во мне, ни в малыше никакого зла.

Но они боятся.

Ты живешь — для них.

Мне хочется кричать... да что толку. Ты живешь — для них.

Я пыталась — для себя. И для тебя. Я думала: какое им дело? Это моя жизнь, моя любовь, мой мужчина... при чем тут они?

А они при чем, и еще как.

Ты знаешь, что мы должны... и я знаю... Я не хочу, но выхода нет, Ланеге.

Ты нужен им — а из-за меня они боятся тебя.

Если бы дело было только во мне... ну не любят, ну варак, бессмысленный и бесполезный... я бы пережила, подумаешь. С тобой мне ничто не страшно.

Но речь о тебе — и о маленьком.

Они же с перепугу могут навредить малышу.

И они боятся тебя.

Я никогда не говорила этого — зачем нам были слова, ты и так знаешь... но теперь скажу. Я тебя люблю, шаман.

Я ухожу, потому что тебя люблю.

Я не верю в их страхи, но они верят. Ты — не можешь их бросить. Я — могу.

И — какой смысл в моей работе, если они обходят библиотеку за километр? Я получаю деньги ни за что.

Я поняла теперь, зачем меня сюда зазывали. На племя, Ланеге. Мы с тобой это сделали. Я увожу с собой результат. Обещаю, я расскажу ему все, что знаю, о Тауркане, ничего не утаив. И хорошее, и плохое. Передай Хозяину вод — я выращу его, как уж сумею, чтобы он был достоин... он вернется сюда. Пусть только здесь все уляжется.

Пока он подрастет — уляжется.

Отвезешь меня в поселок?..

...Глухо, через силу:

— Не уходи.

— Нельзя. Ты же понимаешь.

Ты все понимаешь, и я понимаю... и он поймет. Наш шаманенок, наследник лесов и вод, твой волчонок... мой побег. Обещаю — слышишь? — я обещаю. Он вернется сюда.

— А ты? Ачаи, — ты?

— И я.

Смотрит, никакого выражения на лице... только щека вздрагивает, и глаза больные.

— Останься. Я поговорю с людьми — снова. Я буду говорить с ними, пока они не поймут.

Обнять, прижаться, вдохнуть запах... оторваться, отступить на шаг.

— Пока они не поймут — мне не нужно быть здесь. Ты знаешь.

Кивает:

— Я отвезу тебя.

И потом:

— Я никуда не годный шаман.

Глупости какие, ты же...

— Неважно, Ачаи. Я должен был многое — и ничего не смог. Поедем.

Уже шли к лодке — остановился.

— Подожди.

Вернулся в дом.

Вышел с сумкой.

Она взглянула вопросительно.

— Понадобится, — сказал Ланеге. — Несчастный случай.

— —

Ехали молча.

Причалили. Ирена пошла к себе — собрать вещи, еще остававшиеся в комнате при библиотеке. К берегу бежал, размахивая руками, парень в распахнутой куртке, — оказалось, Тумене, племянник тетки Сайны, — ветер заворачивал полы, трепал волосы, сдувал голос в сторону леса. Потом — разобрала: "несчастье... Ланеге, идем, скорее..." — и что-то про дерево.

Погода портилась, воздух мутнел, снег обжигал лицо, тучи висели низко — но вертолет все-таки прилетел. Вынырнул из бело-серого месива, медленно опустился, замер; винт замедлился, стало видно мелькающие лопасти, еще медленнее, еще... все. Сегодня за штурвалом был Андер, обстоятельный, спокойный. Махнул рукой — полезай, мол.

— Подожди, — сказала Ирена, поддавшись неясному порыву, — кажется, будет еще пассажир.

Андер кивнул, выбрался наружу из кабины.

— Поскорей бы, — проворчал, — ты видишь, какая погода.

— Сейчас, — уверенно ответила Ирена, — сейчас подойдут.

И действительно, подошли двое, третьего вели под руки — почти несли. Тумене, Ланеге — и Саукан, к ноге прибинтованы две доски, бледный, лицо перекошено болью.

— Кровь я остановил, — сказал шаман, — кость сложил... боль немного унял, но совсем не могу, это время, — а ему надо в больницу. Хорошо, что подождал, Андер.

— Девчонку благодари, — мотнул головой пилот. — Я хотел лететь.

Шаман кивнул.

— Да.

На Ирену даже не взглянул. Только когда уже устроили раненого в кресле — взял ее за руку. И тихо:

— Ненадолго, Ире.

Мягко высвободила пальцы.

— Не обещай, шаман.

— Я сказал, Ире. Ненадолго.

— Полетели уже, — сердито буркнул Андер. — Погода.

...Интересно, окажусь ли я виновата заодно и в том, что Саукана придавило деревом...

— Хозяин леса, — шепнула Ирена в смутно темнеющие под днищем вертолета кроны, — ты уж береги их. Всех... и волка, слышишь? Волка.

— —

Стучат колеса, качается вагон. От узкой полоски окна тянет холодом — от колен до груди: верхняя боковая полка. Ирена лежит спиной к проходу, завернувшись в одеяло, и смотрит, не видя, на уплывающий назад пейзаж, мутный не то от взвихренной снежной пыли, не то от грязноватых потеков на стекле. Мокрый снег. Земля там, снаружи, пегая, а впрочем, почти и не видно... и с каждой минутой все дальше — плечо, обтянутое тонким свитером, запах табака, целебных трав, хвои и сырой шерсти, тепло ладони на ее спине, шепот: "спи, Ачаи..." — глаза закрываются, голос звучит рядом, рука касается волос. Сейчас, милый, сейчас... я усну, честное слово... Веки вздрагивают, поднимаются снова. Муть за окном медленно рассеивается, выплывает круглая желтая луна с узким вертикальным зрачком, как тогда и там. Резкий свет, черные тени. Теперь видно, где мы едем... Земля наклонилась и уходит вниз, поезд изгибается на повороте, и за последним вагоном рельсы дрожат и расплываются, потому что они не стальные. Это облачный след, как от самолета. Ирена переводит взгляд вниз — там море, серебряное и черное. Волны катятся, взблескивая, — серебряные гребни, черные провалы между ними, иногда с вершин валов срываются и летят сверкающие брызги — множество ртутных шариков. Некоторые из них стремительно растут в размерах — это потому, что они на самом деле приближаются к летящему вагону, — и становится видно: внутри — свет. Стенки пузырей радужны и прозрачны, за пленкой люди, кто — не разглядеть, но Ирена знает, что стоит сосредоточиться на каком-нибудь одном шаре — и она увидит, услышит, почувствует.

По спине озноб, и сердце ноет — где-то там, среди взлетающих к небу пузырей света, тот единственный, в котором — июль. Взгляд мечется от шара к шару, пытаясь различить среди фонарей и люстр, очагов и свеч, костров и лучин желтую лампочку на проводе, перекинутом через еловый сук. Вот похожий...

...Не тот. Лампа над обеденным столом, абажур с бахромой, чашки с горячим чаем. Ирена теребит край скатерти, глаза опущены, будто ничего нет интереснее на свете обыкновенной чайной ложечки из нержавейки, внутри которой сверкает, слепя, уменьшенная и перевернутая копия лампы.

— Уезжаю, охо-диме.

— Вижу.

Задней мыслью: "тяжело с вырванными корнями... приживешься ли теперь там, варанне?" И нечего сказать — только молчать в ответ: "я должна, охо-диме".

"Значит, слышишь, варанне", — молчит Аглая. — "Не всегда. Временами только. Тебя — хорошо слышу, охо-диме". — "Что ж... Отогревайся, сколько можешь, водяная трава. Путь долог и холоден... в зиму уходишь..."

Две женщины пьют чай, думают каждая о своем. Ирена ловит отдельные смутные образы, они не складываются в связную картину, — и вдруг четкое: "Вижу — обещание, варанне. Видишь ли ты?" — "Нет, охо-диме. Не вижу. Только — помню".

— И то дело, — говорит Аглая вслух. — Тогда — помни.

Светлый пузырь отстает, отдаляется, радужные блики смазывают фигуры двух женщин у стола под лампой. Одна из них — я, я пью чай, обжигая губы...

Издалека:

"Обещание, варанне... оно сильное — насквозь через три мира. Видишь? нет? тогда — помни".

...И сразу — июль. Поезд проезжает по краю, ветви вздрагивают, и раскачивается голая лампочка на проводе. Человек в тонком свитере сидит под елью, сосредоточенно вырезает что-то ножом из ветки толщиной в палец. Темные волосы падают на щеку, Ирена протягивает руку — отвести прядь, коснуться лица, — губы шевелятся: ты видишь меня? это я...