Тут нужен был комплексный, основополагающий подход, к которому я, признаться, питал страсть. А именно, в деталях понять что, как и почему предстоит сотворить, переходя к творению лишь вооруженным максимально полным пониманием. Не самый разумный подход для сугубого практика, но для учёного, которым я всё же намеревался стать — самое то.
Ну и получив пару выходных и навестив родичей, закупился я литературой теоретической и исследовательской, погрузившись в изучение “зрения эфирного”.
И, во-первых, нужно отметить, что “зрением” это сенсорное умение не было ни в каком разрезе. Наиболее близким из мне известного выходила даже не эхо-, а электролокация водных жителей. Эфир содержало всё, причем данная максима давалась в учебнике физики гимназиума как один из непреложных законов Вселенной. Нет пустоты, есть эфир.
Соответственно, второй максимой было: эфир не пребывает в покое. То есть потоки, пронизывающие реальность, находились в постоянном движении.
И вот, эфирным зрением было сенсорное свойство одарённого, в котором он учился различать в потоках эфира искажения, отклонения, колебания и правильно их интерпретировать. То, например, как я тщился его постичь, могло мою “зоркость” загубить, поскольку, как аналогия, я разглядывал тёмную комнату в тёмных очках. Что-то заметить можно, но вблизи и чрезвычайно мало. А первым занятием на пути постижения зрения эфирного было занятие практически философское. А именно — отделить себя от Мира, если же по факту, то научиться воспринимать “свой эфир” именно таковым и выделять его из мировых потоков на уровне рефлекса. Кстати, немаловажное умение не только для “зрения” но и ряда тонких воздействий, поскольку палка тут, вопреки предположениям, имела два конца. И, как можно было, отделив “себя от мира” невозбранно взирать вдаль, так и доступен становился взор в себя.
Впрочем, занятия эти были на время долгое, так что погрузившись в них, я и не заметил как вольные деньки (столь скаредно и жлобски мне отпущенные!) окончились. И началась “рутина”, обусловленная постижением тонкостей этикета, выделывания кренделей танцевальных, да постижению тонкостей языков.
Притом, Добромира Ясоновна, тренер боя оружного и без, а также ухваток честных (ну, раз мне на пользу и здоровья для, так честных однозначно), занятия наши сократила.
— Делать из вас, Ормонд, бойца, нужды нет. Сие вашей службе даже во вред пойти может, — начала разъяснять дама на мой резонный вопрос. — Не погружаясь в детали излишние, бойцу надлежит сначала бить, опосля лишь думать. Вам же обратное потребно, да и не бить, скорее всего, — ухмыльнулась она. — Владение ухватками жизнеспасительными и в опасности потребными — есть. А занятия вам ноне нужны лишь для того, чтобы инструмент боя ваш не заржавел, чувствовался, как часть вас, и готов был. Тренировки скорее.
— Спарринг, стрельбище? — уточнил я.
— Именно, прибывайте к полигону раза два в седмицу, этого более чем достаточно. Чему-то я вас учить, безусловно, буду. Но для дальнейшего развития как воя, даже головы не касаемо, вам всё время надлежит посвятить занятиям телесным, на что ни вы не пойдёте, ни служба не дозволит, — почти извиняющееся развела она руками.
— Понятно, Добромира Ясоновна, да и обидного тут ничего нет. Вот только вопрос у меня к вам имеется, — задумчиво протянул я, а на кивок продолжил. — Яровики боевые, метатели тяжелые и доспех эфирный. Смогу ли я с ними ознакомиться?
Дело тут вот в чём. Перечисленные мной инструменты “боевого одарённого” были основными, использовались почти везде, но являлись прерогативой милиции. И тут было три момента. Первый — мне банально было интересно с ними познакомиться. Второй — знать, пусть и не как профессионал, как обращаться с оружием, лучше, чем не знать. Мало ли, как жизнь повернётся, а щелкать клювом над тяжёлым метателем десяток секунд, а потом получить пулю в лоб видится мне чрезмерно тупым. Ну и в третьих, имел место вполне осознаваемый мной мальчишеский интерес: погонять на танке, пострелять из скорострельных пушек типов различных, да и, как вершина интереса, покрасоваться в боевом экзоскелете.
Признаться, часть памяти Олега разрывалась между хохотом и челодланью, на момент осознания, что местные одарённые пользуют тяжелый экзоскелет. Однако ж, после ознакомления с доступной информацией, выходила картина, что доспех не есть ОБЧР какой, али боевой шагатель, логике противный и для экипажа суицидный. Была это, если подумать, мобильная артиллерийская платформа, предназначенная для скрытного передвижения и мобильности, в местах, технике иной недоступных.
А так, всё тот же конвертор эфира с приводами, несущий броню и среднюю артиллерию. Довольно мобильный, в скорости превышающий человека, да и небольшой: пластины брони и машинерия оставляла одоспешеного человеком, а не башней, лишь повыше да пошире оператора на десяток сантиметров.
И, как понятно, в “полевых битвах” оные воины использовались редко. Их задачей были штурм укреплений, помещений, ну и диверсия десантная: опытный боевой одарённый в доспехе мог и скрытно пробираться по местности, в должной мере пересечённой, лязганьем и воплями себя не обнаруживая.
Ну да вопрос в том, что был у меня как интерес, так и потребность с этими образцами вооружения ознакомиться, дабы при нужде не смотреть на новые ворота.
— А на кой вам, Ормонд, оружие милитантское? — резонно вопросила Добромира.
— Для знакомства, Добромира Ясоновна. Коль доведется рядом быть, чтоб дело делать, а не затылок чесать. Да и интересно, — не стал скрывать я, на что дама добродушно ухмыльнулась.
— Ну, если уж “интересно”, — аж подмигнула она, — познакомим вас в этом месяце. Съездите со мной на полигон к милицейским, там и попробуете, но лишь один раз, не забава сие.
— Так и я не для забавы, да и милитантом становиться не тщусь, — отмазался я, на что получил кивок, хоть и с ухмылкой ехидной.
В результате высвободилось у меня время, которое я надеялся потребить на тренировки и изыскания, мне потребные. Но змейский начальник мой не дремал, и, буквально на следующий день после беседы с Добромирой отловил меня служка, да передал мне повеление явиться пред очи начальственные.
И вот тут, признаться, сжались булки мои до боли: сулил Добродум злонравный подобрать мне наставника дел амурных. Что я, по пристальному рассмотрению, предпочёл “забыть”. А змеище злокозненное, начальником моим именуемое, слова на ветер не бросает.
И тут, помимо некоторого смущающего момента, есть ещё один. А вот окажется инструктор дядькой мускулистым и здоровым, например. Причём, по совести, претензий-то я иметь буду не вправе: меня не детородительным делам наставлять намереваются, а амурным. А уж разницы между полами в койке мораль Полиса не зрела, и на мои истеричные вопли “я по девочкам”, скорее медикуса пригласят, лечить от столь сильного комплекса.
Не был бы на службе — дело моё, хоть мальчик, хоть девочка, хоть коза. Однако ж, на службе будучи, я свою самость, уд учитывая, да и прочие причиндалы, передал на службу Полису. Насильно меня мужей сношать или сношаемым ими быть меня не заставят. Но на блеянье “не хочу”, предложат либо медика-мозгоправа, либо валить на все четыре стороны из Управы, как лицо капризное и к службе негодящее.
В общем, шёл я к морде начальствующей с сердцем заледеневшим, примостившимся аккурат между сжатых до скрыпа булок. Однако ж, злокозненность, злонравнось, коварство, змейство и прочие неоспоримые качества Добродума до мускулистого, увитого мышцой дядьки не дошли.
А была в его компании… девочка-подросток, росту чуть ли не в полтора метра, отчего я несколько оторопел.
— О, вот и вы, Ормонд Володимирович, — злодейски поприветствовал меня Добродум. — Представляю вам гетеру Артемиду Псионисфеновну, вашего нового наставника, — отрекомендовал он девчонку с искренним уважением.
А я несколько выпал в каплю, судорожно копаясь в памяти дырявой. Итак, гетера, грецкая самостоятельная дама с вольной и не ограниченной мужской волей жизнью, в современном Полисе была профессией. Чертовски редкой, уважаемой и прочее. Непременно одаренная, причём специалист высочайшего уровня в психологии, психиатрии, медицине, ну и, в последнюю очередь, в утехах плотских. Хоть они первопричиной этой профессии и были.
Было их с сотню на весь Вильно, причём “услуг плотских утех” большинство из них не оказывало: высокопрофессиональные наставники в половой жизни, причем, далеко не только плотской. Например, обитатели весёлого квартала непременно наставлялись и курировались гетерой, поскольку роль была были многим не по нраву, да и ломала людей, пусть и добровольных рабов.
Ну и, за запредельные деньги, гетеры наставляли или лечили пациентов, причём отнюдь не обязательно что недорослей: из закомплексованного, с потенциалом маньячны, девственника “по призванию” подобная дама в месяц творила вполне годного участника жизни половой. Уважение в голосе Лешего понятно, да и я, признаться, мечтал о встрече с таковой, после “беседы” с Василикой и до явления Олега. Хотя они и не только дамы, хмыкнул мысленно я, будучи несколько Добродуму благодарен.
Вот только фигня выходит: специалист, объем знаний которого соответствует не менее чем пяти высшим образованиям мира Олега, притом знаний не сухих, а активно практикуемых, соплюшка-подросток? Да не бывает такого, ни в каком виде, она, с пелёнок наставниками терзаемая, не успела бы.
Да и психологический профиль, должный гетере, крайне редок, чем, собственно, их ограниченность и обусловлена. Так-то немало девиц и молодцев в оные бы подались, да не годятся.
Впрочем, выпученные очи мои, вглядевшись, обнаружили, что невзирая на телесную миниатюрность (и соразмерность, подросткам несвойственную), да и свежее лицо, предо мной матрона, годов тридцати, а то и сорока. Выражалось это скорее почти незаметными мимическими складками и общим выражением лица, нежели каким иным образом. Но при пристальном взгляде стало очевидным, так что поклонился я несколько глубже, нежели всяким злонравным Лешим.
— А это ученик ваш, почтенная Артемида Псионисфеновна, Ормонд Володимирович Терн, — невежливо потыкал леший в меня перстом. — Юноша не без талантов, но зело злонравен, своеволен и тернист, — врал, как дышал, леший. — Впрочем, бумаги секретаря сего вам доступны.
— Доступны, Добродум Аполлонович, — ответствовала гетера столь глубоким контральто, что сомнения в её возрасте отпали.
Красивый голос, но явно несвойственный девчонке. Да и несколько комичный, учитывая её габариты, нужно отметить, несколько расслабился я.
— Что ж, Ормонд Володимирович, — плавно скользнула ко мне дама, беря под руку, — прогуляемся, побеседуем, — озвучила она, незаметно и несколько сюрреалистично “ведя” в нашей сцепке, выходя из лешего обиталища. — У нас с вами, Ормонд Володимирович, будет месяц. Ваш патрон озвучил ему потребное, но меня, признаться, это мало интересует, — совершенно по-девчоночьи улыбнулась она. — Чего желаете вы?
— Для начала, Артемида Псионисфеновна, желаю я знать, что потребно начальству моему, — подумав, озвучил я, — А потом, сообразно с мыслями и желаниями своими, вам ответ дать.
— Разумно и тернисто, — хмыкнула дама. — Потребно Добродуму Аполлоновичу, дабы наставления в утехах плотских вы получили, а главное: противоядие от яда сладкого, любовью и страстию именуемого, обрели. Впрочем, высота положения друга моего старого, как мне кажется, слепит, — продолжила она. — Вы же с девочкой из Новограда, согласно делу вашему, связь любовную имели, — на что я вынужденно кивнул. — И безумств да глупостей не натворили. Да и сейчас, — пристально вгляделась она в меня, — разлукой не томимы… но… боитесь? Помилуйте, Ормонд Володимирович, чего?
— Вас, — честно ответил я, но выражение лица собеседницы побудило меня к продолжению. — Высшей ценностью для себя я считаю разум и волю, — решил не вилять я. — А всё узнанное мной о вас, гетерах, — уточнил я, — говорит о том, что после наставлений ваших, стать они иными могут. Боюсь я того, что то, то мне важно и личностью моей за основу полагаемо, будет вами негодящим признано и искоренено небрежным движением.
— Да вы философ, Ормонд Володимирович. И угодник женский — столь изысканного комплимента я, признаться ещё не слышала. — с улыбкой ответила она. — Да и не до конца откровенны, впрочем, сие естественно и нормально. Однако ж, вынуждена вам напомнить, что имею честь я находиться с юношей, что путь на воле своей, иными за три десятилетия проходимый, в десять лет осилил. Тут скорее мне страшиться пристало, — аж подмигнула она мне. — Ну а то, что вам важно… А вот у себя спросите, да и сформулируйте. Только без умствований излишних, ЧТО это, то, что вам важно? — впилась она в меня взглядом.
Призадумался я, гоняя в голове по-настоящему важное, и, к стыду своему, то что таковым полагал, по рассмотрении пристальном оказалось не то, что ничтожным, но никак не тем, ради чего стоило воевать. Все нормы, правила, установки, при рассмотрении их с разных сторон, оказались не постоянными, а переменными. Всё зависело от внешних условий, целей действия и бездействия, вот только смущал меня один момент…
— Артемида Псиносфеновна, а не поведаете ли мне, коим способом вы мне препарат ввели? Эфирным воздействием вы не пользовались, — широко улыбнулся я.
— Отменно, — отзеркалила она мою улыбку. — Немногие себя знают столь достойно, чтоб отличие подметить. Впрочем, спешу заверить, препарат сей вреда не несёт, скорее расслабляет и растормаживает разум зажатый. А в вас он попал с воздухом, Ормонд Володимирович. Как курильни у психологов, ежели бывали.
— Не доводилось, — ответил я.
— Так всё же, — отметила она кивком мой ответ. — Поняли вы важное?
— Скорее да, нежели нет, — ответил я, задумавшись.
— Вот и прекрасно. Но выбора я вашего, в постижении угодного, лишаю, — изобразила она надменную стерву. — Проблемы ваши понятны, коррекции поддаются, но страх ваш мне работать не даст, что, возможно, и к лучшему: сами решите, как целостность обрести, в какой степени и мере. Ну а с прочими мелочами, — отмахнулась она изящным жестом, — разберёмся.
Так обрёл я “наставника в делах амурных”. И, признаться, была Артемида моим спасением, как понял я спустя несколько дней занятий.
