— Бумагой, — повторил Уэйв-Тандер. Он снова откинулся на спинку стула, скрестив ноги. — Какого рода бумага, Мейкел?
— Документы, — ответил Стейнейр. — Фактически, дела. Сборники меморандумов, свидетельских показаний, личных писем. Вы можете думать о них как о... доказательстве.
— Доказательстве чего? — пристально спросил Уэйв-Тандер.
— Что-то вроде двадцатилетней задокументированной коррупции в викариате и инквизиции. — Голос Стейнейра внезапно стал очень ровным, глаза холодными. — Доказательства конкретных актов вымогательства, шантажа, краж — даже изнасилований и убийств. И доказательства того, что Жаспар Клинтан, по крайней мере, знал о многих из этих деяний и сговорился их скрыть.
Несмотря на свой многолетний опыт, Уэйв-Тандер почувствовал, как у него отвисла челюсть. Он уставился на своего старого друга в течение нескольких секунд, буквально потеряв дар речи, затем яростно встряхнулся.
— Ты ведь не шутишь, не так ли? Ты действительно это имеешь в виду!
— Знаю, — вздохнул Стейнейр. — И я действительно не собирался говорить тебе, что они у меня. К сожалению, несчастные случаи действительно случаются, и в ближайшие несколько месяцев я собираюсь совершить несколько довольно длительных путешествий. Поэтому на всякий случай я решил, что должен передать его кому-нибудь перед отплытием.
— И как давно они у тебя? — осторожно спросил Уэйв-Тандер.
— Я изучаю их уже около месяца, — признался Стейнейр. — Потребовалось некоторое время, чтобы добраться сюда из... Ну, не обращай на это внимания.
— И ты не собирался никому об этом рассказывать? — Уэйв-Тандер медленно покачал головой. — Мейкел, если твое описание того, что у тебя есть, является точным, тогда ты должен понимать даже лучше, чем я, насколько важными могут быть такого рода доказательства. Особенно если мы сможем это задокументировать.
— Честно говоря, это часть проблемы. — Стейнейр откинулся на спинку своего стула. — То, что у меня есть, — это дубликаты первоначальных доказательств. Лично я полностью убежден в их подлинности, но никак не смогу доказать, что все это не просто искусная подделка, и это определенно делает их палкой о двух концах. Честно говоря, думаю, что мы могли бы нанести себе огромный ущерб в пропагандистской войне между нами и Зионом, опубликовав утверждения, которые мы не можем доказать.
— Может быть, — признал Уэйв-Тандер. — С другой стороны, независимо от того, какие "доказательства" у нас были, храмовая четверка и ее рупоры в любом случае поклялись бы, что все это подделка. Я имею в виду, что не важно, сколько у нас подлинных доказательств; люди с обеих сторон будут принимать решения, основываясь на том, во что они уже верят. Или, во всяком случае, во что они готовы верить.
— Знаю. И я подумал об этом. Но есть и еще одна проблема, связанная с этим.
— Какого рода "проблема"? — осторожно спросил Уэйв-Тандер.
— Эта информация была передана мне под печатью исповеди, — сказал Стейнейр. — Человек, который доставил ее мне, согласился доверять моему усмотрению в отношении того, как я могу ее использовать, но источник документации сообщили мне в моей роли священника. И человек, который передал мне это, не хочет, чтобы личность источника стала известна.
— Даже Кэйлебу или Шарлиан?
— Никому. — Выражение лица Стейнейра было мрачным. — Думаю, что человек, который передал это мне, вероятно, чрезмерно осторожен, Бинжамин, но это не мое решение. И должен согласиться, учитывая то, что мне сказали — и то, что я уже видел в самой документации, — что если храмовая четверка заподозрит, даже на мгновение, что у нас есть эта информация и — особенно! — как она попала в наше распоряжение, последствия для очень смелого человека были бы разрушительными. Если уж на то пошло, последствия были бы фатальными и, вполне вероятно, также для большого числа других людей.
Глаза архиепископа, как понял Уэйв-Тандер, были такими встревоженными, какими барон их еще никогда не видел.
— Полагаю, что по многим причинам я действительно должен был передать это Хейнрику на хранение, — медленно сказал Стейнейр. — Я думал об этом... и усердно. Но, в конце концов, решил, что это тот случай, когда поиск наилучшего способа сбалансировать мои обязанности перед империей и мои обязанности перед Богом требует очень тщательного рассмотрения. Я не полностью удовлетворен ответом, к которому пришел, но это лучшее, что я смог сделать после настолько усердной молитвы и медитации, как я когда-либо молился или медитировал в своей жизни.
Уэйв-Тандер медленно кивнул. Хейнрик Уэйнейр, епископ Теллесберга, был вторым по рангу членом епископата Церкви Чариса здесь, в Старом Чарисе. Фактически, Уэйнейр будет исполняющим обязанности архиепископа Чариса до возвращения Стейнейра. Он также входил в братство святого Жерно, а это означало, что — как и Уэйв-Тандер и Стейнейр — он знал правду, стоящую за ложью "архангела Лэнгхорна" и Церкви Ожидания Господнего. Он и Стейнейр были очень старыми друзьями, а также коллегами и братьями одного ордена, и Уэйв-Тандер знал, что Стейнейр безоговорочно доверял Уэйнейру, как человеку, так и священнику. Барон не сомневался, что, должно быть, действительно потребовалось много молитв и размышлений, чтобы довести архиепископа до того, что он оставил это ему, а не Уэйнейру.
— В качестве члена имперского совета, архиепископа Чариса и советника Кэйлеба и Шарлиан, у меня нет абсолютно никаких сомнений в том, что я уже должен был передать всю эту информацию и рассказать тебе и им, откуда она взялась, Бинжамин, — продолжил Стейнейр. — Но, говоря как отец Мейкел — как священник, — я не могу нарушать святость исповеди. Я не буду. Церковь Ожидания Господнего может быть ложью, но Бог — нет, как и вера человека, который доверился мне в этом вопросе.
Уэйв-Тандер начал открывать рот, чтобы возразить. Теперь он снова закрыл ее, осознав несгибаемую броню веры и честности Мейкела Стейнейра. Говоря исключительно за себя, Бинжамин Рейс обнаружил, что он значительно менее уверен в существовании Бога после того, как узнал правду о Церкви Ожидания Господнего. Ему было неловко признаваться в этом даже самому себе, но все же возникало мучительное подозрение — возможно, результат необходимого цинизма его как начальника разведки — что если одна религия могла быть намеренно сфабрикована, то все они могли быть сфабрикованы. Он был слишком интеллектуально честен с самим собой, чтобы отрицать это сомнение перед самим собой, но оно также не мешало ему спать по ночам. Независимо от того, существовал Бог или нет, империя Чарис все еще была вовлечена в смертельную борьбу с храмовой четверкой, и, подвергая себя обвинениям в атеизме (слово, о котором Уэйв-Тандер никогда даже не слышал, пока не получил доступ к компьютерным записям Совы), он только вручил бы кому-то вроде Клинтана смертельное оружие.
Но какие бы сомнения он ни испытывал, он знал, что в Мейкеле Стейнейре не было никаких сомнений. Архиепископ был настолько далек от фанатика, насколько это вообще возможно для человека. Уэйв-Тандер был почти уверен, что Стейнейр знал о его собственных сомнениях, но он был еще более уверен, что если бы архиепископ знал о них, он никогда бы не осудил барона за них. Стейнейр просто так не делал, и Уэйв-Тандер поймал себя на том, что надеется, что Бог, в которого верил Мейкел Стейнейр, — Бог, который мог породить такого человека, как Мейкел Стейнейр, — действительно существовал. Но если Стейнейр дал свое слово как священник, то он скорее умрет, чем нарушит его.
Что, если разобраться, и есть настоящая разница между ним и кем-то вроде Клинтана, не так ли? — подумал Уэйв-Тандер. Клинтан верит в Церковь. Во власть Церкви, а не Бога, несмотря на то, что никто никогда не показывал ему ни малейшего доказательства, которое могло бы поставить под сомнение существование Бога. Мейкел знает, что Церковь — это ложь... но его вера в Бога никогда не колебалась ни на мгновение.
— Хорошо, Мейкел, — тихо сказал он. — Понимаю твои мысли. И уважаю это. Но если ты предоставишь мне эти доказательства, то моим долгом будет воспользоваться ими. Или, по крайней мере, изучить все это очень внимательно. Ты знаешь, как много информации мы получили о Церкви и инквизиции из файлов, которые Доминик захватил в Ферейде. Из того, что ты говоришь, эти документы могли бы рассказать нам чертовски намного больше — если ты извинишь за язык — чем сделали те.
— Понимаю это. Это одна из причин, по которой я так долго колебался, стоит ли отдавать их тебе. Я даже подумывал оставить их здесь, чтобы доставить тебе только в том случае, если со мной что-то случится, вместе с сопроводительным письмом, объясняющим, что это такое. В конце концов, однако, я решил, что мне нужно объясниться с тобой лично, и по многим из тех же причин решил оставить это тебе, а не Хейнрику. Хейнрик — мой брат в Боге и один из моих самых дорогих друзей, и он обладает мужеством великого дракона, но его глубочайшая и истинная радость заключается в его священстве, в служении нуждам своей паствы. Это во многом то, что сделало его таким идеальным выбором в качестве епископа Теллесберга — ну, честно говоря, это и тот факт, что я знал, что могу полностью доверять его лояльности. Но если бы я оставил это ему, это поставило бы его в крайне неудобное положение. Думаю, что он признал бы те же проблемы, которые я признаю, но не могу быть уверен в этом и отказываюсь ставить его в положение выполнения обязательных инструкций от меня, которые могли бы нарушить его совесть как священника.
— С более практической точки зрения, он действительно ненавидит политику — даже церковную политику, хотя и знает, что должен быть в курсе ее. Однако светская политика, дипломатия и стратегия — это вещи, которые он предпочел бы оставить в других руках. Поэтому он гораздо менее информирован и осведомлен об... имперских реалиях, скажем так, чем ты или я. Он определенно не был бы лучшим человеком для оценки информации в этих файлах на предмет ее возможной значимости и ценности для империи.
— У тебя, с другой стороны, очень остро развито чутье на все эти вещи. Если во всем Старом Чарисе есть хоть один человек, который мог бы более точно оценить ценность этого материала, я понятия не имею, кем еще он может быть. Вот почему я решил оставить это тебе... и чтобы ты знал о причинах, по которым я не могу точно сказать, откуда они взялись или кто доставил их нам. Доверяю твоему благоразумию и знаю, что ты будешь обращаться с ними с исключительной осторожностью. И, — Стейнейр спокойно посмотрел в глаза Уэйв-Тандера, — знаю, что ты не скажешь ни одной живой душе, где ты их взял, пока я не дам тебе на это разрешения.
Барон хотел возразить, но, увидев это, понял, что упражнение бесполезно. И тот факт, что Стейнейр доверял ему настолько, чтобы вручить ему нечто подобное, означал, что немыслимо, чтобы он нарушил это доверие.
— Хорошо, — снова сказал он. — Даю тебе мое слово в этом отношении. Но при одном условии, Мейкел!
— И что это за условие?
— Если с тобой что-то случится — не дай Бог — тогда я поступлю так, что, по моему мнению, будет лучше всего с этими доказательствами. — Уэйв-Тандер выдержал взгляд Стейнейра так же спокойно, как только что выдержал его архиепископ. — Я сделаю все возможное, чтобы защитить твой источник, кем бы он ни был, и буду настолько осторожен, насколько смогу. Но не предприму что-то подобное без понимания того, что потребуют мои собственные обязанности и ответственность при решении, что с этим делать, если тебя больше не будет рядом, чтобы переговорить. Это понятно?
— Конечно, — просто сказал Стейнейр.
— Хорошо.
Последовало несколько мгновений тишины, а затем Уэйв-Тандер тихо фыркнул.
— Что? — спросил архиепископ.
— Ну, мне просто пришло в голову спросить, не собираешься ли ты рассказать об этом Кэйлебу и Шарлиан?
— Я ни в коей мере не спешу это делать, — криво усмехнулся Стейнейр. — Уверен, что они будут уважать обязанности моего офиса. Однако это не то же самое, что сказать, что они были бы этому рады. Так что, если ты не против, я просто оставлю этого спящего дракона лежать.
— На самом деле, — криво улыбнулся Уэйв-Тандер, — я думаю, что это, возможно, лучшая идея, которую я слышал за весь вечер!
.VI.
Церковь святой Катрин, Кэндлмейкер-лейн, город Манчир, княжество Корисанда
Людей было гораздо больше, чем отец Тиман Хасканс привык видеть в своей церкви каждую среду.
Церковь святой Катрин всегда была переполнена, особенно во время поздней мессы. И он это знал (хотя и старался изо всех сил избегать чувства чрезмерного удовлетворения), особенно когда он служил на этой службе, а не на утренней мессе, которую он предпочитал на самом деле. Писание предписывало всем людям смирение. Отец Тиман усердно старался помнить об этом, но ему не всегда удавалось это сделать. Он был таким же смертным и подверженным ошибкам, как и любой другой человек, и количество присутствовавших прихожан, когда доска с расписанием у церкви святой Катрин объявила, что он будет проповедовать в эту среду, иногда трогало его грехом гордыни. Он изо всех сил старался отбросить эту неприличную эмоцию в сторону, но было бы нечестно притворяться, что ему всегда это удавалось. Особенно когда один из его прихожан сказал ему, что слышал, как одну из его проповедей цитировал кто-то из другой церкви.
И все же этим утром, когда он стоял перед алтарем, прямо за ограждением святилища, слушая хор за спиной и глядя на переполненные скамьи и толпу, собравшуюся у внешней стены святой Катрин, он чувствовал себя более встревоженным, чем когда-либо за последние десятилетия. Не потому, что у него были какие-то сомнения относительно того, что он собирался сказать — хотя он и не ожидал, что эта проповедь будет, мягко говоря, безумно популярна во всех кварталах города, — а потому, что он наконец собирался это сказать. За эти годы его достаточно часто заставляли молчать, предупреждали гораздо чаще, чем ему хотелось бы, о том, чтобы держать рот на замке по определенным темам, и вызывали на ковер всякий раз, когда он слишком близко подходил к этим ограничениям.
И теперь, когда ты наконец-то сможешь говорить от чистого сердца, Тиман, по крайней мере половина твоей аудитории решит, что ты проклятый Шан-вей предатель, заискивающий перед оккупацией!
Он почувствовал, что его лицо пытается скорчить гримасу, но снова разгладил это выражение с легкостью долгой практики. В свои пятьдесят шесть лет он более десяти лет занимал кафедру святой Катрин. Он совсем не был каким-то недавно рукоположенным младшим священником и хорошо знал, как не стоит демонстрировать что-либо, что могло быть неверно истолковано даже самыми изобретательными как неуверенность или нерешительность. Только не за кафедрой. Там он говорил собственным голосом Бога, по крайней мере, теоретически. По большому счету, Хасканс всегда был уверен, что Бог даст ему нужные слова, но он также должен был признать, что бывали времена, когда ему было трудно услышать голос Бога за посланием Церкви.
На этот раз, по крайней мере, у него не было этой конкретной проблемы. Конечно, как предупреждало само Писание более чем в одном отрывке, донесение Божьего послания не всегда было лучшим способом завоевать популярность среди детей Божьих. У людей была склонность решать, что Бог должен быть достаточно умен, чтобы согласиться с ними... и игнорировать все, что Он мог бы сказать по какому-либо вопросу, если это не согласуется с ними. На самом деле, иногда посланнику везло, если все, что они делали, — это игнорировали его.
