Барон в юбке.

— И чем же это, интересно, можно было нанести такие раны? — Пытаясь не дышать носом, промямлил юноша.

— Очень тупым, очень тяжелым и очень большим предметом, я полагаю — мрачно схохмил Ле Грымм, комментируя произошедшее и медленно направляясь к дальнему краю поля битвы.

— Таким, наверное, как вот этот 'демократизатор', — он качнул носком сапога внушительных размеров окровавленную дубину с вставленными в ударную часть многочисленными клыками лесного вепря,

— А это — его голос печально дрогнул, — похоже — местный блюститель порядка — быть может, тот самый Гримли-Молчун, если не ошибаюсь...

Варуша давно поражала та смесь бесшабашности, черного юмора и цинизма, находившая на их спутника в наиболее трудные моменты пути, но, когда тот склонился над поверженным великаном, укутанным в щедро орошенную своей и вражьей кровью, шкуру бьорха, его лицо выражало лишь глубокую скорбь и печаль:

— Кем бы ты ни был, ты был славным воином, витязь, спи спокойно... — тихо прошептал Ле Грымм.

— Лан Варуш! — позвал он бродившего среди поверженных гуллей парня — похоже, для нас тут есть работа — мы должны отдать последний долг этому человеку. Как у вас хоронят рурихмов?

От его оклика зашевелился край бьорховой шкуры, сбившейся небольшим горбом у плеча мертвого воина, и из-под него выглянула светлая головка ребенка.

Это была девочка, до того незаметно лежавшая под шкурой, тесно прижавшись к широченной груди мертвого великана, и, видимо, спавшая. Теперь она, вот-вот грозя сорваться в крик, испуганно таращила на разбудившего ее чужака заспанные глазенки.

Посеревший Ле Грымм, метнувшись к ней, схватил девочку за плечи, и вопросительно-требовательно выкрикнул, сорвавшись на хрип:

— Лика?!

Девочка испуганно замотала головой:

— Ва-а... Ва-андзя... По перепачканным щекам брызнули слезы.

Лан Ассил как-то сразу обмяк, и, отпустив девочку, нечаянно задел рукой приклеенную к груди Молчуна сгустком запекшейся крови скомканную тряпку, оторвав ее от раны. Из горла 'мертвеца' вырвался сиплый стон, а из зияющей в груди дыры медленной струйкой засочилась сукровица.

Оба товарища — и Ле Грымм и Спыхальский, не сговариваясь, метнулись к раненому, чуть не столкнувшись над ним лбами.

Ассил оторвал и раскроил на корпию кружевной рукав своей последней рубахи, а Варуш располосовал на повязку свой плащ.

Кое как, перевязав сквозную дыру в груди великана, даже сейчас, по прошествии как минимум суток (судя по изрядно воняющим трупам) со времени боя, изрядно сочащуюся кровью, друзья с огромным трудом перекатили его грузное тело на расстеленную по земле шкуру. Волоком, под громкий рев размазывавшей по щекам слезы, непонятно как и откуда взявшейся посреди этого всего девочки, раненого лесовика выволокли с поляны.

Увидев, кого господа тащат на куске шкуры, все трое лесовиков хором, словно бабы по покойнику, с воем и плачем заголосили, рвя на себе волосы и царапая лица.

Лишь какое-то время спустя, Миоре удалось добиться от них вразумительного ответа, что перед ними, на куске окровавленной шкуры бьорха, сейчас лежит умирающий дух-хранитель окрестных лесов, единственная причина того, что затерянные в здешних лесах деревеньки беглых блотян еще не пали жертвой разбойных шаек валлинов.

С большим трудом лану Ассилу удалось добиться порядка среди своих, погруженных в черное отчаяние, вассалов. Потеряв надежду успокоить их мягкими увещеваниями, что их любимый Гримли-Молчун пока еще не умер, а только тяжело ранен, он рявкнул на них таким командирским тоном, что даже видавший виды на службе оруженосцем у капитана баронской стражи сэра Манфера лан Варуш, и тот вытянулся во фрунт.

-Хватит! Всем встать!

Все еще рыдающие и шмыгающие носами лесовики понуро встали с колен, но тут в ноги Онохарке с визгом и воем метнулась жавшаяся до поры за деревом и как-то позабытая в суматохе, Вандзя. С ее появлением вой, рев и слезы, источаемые трио Ле Грыммовских слуг, дивным образом превратившимся в квартет, грянули с новой силой.

Как оказалось впоследствии, девчушка была родной сестрой Онохарки, и от ужаса прошедших событий она совсем ничего не могла говорить — ее имя, которое она произнесла еще при первой встрече лану Ле Грымму, было единственным словом, которое она могла произнести.

В очень подавленном настроении, как только ребята срубили из жердей конную волокушу для раненого, маленький отряд двинулся дальше. До самых обгорелых руин бывшей деревни лесовиков, они сделали лишь небольшую остановку у чистого, ледяного ручья — Ассил настоял на том, чтобы тщательно промыть и обработать рану метавшегося в горячке Хранителя. На перевязку ушли остаток плаща мокроляссца и нижняя юбка леди Миоры. Обессилев, раненый утих, и лишь изредка судорожно вздыхал, пугая натужно сопящего от непривычной работы Хропля.

Дальше все слилось в один однообразно-пестрый калейдоскоп: встреча с другими лесовиками, разгребавшими пепелище родной деревни, сожженной гуллями, потом торжественный прием знатных господ в другой, уцелевшей и приютившей погорельцев, деревеньке — Млинковке, расположенной под высокой скалой на глубоко выдающемся в огромное горное озеро полуострове. И всюду, где они проходили — их преследовал полный жалости и безнадежного горя, плач людей, узнававших в лежавшем в носилках человеке своего нелюдимого, но глубоко чтимого всеми невольными лесовиками покровителя.

Староста Млинковки, тощий, невыразительный мужичонка, с водянисто-рыбьими глазами и куцыми усишками под носом, имевший удивительно подходившее его внешности прозвище — Омуль, выделил почетным гостям всю общинную избу — единственное в окрестных местах здание, топившееся по-белому — печью.

Вечером в Млинковке были поминки. Поминки по людям, ставшим воинами, и погибшим во имя жизни своих сородичей.

За широкими столами, расставленными на пятачке посреди деревенской площади, тихо рассаживались уцелевшие жители всех трех деревенек. За отдельным столом, поодаль, хмуро и молчаливо сидели двенадцать бывших охотников из сожженной гуллями Печорки — двенадцать человек, вынужденно принявших на себя тяжелый крест кметя. Во главе стола, в окружении сыновей, сидел староста Печорки — Црнав, взявший на себя перед богами всю вину за нарушение сородичами древнего постановления богов: рурихм — воюет, карай и ратай — пашут и никак иначе, иначе — грех великий и геенна огненная, проклятие богов на нарушившего старые заповеты и на весь его род.

Сам старовер, как и всякий уважающий себя мокролясин, Варуш, с содроганием души осознавая, какой грех взял на себя ради спасения близких этот человек, с восторгом и восхищением вглядывался в благородно очерченное лицо рурихма-самозванца.

Когда поминальная тризна уже подходила к концу, Спыхальский, не выдержав, поднялся из-за стола и, чеканя шаг, словно на парадном смотре имперской гвардии, промаршировал к столу защитников Печорки.

Сняв из-за плеча меч в ножнах, он, преклонив колено, на вытянутых руках положил его перед собой. Не сдерживая дрожь в голосе, Варуш четко, выцеживая каждое слово на Дворцовом Имперском — официальном языке высшего командного звена имперских легионов и Императорского Дома, произнес:

— Сэр, Вы — истинный рурихм, все члены рода Спыхальских в моем лице преклоняются перед Вами и Вашим подвигом, весть о нем пойдет далеко за пределы Империи...

После чего юный рыцарь совершил неслыханное по меркам собравшихся селян: преклонив второе колено, он отвесил глубокий, земной поклон опешившему от такого обращения деревенскому кузнецу...

... Вокруг, с тихим шуршанием отодвигались лавки. Следуя за молодым ланом, все присутствующие на маленьком пятачке перед общинной избой люди, как один, упав на колени, втыкались лбами в землю.

Староста Црнав, с окаменевшим лицом встал со своего пенька и точно так же поклонился в ответ.

Когда он выпрямился, по его лицу струились слезы...

К концу тризны, все присутствующие, как и водится обычно на подобных мероприятиях, разбились на небольшие группки 'по интересам'. Уже находившийся слегка навеселе, Ле Грымм, как и другие гости, посаженный за почетным столом вместе со старейшинами, повел весьма оживленную беседу с головами блотянских поселений, проявляя незаурядную осведомленность в методах хозяйствования.

Старосты, слушавшие его весьма дельные предложения о новых способах облегчить труд крестьян и увеличить производительность труда, лишь восхищенно разводили руками. Цокая языками, ошарашенные деды клятвенно обещались немедля воплотить задумки хитроумного лана в жизнь.

Когда к разговору о нюансах ведения сельского хозяйства в здешних лесах примкнула еще и заинтересовавшаяся столь остроумными идеями леди Миора, Варуш, которому все это было труднопонятной тарабарщиной, извинившись, стараясь проделать это тайком от своих спутников, выполз из-за стола и, пошатываясь, побрел подышать воздухом.

Ле Грымм, в данный момент загибавший высший пилотаж куртуазнейших комплиментов столь осведомленной в управлении делами даме, выражал глубокую зависть ее будущему мужу, коему достанется такое сокровище. Судя по цветистости речи, он казался уже мертвецки пьяным. Миора же, непривычная к столь обильным комплиментам, рдела от его слов, словно маков цвет.

Впрочем, в оправдание оказавшегося слабоватым на выпивку лана — хмельная, забористая брага из земаники на меду, она кого хочешь быстро спровадит под стол — согласно клевавшие носами старосты были прямым тому подтверждением.

Что наиболее потом поразило Варуша, так это тот факт, что на самом деле умело делавший вид, что пьет наравне со всеми, и даже немного более того, Ле Грымм был абсолютно трезв. Льдисто посверкивавшие время от времени из под длинных ресниц в неровном свете факелов зрачки лана, на которые никто из сидящих не обращал внимания, подтверждали это.

Именно поэтому, действия юного мокроляссца, который, пошатываясь и цепляя сидящих, выбирался из-за стола, чувствуя себя совсем лишним в разговоре, не миновали плавно скользящего взгляда казалось, уже и вовсе нетранспортабельного лана Ассила.

Уже под утро к Варушу, который, сидя на камне у кромки воды, мрачно любовался лунной дорожкой на поверхности застывшего, словно гладко полированное зеркало вороненого серебра, озера, тихо подошел Црнав. Учтиво поклонившись, он, запинаясь, о чем-то тихой скороговоркой попросил на более чем пристойном имперском. Внимательно выслушавший его Варуш, осознав, что просит от него пожилой рурихм поневоле, округлил глаза и, выражая всем своим видом глубокое почтение, немедленно согласно потупил глаза, отвесив в ответ не менее уважительный поклон.

Когда оба степенно удалились в направлении дальней окраины деревни, из-за груды камней неподалеку, увенчанных корявой, из последних сил цепляющейся за свое место под солнцем, низкорослой сосенкой, бесшумно вынырнула темная тень, тихо, словно парящий в паре миллиметров над землей призрак, скользнувшая следом.

Двое воинов — старый, против собственной воли к концу жизни взявший в руки оружие, и молодой, с самого рождения никогда из рук это самое оружие не выпускавший, с самого первого мгновения знакомства почувствовали друг к другу глубочайшую приязнь и взаимное уважение.

Поэтому, когда старик нижайше попросил Варуша стать его ассистентом при совершении обряда камоку, тот, пораженный глубиной духа человека, никогда не бывшего рурихмом, но, до последнего мизинца, истинно являвшегося таковым, не посмел ему отказать. Спеша успеть до рассвета, они вскарабкались на вершину скалы, венчавшей полуостров, резко обрывающей свой восточный край в холодные, никогда не прогревающиеся глубины озера.

...В десятке шагов за ними, призрачной тенью, лишь изредка, на самых опасных, рассыпающихся от времени, участках древних лавовых языков, шурша мелкой каменной крошкой, незаметно крался неведомый соглядатай...

С вершины скалы, откуда, словно с высоты птичьего полета, открывался потрясающий своей суровой красотой вид на дивное горное озеро, в гладь которого глубоко вдавался крупный полуостров, соединенный с большой землей лишь тонким, намытым устьем бурного горного ручья, впадавшего в озеро, песчано-галечным перешейком. Деревенька Млинковка у подножия скалы, с такой высоты казалась лишь кучкой скрывшихся далеко внизу, в темно-сизых сумерках предрассветного тумана, темных пятен.

Црнава с Варушем здесь уже ждали: мрачным полукольцом охватывая голую, ровную, как стол, каменную площадку, созданную выходом на поверхность плоской вершины чудовищного гранитного монолита, составлявшего остов скалы, в траурном почетном карауле стояли двенадцать кметей Печорки. Поодаль, за их спинами, на коленях, склонив понуро головы, стояли младшие сыновья бывшего кузнекца и старосты уцелевших деревень.

Отрешенный уже от всего земного, Црнав, преоблаченный в снежно-белые одежды смерти, сидя на пятках, лицом к восходящему из-за края горы солнцу, умиротворенно внимал заунывно-бубнящему голосу Варуша, творящего молитву богу смерти Альиду. Перед ним, в роскошных, обтянутых шелком ножнах, лежал, наполовину вынутый, маленький, иглообразный кинжал-карихата, заменявший имперцам ритуальный вакидзаси, используемый для подобного действа земными японцами.

Когда-то давно, получив этот кинжал от своего рурихма за трусость, молодой кметь Кашидо не смог выполнить долг чести и был с позором лишен касты. Теперь, уже пожилой кузнец, он, собираясь применить его по назначению, надеялся вернуть покой опозоренным его проступком предкам и отвести от своих сыновей перешедший с отца грех.

Открыв глаза навстречу первым лучам восходящего светила, он взял в руки карихату. Окончательно выдернув ее из ножен, чуть заметно кивнул уже закончившему отходную молитву юноше, показывая свою готовность.

Варуш, виртуозно отвесив ритуальный поклон, замер, высоко воздев руки с занесенным мечом над склонившейся, прижав к горлу жало карихаты, фигурой...

...— Стойте!!!

...В этот самый момент, словно из-под земли, на поляне возник Ле Грымм, до того умело скрывавшийся среди огромных глыб гранита:

— Стойте!!! Лан Варуш, что здесь происходит?!!

По поляне пронесся дружный вздох удивления подобным святотатством. Варуш, считавший, что его друг давно лежит, забывшись хмельным сном в гостевой хижине, от неожиданности чуть не выронил свой меч. В растерянности он, запинаясь, стал отвечать:

— Но, лан Ассил, — этот человек совершил великий грех: самовольно приняв на себя бремя рурихма и произведя этих крестьян в кмети, он совершил в высшей степени тяжелый проступок перед богами, тем самым прокляв себя и весь свой род до седьмого колена — ломающийся голос юноши заметно дрожал:

— С таким позором нельзя жить — он грустно покачал головой.

— Если же он совершит сейчас камоку, то тем самым отведет проклятие хотя бы от своего потомства...

Поверьте, лан Ассил, — вы не нашей веры, а это единственный выход...

...Все, чем мы можем помочь господину Црнаву — дать ему уйти достойно, как истинному рурихму...

Ле Грымм, смущенный таким отпором, немного отступил. О чем-то на миг задумавшись, он тут же обвел победным взглядом присутствующих: