Оленьи тропы

По сравнению с нашими играми.

— "Надо не работать, а зарабатывать", — всё ещё улыбаясь, вспоминаю я. Закатываешь глаза.

— Да-да-да! Вот этот тупой снобизм. Я у него, видите ли, "работаю на дядю", а вот он у нас большая шишка — начальник отдела продаж, ну надо же!

— Делать магнитики и печатать буклеты, конечно, интереснее, — серьёзно произношу я.

— Между прочим, да! В смысле, я осознаю, что он вписывается, а я нет — но, блэт...

Морщась, умолкаешь. Со— и противопоставления с успешным, задиристым и брутальным Матвеем во многом сформировали тебя — с твоей глубиной, мудрой мягкостью, неприкаянным творческим одиночеством. Если бы Матвей не писал, в этом раскладе меня бы ничего не удивляло; странно то, что он тоже пишет. И, судя по тому, что ты мне показывал, довольно талантливо. Более нервно и небрежно, чем ты; в его стихах больше зацикленности на себе и своих переживаниях, больше страсти, меньше выходов в метафизику — но по форме они иногда достигают такой же естественной мелодичности.

Раз у него есть такая нужда в письме — не является ли всё это игрой? Вся эта натужная партия альфа-самца, дон-жуана, подчёркнуто уверенного наглого решалы. Как показывает практика, обычно всё это — лишь тщетная борьба со страхами и комплексами.

Как показывает практика.

Вспоминаю запах перегара от моего бога бабочек, его влажное от пьяных слёз лицо, то, как он тяжело утыкался мне в грудь, глухо всхлипывая, то, как вслух фантазировал о своей идеальной жене — "у неё не было бы всех этих Егоров", — то, как застёгивал ошейник на моей шее. Неужели я стала настолько циничной?..

— Ну да, это очень знакомо. Весь этот утрированный образ Настоящего Мужчины, — задумчиво произношу я. — Скорее всего, ему нужно быть правым, нужно поучать. Он не вынесет жить в мире, где это не так.

— Я тебе про что и говорю! Гамлет-истеричка, зацикленный на самоутверждении! — серьёзно — и уже спокойнее — киваешь ты. — Хотя при этом сильный и волевой человек — но, блэт, предпочитает не решать свои проблемы, а прикрывать их, как бы сказать... Во — иллюзией силы! Наглостью и хамством принижая других.

— А он тоже картавит? — стараюсь не улыбнуться.

— Не помню. — (Не изменившись в лице, задеваешь взглядом сеть из проводов). — О, а вот это очень классно, кстати! Провода как кровеносная система города. Сосуды, капилляры.

Не совсем изящный уход от темы. Ладно.

— Сосуды... Красиво. — (Чувствую нечто вроде лёгкой обиды за центр: ты не прокомментировал ни архитектурные изыски, ни памятник Пушкину — зато твоё внимание досталось проводам). — Но не совсем соглашусь: в центре они наоборот, по-моему, кажутся чем-то инородным. Вся эта романтическая историческая архитектура — и тут...

— Так это же и классно! Уродливое тело города, торчащие наружу сосуды — знаешь, как у чудовища! — взбудораженно восклицаешь ты, всё ещё любуясь проводами. Мы идём по аллее дальше; песок вкрадчиво шуршит под ногами. — Ведь все эти исторические виды кормит всё то же электричество.

— Да. Я часто думаю, сколько его здесь нужно — просто с ума сойти. Особенно на подсветку зданий по вечерам, увидишь. — (Проходим мимо ещё одного моего любимого фасада — бывший доходный дом. Неброская бежевость стены теряется за широкими извилистыми узорами, обрамляющими окна — тёмно-розовыми, почти бордовыми. Под крышей и между окон расцветает орнамент — изящные фигуры, напоминающие то ли о лилиях, то ли о геральдике, то ли — почему-то — об игральных картах. Что-то среднее между пиками и трефами. В сумерках этот вытянутый фасад бывает похож на дворец из мрачной сказки). — Ты вроде упоминал, что Матвей скоро в Питер переезжает?

Спрашиваю подчёркнуто небрежно, шутливо. Косишься на меня, тоже кусая губы от смеха, — но я чувствую твоё настороженное напряжение.

— Пока непонятно, там как с работой уладится... Юля-я, а Юля! Не вздумай покушаться, он женат!

— А я и не покушалась, — сделав самое невинное в мире лицо, твёрдо заверяю я.

— И не вздумай наводить мосты! — строго добавляешь ты.

— Какие мосты? Разве я навожу мосты? — (Вскидываю брови в растерянном недоумении. Мы наконец-то вместе хихикаем). — Если только развожу — как и положено в Питере... Так что ты там говорил о Гамлете?

* * *

Пять лет назад. Чащинск

Закатные лучи заливают комнату рыже-золотым ореолом — падают на наши с Верой кровати (моя аккуратно застелена, Верина — разворошена; по романтически сиреневому постельному белью небрежно разбросаны блокноты и тетрадки, ноутбук, блеск для губ, зеркальце, скомканная пижама и даже малиновый лифчик, который я не успела спрятать перед твоим приходом, — Вера сейчас готовит очередное профкомовское мероприятие — конкурс талантов для первокурсников — и у неё нет времени на бытовой вздор вроде застилания кровати), ласкают бликами мой письменный стол из тёмного дерева, книжные полки, толстый бок шкафа — и твой пушкинский профиль на фоне окна. Шапка кудрей, линии острых скул, широкого лба и узкого подбородка, голубые венки на ладонях; когда ты сплетаешь руки в замок, задумчиво вглядываясь в экран моего ноутбука, лучи расплавленным золотом протекают через них, и смуглые пальцы сияют полупрозрачностью — кажется, что я смогу разглядеть сеточку капилляров, если чуть больше напрягу зрение. Периодически ты стряхиваешь с пальцев крошки и облизываешь губы — пачка печенья и шоколадка, как обычно, исчезли с поразительной скоростью. От тебя пахнет дымом — но сегодня, увлёкшись разговором, ты не так уж часто выходишь курить. У меня горит лицо, пылинки пляшут в солнечном луче; в напряжённой, как струна скрипки, тишине я слышу только твоё спокойное дыхание.

Сегодня я впервые показываю тебе свою прозу.

Текст на наш писательский баттл я планировала прорабатывать долго. Но в итоге написала за один вечер, жадным спонтанным нахлёстом, с горячкой бессонницы — будто давно вынашивала. Старик Горацио, умирающий в огромной постели под балдахином со звёздами; Горацио в воспоминаниях о Гамлете и Эльсиноре.

Было ли в его жизни что-то ещё, кроме Гамлета? В скудной жизни второстепенного персонажа; впрочем, скудной ли?..

" — ...А если подумать, скучно. Можно ведь и поменяться, — с совсем не детской полуулыбкой роняет принц. — Йорик, не хочешь побыть наследником Дании?

— Тогда Вам придётся стать шутом, мой принц, — (с важностью). — Это место не должно пустовать. Среди людей так много дураков — один обязан быть и в Эльсиноре.

— Ну уж нет, дураком будет Горацио! — тихо смеётся Гамлет, и Горацио тоже смеётся, но сердце ухает в пустоту. — Как тебе такой расклад, дружище? Будешь шутом? А я стану другом наследника — тоже ведь важная роль.

Горацио соглашается, почти не думая. Игра начинается по новой. Он не знает, почему идея быть шутом Гамлета — пусть даже понарошку — и пугает, и отталкивает, и притягивает его. Просто так и было всегда, разве нет?.. Есть принц и он — при принце. Горацио-тень. Горацио-наперсник.

Тогда он понятия не имел, что протаптывает тропу, по которой будет идти всю жизнь. По которой всю жизнь будет следовать за ним — за своим повелителем и другом, оставаясь верным свидетелем его сомнений и страхов, побед и метаний, и боли, извечной, никому не понятной боли за изломанный мир вокруг".

— Когда начинаются диалоги, ты пишешь живее, — прочистив горло, тихо отмечаешь ты. Когда ты говоришь о текстах, твой голос — и без того нежный и чуткий, с не по-мужски гибким богатством интонаций, — становится совсем шёлковым, обволакивает то высокими нотками, то пряной гортанной хрипотцой. Киваю, сражаясь с глупым жаром; мне почти хочется отсесть подальше — это сложно выносить. Может, мои тексты просто слишком редко читают и разбирают при мне — и поэтому я не могу привыкнуть?.. Так или иначе, в этих моментах с тобой есть что-то за гранью, что-то почти непристойное; что-то, от чего потом я не могу уснуть по ночам. — Сразу видно, что? тебе интересно, а что? не особо. Изломанный мир — красивый образ.

— Это отсылка. У Шекспира там есть...

— Да-да, знаю. Про вывих мира или что-то такое.

— Знаешь? Ты же не читал.

Этот постыдный факт — что ты не читал "Гамлета" — я узнала не так давно и теперь не упускаю случая тебя подколоть. Закатив глаза, томно вздыхаешь и похлопываешь меня по плечу — едва касаясь, кончиками пальцев. Опять этот дурацкий снисходительный жест; вспыхиваю и отстраняюсь, как ошпаренная.

Вчера ты засиделся до ночи, Вера уснула под наши перешёптывания — и в гулкой темноте, при свете ноутбука, с замершими кадрами из "Код Гиас" — девочки с яркими волосами и огромными глазами, длинноногие худые мальчики, пафосные речи лиловоглазого Лелуша, наследника альтернативной Британии, — я впервые позволила себе пересечь черту: ближе-ближе-ближе — как будто случайно — стоп — ещё чуть ближе — стоп, это должно быть естественно — вдох, выдох, посмеяться над твоей шуткой — ближе ещё на пару миллиметров; хирургическая точность скальпеля. В итоге моё колено почти коснулось твоего; почти — потому что я не прижимала вплотную, только сидела, боясь пошевелиться, еле дыша, в коконе пульсирующего жара вокруг запаха твоей кожи, — властное магнитное поле без окончательного слепления. Ты не отвёл ногу — но и не попытался ответить. Софья, — подумала я — и переместила в такое же магнитное поле ещё и часть ноги выше колена — тоже медленно, очень медленно, шуршаще, как капли воды в клепсидре, джинсами к джинсам. Блеск твоих глаз во тьме, наши споры шёпотом, твоё хриплое дыхание, сбивчивый задыхающийся смех, сонное сопение Веры позади. "...Мне кажется, детское есть в каждом человеке — иначе с ним просто скучно". — "Зачем смешивать школьные сюжеты с эпикой — это что, ещё один анимешный штамп?" — "Наверное, любовь к принцессе у него — это как куртуазное служение прекрасной даме, но..." — "Си Цу — цундере, это такой тип женщин..." — "Саркастично-колючих?" — "Да, но ты — что-то вроде смеси цундере и моэ". — "Опять коммунизм? Егор, прости, но ты довольно давящий человек, с тобой тяжело спорить, и я устала". — "Да скажи уже прямо, что тебя всё это раздражает, что я зануда, что ты хочешь мне врезать! Почему ты всё время будто боишься обидеть меня?" — "Я не боюсь, просто..." — "Чувствуешь привыкание?" — "Что есть привыкание?.." — "Пренебрежительное слово?" — "Да нет, не пренебрежительное". — "Но ты же по факту обижаешься на моё пренебрежение — или оно тебе нравится?" — "Нравится пренебрежение? Я, по-твоему, мазохист?" — "Ты, по-моему, ищешь сильных и ярких эмоций".

Почему же ты и не отвечаешь, и не отстраняешься — ведь фактически мы наедине? Почему? — мучительно думала я в растянутых изнутри секундах, оглушённая грохотом пульса, в облаке твоего терпкого запаха. Всё дело действительно в Софье? Но почему же тогда я чувствую от тебя такую... ответную очарованность? Увлечённость? Что это, чёрт побери, вообще такое?

Сейчас, сидя рядом с тобой, разбирающим мой "Шестой акт", я купаюсь в тех же тугих волнах — в тех же вопросах без ответов. В том же общем магнитном поле, дрожащем от напряжения, на незримом лезвии, не позволяющем коснуться.

— Не читал, но цитаты знаю! — то ли весело, то ли рассерженно фыркаешь ты.

"...Лекция в университете. Старый профессор преподаёт богословие на латыни, и Гамлет откровенно развлекается, далеко не впервые слушая толкование Книги Иова. Философия и история несравненно больше увлекают его. Особенно философия. Всё чаще Горацио становится жутко, когда он слушает Гамлета. И всё меньше он представляет себе, как будет выглядеть их возвращение в Эльсинор.

Пинок под скамьёй.

— Нет, — одними губами шепчет Горацио. Гамлет ничего не говорит — просто чуть поднимает бровь. Горацио вздыхает. — Нет, мой принц. Я не буду спрашивать об этом.

— Почему? - (Гамлет склоняет голову набок. Заинтересованность — или, скорее, любознательный интерес учёного к букашке. Он часто смотрит так на людей: друзей ли, врагов — безразлично). — Боишься?

— Нет. Это... нехорошо.

— Спроси! Тебе он ответит. Сам я не могу, он меня не выносит.

— Есть за что, мой принц.

Горацио знает, что может позволить себе такую маленькую дерзость. Больше того: знает, что порой Гамлету это нравится. Гамлет хотел искренности, как жаждущий — воды. Он постоянно мечтал о ней.

Но Горацио не был уверен, что сам принц умеет быть искренним с кем бы то ни было — искренним до конца. Слишком много в нём путалось нитей и тропок, слишком много бродило горького знания.

Принц серьёзно кивает.

— Есть за что. Но ты всё равно спроси.

Горацио поднимается. Студенты, шуршащие перьями, косятся на него с недовольством.

— Профессор, можно задать вопрос? Скажите, а... — (Проклятое горло пересыхает, он вынужден замяться на секунду. Но под требовательным взглядом Гамлета невозможно идти на попятную). — А сами Вы смогли бы так, как Иов?

Седые брови в недоумении хмурятся.

— Что Вы имеете в виду?

— Не роптать на бога, даже будучи поражённым проказой? — (Это вопрос Гамлета, конечно, и идея Гамлета. Горацио чувствует себя как ребёнок, неумело повторяющий слова взрослого). — Смириться с его волей и восславлять его, вопреки всему?

— О... — профессор краснеет. — Я...

— Или как пророк Даниил — не испугаться львов в яме, веря в то, что спасётесь?

— Вы...

— Или как Авраам — положить на жертвенник собственного сына? — Горацио обречённо наносит последний удар — в точном соответствии со схемой Гамлета. Его мутит от стыда. Принц сидит, скрестив руки на груди, с самым невинным видом. Профессор, оскорблённый и злой, смотрит на него в упор: он понимает, что стрела пущена не из лука Горацио.

— Кто подучил Вас? — шипит старик. — Знаете ли Вы, что сомнение есть ересь, юноша? В Писании ясно сказано: сих великих мужей вела рука Божия...

— Значит, сами Вы не смогли бы?

— Я просто грешник, но они...

— А есть ли тогда смысл говорить о вере в бога, о его заступничестве? Раз уж и то, и другое достаётся лишь избранным — тем, кто мудрее или отважнее других? Как это совмещается с тем, что он — творец и отец всех живущих?

Горацио сам себе видится палачом, наносящим удар за ударом. Гамлет беззвучно аплодирует ему — так же, как своим любимым бродячим артистам. Он признателен за решимость".