— Ты это здесь кому объяснять будешь? — вздохнул Шибанов. — У нас по Москве с такими делами строго. Благочинные в постные дни знаешь как лютуют?
— Постой-ка, — вдруг сообразил Серебряный. — А тут-то почему скоромное подают?
— А сюда пименовские не суются, — объяснил Василий. — Тут кромешники отдыхают. Знаешь, кто такие?
— Сталкивался, краем, — пожал плечами князь, не очень-то желая входить в подробности. — Я так понял — какие-то государевы люди. Силовики, как у вас тут выражаются.
— Значит, не всё ты про них знаешь, — заключил Шибанов. — Так им тоже разрешение от постов дадено. Яко болящим.
— И чем это таким они болеют? — не понял Серебряный.
— Малокровием, — процедил сквозь зубы Василий. — Болезнь тяжкая, неисцелимая... Вот от того-то малокровия и нуждаются они в питании особливом, диетическом.
Сказано это было таким тоном, что князю стало не по себе.
— Может, того... скажешь своему Пахому, чтобы не делал пирогов? — с сомнением предложил он.
— А, чего уж теперь-то, — махнул рукой Шибанов. — Я, пожалуй, тоже поснедаю. Андрей Михайлович, тот и вовсе постов не держит.
— Что так? — не понял князь. — Сколько помню его, он вроде ничего не нарушал.
— Жизнь тут такая, — объяснил Василий. — Чтобы из доверия не выйти, надобно всё время тусоваться. Ну, в смысле, по пирам ходить, по сборищам всяким. Сегодня у Бориса Феодоровича прием, завтра у Пимена после службы малое сидение, а послезавтра и ко Влад-Владычу явиться надобно. И как тут посты держать? Годунов всё больше с мастером Иоганном трапезничает, а тот каженный день мясной отвар пьет и Бога не боится. У Пимена всё постное, да лучше б уж скоромное было: угрей и сомов едят, и раков морских великих из самоей Греции привозят и златом платят. И ладно б одних раков: последние разы, Андрей Михалыч сказывал, вошла у них там в обычай какая-то совсем уж мерзость несказанная, об осьми щупальцах — и ценЫ вовсе уж ни с чем не сообразной. Ну, а уж чем Влад-Владыч может попотчевать, о том добрым людям и говорить-то зазорно... Однако не с того мы начали, — прервал он сам себя и потянулся за чаркой. — Ну, за встречу!
Выпили. Водка была не чистой, но крепкой.
Следующие полчаса — а может, и весь час, — Серебряный рассказывал Шибанову про свои злоключения, на фоне ливонских новостей. Тот слушал с жадным вниманием; не укрылось от князя и его нечаянное "Как там, у наших?"
— У нас тут по Москве болтают — ну, в смысле политработу ведут такую, от Кремля, — будто новгородские мужики торговые царем помыкают как хотят и совсем уж ему на голову сели, а тот от них это всё терпит и утирается, и это-де всё оттого, как не есть он природный государь... То правда ль — насчет помыкания, в смысле?
Серебряный ухмыльнулся:
— Вольности у них большие, то верно. Будь поменее их — может, и вышло бы, помыкАть-то. А так — сами себя перехитрили. Теперь кряхтят, да делать нечего.
— Это как же? — заинтересовался Василий. — Я-то еще помню, как Вече царю перечило и деньги на войну выделять не желало.
— Было такое, — согласился Серебряный, — да только всё вышло. Потому как Иоанн против них полномочия собрал. Вроде по мелочам, ан мелочи-то их и опутали, яко сеть. Вот, к примеру, есть у бояр вольности, да — но на те вольности есть свои вольности и у вечевых. А поверх того есть вольности и у посадских, и весьма немалые. Вот и выходит, что вольности вроде как у них у всех, но вольность на вольность-то завсегда наехать норовит — такое уж у них свойство, у вольностей! — так что без царя, с его последним царским словом, никуда... Там, брат, тоже — всё сложно.
— Ну, к примеру, — продолжил он, накладывая тертой редьки, — все вопросы военные, по соглашениям подписанным, решает новгородский воевода. А вот какой вопрос военный, а какой нет — об этом ничего в соглашениях не было. Так Иоанн это на себя взял. Ну то есть — решать, что к войне относится. Так что дороги и мосты, к примеру, теперь считаются делом военным, поелику по ним войско движется...
— Да не то, не то всё это! — Василий, наморщившись, стукнул кулаком по столу (эк его разобрало...). — Недостойно сие великого государя! Увёртки какие-то... Царь настоящий — это которому перечить никто не смеет! Чтоб как сказал — так и сталося! Слово и дело государево! Чтоб никто супротив царя и пёрднуть не смел...
— А царь Иоанн на такое лишь усмехается: "Волк не сердит, что овца пердит", — заметил Серебряный.
Он и сам частенько подумывал, что Иоанновы приемчики как-то нехороши — больно уж они противоречили образу настоящей Власти, имеющемуся во всякой военной голове, — но здесь отчего-то захотелось вступиться за Государя:
— Ты ведь, Василь Дмитрич, на засечный вал наткнувшись, не полезешь на него с конницей, верно? А пошлешь ту конницу в обход — где от нее прок будет. Вот и Государю бесперечь приходится маневрировать... Я, как человек военный, всё по армии смотрю. И что я вижу? — пушки льют, флот строят, иноземные военспецы в очередь выстроились на службу... жалованье, опять же, платят без задержки. Чего еще-то?..
Под разговор, да под горячие щи, да под горох со льняным маслицем, да под разогретые пироги с бараниной уговорили скляницу. Взяли вторую. Тут уже Никита Романович сам принялся за расспросы. Интересовало его всё — от положения Кубского до давешней сцены на базаре.
О господине своем Шибанов говорить наотрез отказался.
— Прости, если что, — сказал он, глядя князю в глаза, — а только и меня пойми: я князю стремянной, считай — рука правая. Я крест целовал, что в его воле пребывать буду и противу нее ни делом, ни словом, ни даже мыслию не погрешу. А мне Андрей Михайлович завсегда говорит: обо мне и делах моих не говори ни с дурными людьми, ни с хорошими. Хороший человек потом чего ляпнет, а мне от того вдруг оказия выйдет... Так что не пытай ты меня. А если так в общем сказать, то Андрей Михайлович сейчас на самом верху пребывает и с самими тремя на короткой ноге. Высоко взлетел. Ох, неспокойно мне...
— Это какие же три? — решил уточнить Серебряный. Про московские дела он не то чтобы совсем не знал, но особо не вникал.
Тут Шибанов разговорился. По его словам, выходило всё и впрямь сложно.
После того, как померла Ефросинья, князь Владимир Старицкий тронулся с горя умом — и без того-то невеликим. Его пытался вылечить самолучший немецкий доктор, мастер Иоганн, выписанный из-за границы боярином Борисом Годуновым. От немецкого лечения Старицкий стал очень тихим и перестал говорить с людьми, только плакал и молился. Убедившись, что от врачевания нет проку, князя передали церковникам, которые с тех самых пор его и окормляют в Коломенском. Периодически на Москве возникали слухи, что князя уморили вовсе. В таких случаях Старицкого обряжали в царские одежды, привозили в Кремль и являли народу: живой, мол, ваш царь, живой! — ведет жизнь праведную и за всё царство Московское молится. Это было правдой: молился Владимир безостановочно.
Что касаемо дел земных, то их вершил опекунский совет, созванный еще при Ефросинье. Главой его, с прежних еще времен, числился Адашев, однако силы реальной за тем не было никакой. Всем там заправляли другие уже люди, из которых первым Шибанов назвал всё того же Годунова. О нем Василий говорил без любви, но с определенным уважением. По его словам, именно Годунов, научаемый всё тем же мастером Иоганном, сумел провернуть денежную реформу, которая, по его словам, "всех за самую горловину и держит".
— Ты погляди, — растолковывал Шибанов, — что они удумали. Сначала через митрополита Пимена забросили: открылось, мол, за что Господь Русь бесперечно карает. Всё дело в том, что на Руси деньги серебряными делались. А серебро, грят, металл нечистый и грешный, ибо за сребреники Иуда Христа продал, оттого-то оно Богу противно. Потому у нас то неурожай, то засуха, то зима лютая. А в других странах медь и золото ходят, потому Господь на них не так ополчается. И хотя у нас вера самая правильная, а страждем мы люто, ибо в невежестве своем Господа оскорбляем каждой копеечкой. Так что милостивый Иисус может и вовсе Русь истребить, ежели мы немедля от серебра того богопротивного не избавимся... И ведь ловко-то как преподнесли! В самом деле, Иуда сребрениками взял, да и греху имя "сребролюбие" — а не "златолюбие", скажем. Всё сходится...
— Да ладно, — не поверил Серебряный. — Это ж надо вовсе мозгов не иметь, чтоб такую мякину клевать!
— Ну, боярам и людям служилым годуновские совсем другое сказывали. Дескать, нет у нас на Руси серебряных рудников, всё серебро от кафоликов всяких завозим. Оттого от них зависим. И никогда мы от того гнета не ослобонимся, покуда у нас своего серебра не появится, или не найдется того средства, чтоб его заменить. А как найдем, так и выйдет у нас... — он почесал в потылице, вспоминая слово, — святая суверенность, во! Вот тогда-то Русь и встанет с колен...
— Сказано неплохо, — прищурился князь, — да только за слова-то люди и медяницы не дадут.
Шибанов коротко хохотнул и разлил еще водки. Закусили остывшим пирогом.
— И то верно, — сказал он. — Но ты смотри, какую они штуку провернули. Тот самый немец годуновский бумажное дело наладил. Бумагу из тряпья выделывает, да не хуже французской. Даже и лучше, потому как тоньше она. Потом сюда немецких граверов выписали. Сделали они доски медные с узором, для оттисков. И стали делать бумажки — на десять копеек, на двадцать, на рубль и более... Да не просто так, а со всякими хитростями. Годунов полста рублей посулил тому, кто повторит рисунок до неразличимости. Пока не нашлось умельца.
— А, точно, видал я такую штуковину! — вспомнил Серебряный будочку на въезде в город. — Так ведь всё равно ж это бумага, кому она нужна?
— А ты дальше слушай, — Василий доел пирог и принялся мазать краюху хлеба тертым в масле горохом. — Спервоначала вышел указ, Адашевым от царского имени писанный: всё серебро сдать государству для последующего истребления. Буде кто его сам добровольно снесет, так получит бумажки на те же деньги, а если много снесет, так и более. Ну а у кого найдут укрытое — у того, стало быть, и серебрушки отберут, и сам он на правёж отправится как еретик, враг веры Христовой и непослушник Государю. Для той надобности и учинена была Служба благочинная. Всех они ободрали. Даже в церквах серебряные оклады да купели не пощадили.
— Это у кого же рука-то поднялась? — не поверил Серебряный.
— У нестяжателей, — вздохнул Шибанов. — Помнишь таких? Это которые за то боролись, чтобы Церковь очистилась и стала духовной...
— Сильвестр, — вспомнил Серебряный.
— Не дожил — развел руками Василий. — Хотя сейчас его чуть не святым почитают... Но и без него нашлись. Из дальних монастырей достали всех недоумученных. Многих из подвалов вынули, в железа закованных... Куда их перед тем сам Пимен и определил, нестяжательский вопрос решая. А потом власть им же в руки и дал... ну, как дал — на время, подержать. Но всё-таки власть: право карать и миловать. Мыслишь ли ты, сколь кротости душевной они тогда явили?
Князя передернуло:
— Да уж... И что, так с той поры и стоят те иконы как раздетые, без окладов?
— Ну, зачем же вот так уж прямо, без окладов-то, — скривился в усмешке Шибанов. — Сказано ж тебе было: греху-то имя "сребролюбие", а не "златолюбие"! Так что оклады нонешние, да и прочее церковное убранство, стали втрое роскошнее прежних — из чиста золота. Ну уж чисто там оно или нечисто — тут мнения разные бытуют, да и шепотки ходят всякие. Кстати, шепотками на эти темы Высшее Благочиние оченно интересуется, имей это для себя в виду.
Так-так-так, отметил про себя князь. "Здесь кромешники отдыхают, а пименовские не суются", — вот, значит, отчего старый товарищ выбрал такое странное место для откровенных разговоров... Вслух же поинтересовался:
— А как нестяжатели на всё на это взирают?
— А некому уже взирать-то: их, почитай, всех и казнили сразу после. За перегибы в проведении в целом правильной и богоугодной политики, ага. Очень удачно они под рукой оказались, чтоб было в кого народу пальцем тыкнуть за все гадства той ограбиловки. И когда нестяжателей тех принялись жечь пачками на Болотной площади, это был просто какой-то праздник всенародный! А Годунов на том вышел — народным заступником супротив "съехавших с глузду попов" и лично Пимена.
— Ловко... — прямо-таки восхитился Серебряный.
— Ха, "ловко"! — усмехнулся Шибанов, отыскивая дланью шкалик. — Это, брат, еще только первый ход в той его многоходовочке... А дальше Борис-свет-Феодорович учинил Очищение Великое — причем опять чужими руками. Не слыхал?
— Не-а, давай подробности!
— Пимен, вишь, на той ограбиловке очень уж приподнялся, и стал претендовать не по чину; ну а его Высшее Благочиние совсем уж, как говорится, берега потеряло и края поляны видеть перестало. Вот тут-то как раз и грянуло то Очищение. Оказалось — изрядная доля того изъятого серебра по ходу дела поприлипла к пальчикам самих же благочинников...
— Не, ну кто бы мог такое подумать! — расхохотался князь, подставляя чарку.
— Во-во! "Чистые руки, горячее сердце..." В общем, раскассировали их тогда. СамогО-то Пимена не тронули — нужен он, но весь, почитай, личный состав тогдашнего Благочиния, снизу доверху, прибрали. За "сребролюбие с отягчающими" — основная тогда была статья обвинения, но навешивали им обычно, до кучи, еще и "ересь жидовствующих" с "ересью нестяжательства", и шпионство на Польшу, Крым и Новгород...
— Постой, а обвинение в "нестяжательстве"-то в тот список как затесалось? Несообразно же!..
— А всё прочее — сообразно, да? — осклабился Шибанов.
— Черт, тоже верно... А как же они позволили себя — вот так вот?.. Ведь сила и власть-то у них, чай, была немалая?
— А вот так вот! Нашлась на ихнюю силу другая сила, посильнее. Хотя правильней сказать — не сильнее, а еще мерзостнее... Ночной Дозор — "Ужас, летящий на крыльях Ночи", как его тогда восславляли. Его ведь Годунов как раз тогда и создал. Исподволь — чисто чтоб Благочинию тому разгулявшемуся шею свернуть...
— Погодь, но у тех-то организация уже была, а у этих, ночных, всё с нуля, как я понимаю?
— Ну, если б те благочинники сразу всей шайкой восстали и ощетинились — это да, был шанец, — признал Василий. — Но они ведь, по крысиной своей сущности, принялись своих сдавать поштучно... А — как не сдашь? Кажную ночь — черный возок у терема какого-нить благочинного начальника, "Слово и дело государево", а с утра пораньше — его показания уже зачитывают в синклите у Пимена... Совершенно правдивые, заметь, показания: как они там, у себя в Благочинии, и с серебром тем обходятся, и с симпатичными ведьмочками и юными еретиками... с именами-датами и всякими трудно выдумываемыми подробностями. А подробности такие, что — кто такое открыто покрывать дерзнет? Ну, а на следующую ночь — черные возки по тем адресам, что помянуты. А следующим утром — новые показания, с новыми именами... В три недели, в общем, управились... ну, там еще добирали потом, по мелочи, всяческое "нестяжательское охвостье". Влад-Владыч на том Очищении и возрос — до той поры-то его и не знал никто...
