Записки подменыша

— Ах, вон что. Протест против полиции? Как главного воплощения общества "ёбаных обывал"?

— Совершенно верно, леди Райт! — кивнул он — со смешной степенностью, будто они говорили о погоде или политике.

— Но причём тут цифры?

— Какая это буква по счёту в алфавите? — спросил Даниэль, ткнув пальцем в А, выведенную вычурным готическим шрифтом с завитушками. Для тебя это явно ещё и привычная экскурсия, — подумалось Алисе. Коронный номер. Все эти феерические жесты, гримасы, шуточки поставлены и отрепетированы очень давно, отработаны до автоматизма. Ты делаешь всё это совершенно машинально, не думая — как обыденную работу.

В ней шевельнулось что-то новое — неприятное. Насколько этот пресыщенный мальчик не придаёт ей значения? Насколько быстро она сольётся в его памяти с девочками, которые ночевали с ним в ближайшие дни, в этом изъеденном метелями декабре?..

— Первая, — ответила она — и улыбнулась, догадавшись. — Поняла: 1312 — A.C.A.B. Шифр с номерами букв.

— Умничка! — промурлыкал Даниэль.

Хочу.

Она села поудобнее, подавляя вспышку неуместного возбуждения. Умничка. Как прохладно и покровительственно он это говорит.

— Но зачем такое дублирование? И на руке, и на лице — по сути, одно и то же?

— А не знаю! — он пожал плечами. — Просто так захотелось. Похуй!

— Значит, вещи — просто вещи, а люди — просто люди? — тихо спросила она — и с каким-то злым удовольствием увидела, как тает его улыбка. — И все заменяемы?

— Абсолютно все, — спокойным низким голосом подтвердил Даниэль.

— Но ведь, когда человек оставляет тебе свою фотографию, он в каком-то смысле оставляет... Ну, часть себя. — (Алиса снова покосилась на милое продырявленное лицо Симоны. Почему-то ей было чуть неуютно сидеть перед ней). — Напоминание о себе, всё такое. И разве не странно обращаться с этим настолько... Неуважительно? Если не хочешь выместить злость, конечно.

Сейчас он презрительно поморщится, — подумала она.

Даниэль презрительно поморщился.

— Да никакая это, блять, не часть себя — просто кусок бумаги! Самое главное о человеке — здесь. — (Он постучал пальцем по лбу). — Я потому и говорю постоянно, что люблю всех своих бывших. Люблю и уважаю. Симона — избалованный ребёнок, и она жестоко со мной поступила, но я её всё равно люблю. Она несчастный человек.

Он говорил это хмурясь, холодно, с цедящим раздражённым высокомерием — совсем не так, как обычно говорят о любви. Спрашивать — не спрашивать?.. Алиса задумалась.

— А почему вы расстались? Ну, то есть, что именно стало поводом? Если не секрет.

Даниэль странно улыбнулся, метким броском отправляя скомканную пачку из-под печенья в мусорный пакет, притулившийся в углу.

— "Мне нравится смотреть, как ты страдаешь". Как ты считаешь, такие слова — достаточное основание, чтобы расстаться с человеком?

Алиса замерла; на секунду у неё глупо сбилось дыхание. Даниэль не выносит, терпеть не может открытой агрессии в свою сторону — исчезает, утекает сквозь пальцы, как только ему "вредят". Он не собственник, он хочет не владеть, а принадлежать — но только тому, кого сочтёт безопасной территорией. А тут — такой откровенный, по-детски простодушный садизм с отливом истерики. Ещё раз привет героиням Достоевского. Хотя, может быть, он сам любит таких женщин, вот и находит их снова и снова?

С другой стороны — понятно, как Симона могла дойти до такого состояния, когда ей хотелось это сказать. Хотелось — лишь бы уколоть его в ответ, лишь бы хоть как-то выместить...

Что? Как это можно назвать? Ненависть к его жестокой пресыщенной красоте? Обиду на эту зеркальную холодность, которой по-настоящему неинтересно ничего, кроме самой себя?

— Очень больная, злая фраза. Мой бывший мне подобное говорил — "Я люблю делать тебе больно". — (Снова этот человек. Она давно не вспоминала Луиджи так часто, как вчера и сегодня; к чему бы это?). — Но, по-моему, если это были только слова — может, и не стоит придавать им такое значение. Я имею в виду, в гневе или обиде люди могут нести жуткую чушь, а потом сами жалеют...

— О нет, это было продуманное высказывание, в здравом уме и трезвой памяти! — сурово перебил Даниэль. Алиса заметила, что он ни разу не взглянул на фотографию. — Она отвечала за свои слова. И она это делала. Это проявлялось в поведении. Этот человек мне вредил, поэтому я удалил человека!

Жёсткие, злые рубленые фразы — короткие, с простой структурой; странная гримаса искажает изящные черты. Железный машинный скрежет из-под учащённого пульса.

Вчера он точно так же говорил о Мадлен. Со смесью ненависти, сарказма и картинного сострадания.

— Удалил, — повторила Алиса.

— Да.

— Когда она это сказала?

— Сразу после моего психоза. После припадка. Ей нравилось меня доводить. — (Даниэль помолчал — и улыбнулся той же жутковатой улыбкой, увидев её лицо). — Классно, да?.. "Мне нравится смотреть, как ты страдаешь". Подобная хуйня уже и раньше происходила — но именно после тех слов я окончательно понял, что человек должен быть ликвидирован.

Удалить, ликвидировать. Топор опускается на плаху. Методичность непреклонного судии.

— Понятно, — выдавила Алиса, стараясь это не представлять. Как выглядят его припадки? Это случилось здесь или у неё дома? Где она стояла, во что он был одет?.. Зачем это тебе? — Мне... жаль, правда. Это действительно перебор — на что бы она ни злилась. Я имею в виду — говорить вот так о состояниях, когда человек не контролирует себя, о болезненных состояниях... Но, если серьёзно, мне кажется, она вряд ли полноценно понимала, что? говорит. Это, конечно, не оправдывает настолько безответственное отношение к своим словам — особенно в такой момент, рядом с тобой, зная о твоих проблемах. Но...

— Знаю, — перебил Даниэль. Было видно, что он чуть успокоился: красивый лоб разгладился, дыхание стало ровнее. — Потому я уже и не виню её. Она просто ребёнок, несчастный ребёнок. — (Его глаза блеснули как-то иначе; в голосе зазвенела скорбь). — Я отпустил. Я легко отпускаю людей, не привязываюсь к ним до фанатизма, как большинство. Симону я любил, но не был привязан.

— И вы расстались сразу после той фразы?

— Ну, не совсем — прошло ещё несколько дней, кажется. Но я к этому подводил, — небрежно ответил он, выуживая из пакета брусок сыра и хватая со стола устрашающего вида мясницкий нож. — Помню, мы пошли в ресторан, я говорил с ней там — что пришёл к выводу, что нам нужно прекратить или ограничить общение, но пока ещё не принял окончательное решение, не знаю, нужно ли это, предложил подумать. А она просто перебивает меня и говорит: "Я уже подумала, всё и так ясно!" — (Лезвие ножа с размаху опустилось на сыр, как гильотина на чью-то шею. Даниэль отпилил толстый кусок и отправил его в рот). — Я говорю: ты молодец, умничка, что подумала, но мне-то подумать тоже дай, хорошо? — (То же ласковое, но холодное "умничка"; та же ласковая, но пренебрежительно-усталая улыбка). — Я же тоже как-никак человек, я тоже участвовал в этих отношениях! Но она всё своё: не о чем тут думать, всё и так ясно... Короче говоря, я волновался, всё прошло крайне хуёво. Когда мы вышли, она мне заявила: "Эта встреча была кринжем!"

— Ох, — вырвалось у Алисы. Жестокий маленький лисёнок в бордовой футболке. Жестокий — и очень юный, судя по этому модному подростковому словечку.

И совсем не её типажа. Ни по внешности, ни по манере общения — с этим по-детски легкомысленным хамством. Если Даниэлю нравятся такие, как Симона, зачем он вообще предложил ей встретиться — ведь разница огромна, как пропасть? Или он просто помешан на разнообразии, как и все манипуляторы — коллекционеры бабочек?..

— Ага! — (Кровожадно отрубив от бруска второй кусок сыра, Даниэль снова сел на диван рядом с ней). — Как тебе такое, а? Я в полном охуевозе пытался расспрашивать, понять, что она имеет в виду. "Ты меня оскорбила этим, Симона, — говорю. — Зачем ты меня оскорбляешь? Что ты хочешь сказать? "Кринж" — значит, тебе было стыдно за эту встречу, стыдно за меня. Почему? Я общался с тобой открыто и уважительно, всегда был честен с тобой и любил тебя — чем я заслужил такое отношение?" Но она в ответ только токсично негативила. — (Он вздохнул, с меланхоличной томностью поправив волосы). — Ну, и всё — на следующий день улетела в чёрный список. Я несколько раз давал человеку шанс, человек им не воспользовался.

Алиса покачала головой, вспоминая бесчисленные "найс" и "супер" Ноэля — бессмысленные и ледяные, как река Стикс. Странно представить, как Даниэль с этой серьёзной, машинно-роботской солидностью, под которой прячет боль, пытался добиться каких-то объяснений от легкомысленной вертушки Симоны.

— Прости, не хочу её обидеть, но... По-моему, с людьми, которые способны сказать "кринж" в такой момент, и так всё понятно. Вряд ли нужно на них тратить столько эмоций и сил.

— Так-то да, конечно. Я это понимаю — и тогда понимал. Но, к сожалению, был влюблён! — (Баритон Даниэля вновь стал низким, упругим, как мячик, сурово-представительным; он улыбался, но не без горечи). — Вот поэтому я и не люблю привязываться. Ни к людям, ни к вещам.

— Потому что это затуманивает разум?

— Пиздец как! А думать надо головой... Хочешь, покажу тебе ствол, на котором учусь стрелять?

Не дожидаясь согласия, Даниэль полез в верхний ящик комода — и выудил оттуда крошечный, чуть больше ладони в длину, пистолет. Алиса улыбнулась — с таким энтузиазмом ребёнок показывает свои игрушки зашедшему в гости однокласснику.

— Какой маленький.

— Да, вот все так говорят: маленький, маленький! А на самом деле для обучения — самое то. — (Прищурившись, Даниэль прицелился в чёрного оленёнка на стене. Алиса снова ощутила глупую смесь страха и возбуждения). — Он, конечно, часто мажет, дуло у него большое. Но для новичков очень даже подходит. И дешёвый. Хочешь подержать?

Он протянул пистолет Алисе. Она взвесила его холодную тугую тяжесть в руке.

— Тяжёлый.

— Ага. Я потом хочу себе Вальтер — у него калибр другой, и...

Слушая его весёлую и непонятную болтовню о калибрах, отдаче, пульках и пружинах, Алиса кивнула на подоконник. Из-за груды хлама там торчало что-то чёрное — подозрительно похожее на рукоятку другого пистолета.

— А там что?

— А, это?

Легко скользнув к подоконнику, Даниэль достал изящный револьвер — длинный, агрессивно выгнутый, с глянцевым округлым барабаном. Ловко провернул его между пальцев, поднёс дулом к подбородку, улыбаясь; Алиса замерла. Она знала, что револьвер ненастоящий; но, чёрт побери, как он вертит и держит его. Эстетический экстаз. Эротическая ретро-фантазия о мафиози начала прошлого века.

— Нравится? — очаровательно улыбаясь, Даниэль нажал на курок — и в паре сантиметров от его лица заплясал язычок пламени.

— Зажигалка, — выдавила Алиса, пытаясь понять, почему это зрелище так волнует её. Волнует до сладкой дрожи.

— Ага. — (Даниэль снова щёлкнул курком, и огонёк погас). — Купил за пару евро на том рынке с антиквариатом, про который тебе рассказывал. Стильная хуйня, да? Неудобная, но для фотосессий самое то... Залезешь со мной наверх, полежим? Я, правда, вонючий жутко — в душ надо бы, но так лень. Заранее извиняюсь!

Взобравшись вслед за Даниэлем по грустно поскрипывающей лестнице (было забавно представлять, как она падает и ломает шею; Тильда бы, наверное, тихо злорадствовала и твердила, что кое-кто посерьёзнее мэра её заслуженно покарал), Алиса устроилась у него за спиной — на скомканной простыни в старых не отстиранных пятнах. Потолок здесь нависал так низко, что она едва могла сесть, не ударившись макушкой; не очень-то удобно, — подумалось ей. Терпимо для сна, а вот для секса неудобно совсем. С девушками, которых приводит, он внизу или здесь?..

— Как же кости ломит, просто пизде-ец... — простонал Даниэль, гибко, как кошка, растекаясь по матрасу. — Погладь мне спину, пожалуйста? У тебя очень нежные руки.

— Спасибо. Ты вчера говорил, — сказала Алиса, стараясь ровно дышать. Провести по плечам, лопаткам — еле касаясь, кончиками пальцев, не проникая под майку; очертить контуры шеи, крошечные нежные мочки ушей, зарыться в упоительно-пушистые волосы — сначала поглаживая, потом почёсывая... Даниэль зажмурился, прогнулся в спине, блаженно мурча. В душном облаке его тепла и шипрового запаха было всё сложнее связно думать.

Он снял с паузы ролик YouTube, который, видимо, смотрел до её прихода (хотя скорее — просто слушал фоном, играя или переписываясь с кем-нибудь; ему явно сложно что-то долго и вдумчиво смотреть или читать — ему постоянно нужна нервно-адреналиновая интерактивность); что-то историческое — об оружии Второй мировой. Кажется. Алиса не слушала, размеренно вкушая свой пир — шелковистость его кожи и волос, гибкие мышцы спины, которые так приятно мять, сжимать и растягивать, будто лепя из глины утончённую вазу, упругие ягодицы (пару раз игриво коснуться — просто коснуться, чтобы не напугать; он с шутливым протестом урчит и сжимается от одного прикосновения там — какая трогательная беззащитность), позвонки под костяшками её пальцев, лопатки под её ладонями, медлительно-ритмичные лесенки, ёлочки и спирали, которые так сладко рисовать прикосновениями на его теле — втирая, вжимая, слегка оцарапывая... Даниэль поворачивался то набок, то на живот, покорно подставлялся её рукам, тихонько постанывая; от каждого стона её скручивало желанием — жадным, как голод анорексика, от которого покалывает пальцы и темнеет в глазах. Голод-блаженство; голод — нездоровый кайф. Она толком не заметила, как стянула с него майку, как осмелилась снова покрывать поцелуями его шею, его тату, облизывать его серёжку, глотая металлический вкус — почти вкус крови.

В мысли снова лезла Песнь Песней Соломона; снова и всегда Песнь Песней — забавно. О возлюбленный мой, мёд и молоко под языком твоим; ты прекрасен и грозен, как выстроенное к битве войско. Сам секс и сама смерть — с этой смешной зажигалкой в форме револьвера; и всё же есть в тебе что-то печально-беспомощное, надломленное, неприкаянное. Даже в том, как ты стонешь этим голосом — прекрасным, словно само искушение; нежное вкрадчивое шипение змия в райском саду или пронзительное пение ангелов?.. — даже в этом есть что-то грустное, ужасно грустное, страдальческое, будто ты не разнеженно блаженствуешь под массажем, а стонешь под пытками. Будто я — палач, истязающий тебя.

Какая ужасная мысль. И какая притягательная.

— Нет, не надо, — пробормотал Даниэль, схватив её за запястье — когда она пошла в более решительную атаку. — Ты очень классно гладишь, но... Не надо.

Чудовище внутри Алисы разочарованно зарычало, пронзённое насквозь, — но она покорно убрала руку. От желания уже мутилось в голове; но ничего, можно и потерпеть.

Отложенный пир — тоже пир.

— Хорошо.

— Ты расстроилась? — (Даниэль повернулся к ней. Его огромные глаза сияли участием). — Не надо, солнце. Ты очень красивая. Просто мне сегодня правда хреново, и надо в душ, и...

— Ничего страшного. Всё хорошо.