Время Обречённых-2

На наше счастье, Ольштынек удалось взять сходу. Штурмовать город выпало третьему батальону нашего полка. Впрочем, штурмом, в полном смысле этого слова, взятие Ольштынека я бы не назвал. Если бы нас ожидали, то конечно успели бы понастроить укреплений в предместьях, да подтянуть резервы. Вот тогда бы мы умылись кровью... Но вышло, как вышло. Из постоянного гарнизона городок прикрывала рота железнодорожных войск при двух ручных пулемётах, комендантский взвод и местная полиция. Так случилось, что здесь на сутки застряла сотня новоиспечённых хорунжих, что были досрочно выпущены из школы и направлены на фронт. И как и положено унтерам, польские хорунжие были в большинстве своём классные специалисты по тому или иному вооружению либо по эксплуатации техники. Однако этой сотне не повезло, в войска она так и не доехала. Зато из личного оружия при себе у хорунжих имелись винтовки Маузер-98 польского производства, английские карабины и пулемёты, да кое-чем они разжились в застрявших эшелонах. Помимо этой сотни, в городе оказались две маршевые роты резервистов — пятьсот солдат, да следовавший на передовую дивизион полевых пушек со всем парком и личным составом. Из всех этих разнородных сил и состоял гарнизон города.

Трофеи после захвата Ольштынека нам достались не больно богатые, но в общем-то, и не самые маленькие. Три состава, стоявшие на переформировании в депо, были набиты новеньким обмундированием, продовольствием, сеном и овсом для конного состава кавалерийских частей, материальной частью артдивизиона, да инженерно-заградительным снаряжением. Последнее очень обрадовало нашего полковника Васильчишина, незамедлительно примчавшего на осмотр трофеев. Полковник по своей шустрой натуре не стал терять времени и тут же приказал всё это добро выгружать, но первым делом начинать с катушек с колючей проволокой и железобетонных надолбов. Что-что, а надолбы ему приглянулись не зря, ляхи вполне могли подтянуть к Ольштынеку бронеходы и танкетки, а бронеистребительных средств в бригаде в обрез. И даже меньше чем в обрез, так что весь периметр обороны едва ли прикроешь. А вот ежи, сваренные из толстых тавров, Васильчишин до времени не тронул, как не тронул и полевые дизель-генераторы тока и бочки с соляркой к ним. Разгрузка шла в ускоренном темпе, понукать солдат не требовалось, каждый гренадёр понимал, что долго тянуть с попыткой отбить городок поляки не станут.

Уже когда моя рота более-менее обустроила оборону нашего участка, я добился по телефону разрешения у комбата и отправился в город.

В Ольштынек я въехал на выкупленной у крестьян телеге в сопровождении двух рядовых — Нифонтова и Спиридонова. Едем и рассматриваем заграничные виды, солдаты придирчиво осматриваются, проявляя любопытство: какое оно в европах житьё. Ведь когда шёл бой, было как-то не до этого. А теперь вот взыграло любопытство. Копыта старой кобылы, которую так и подмывает назвать клячей, гулко цокают по мощённой камнем дороге, скрипят плохо смазанные колёса, дрожат разболтанные тележные борта. Прохожих не видать, на конный "экипаж" изредка таращатся из окон и чуть что задёргивают занавески.

— Испужались они нас, что ли? — вертя головой, бурчит возница "экипажа" Нифонтов.

— Как повымерли, — вторит ему Спиридонов. — Лавки, вон, ни одной открытой. Виданное ли дело?

— А вы что, братцы, думали нас цветами встретят? — удивился я.

— Хм! Не цветами, понятное дело, — сказал Спиридонов. — Ну и не так же, ей-богу! Мы ж не убивать их пришли.

— А ты, брат, стань на перекрёсток, да покричи, — подначил его возница. — Может тебя они послушают.

— Мели языком, Емеля! — огрызнулся Спиридонов. — Батяня мой в Великую Войну где-то в здешних краях дрался. Сказывал, что, мол, местные паны и панночки очень по-доброму к нашему брату-солдату относились. А с офицеров даже денег за постой часто не брали. А ещё сказывал, что в евоном полку не было роты, чтоб в неё охотники(3) из местных не вступили. Так-то вот!

Следующие минуты едем молча. Я задумчиво и настороженно озираюсь, не чувствуя теплоты ощущения безопасного тыла, мало ли кто с крыши или окна пальнуть удумает? Хотя, конечно, это скорее паранойя разыгралась. Спрашивается, оно надо горожанам на рожон лезть, если их даже не грабят? Молчат и солдаты, судя по лицам, про себя кроя узкие улочки и недоброжелательное панство. Но ведь с чего бы это полякам быть доброжелательными к москалям, вновь пришедшим растоптать свободу молодой Польской Республики? Да и устроить очередной (какой там по счёту, третий?) раздел Польши.

Свернув на перекрёстке на выводящую на станцию улицу, "экипаж" повстречал патруль. Старший унтер-офицер и два рядовых расклеивают на щитах фонарных столбов обращение командования русской армии.

— Ну-ка, Нифонтов, останови... — скомандовал я, когда телега проезжала мимо щита.

— Т-пррру! — возница остановил лошадь и попытался прочитать воззвание: — У-ва-га... Тьфу! Буковы латинянские... И какая беснюга их напридумала?

Ему никто не ответил. Лист воззвания был наклеен поверх частных объявлений и рекламных "пропозиций". Крупные ровненькие литеры со всеми присущими польской азбуке надбуквенными и подбуквенными закорючками. Текст я прочитал с небольшим, но всё-таки трудом. Что ж, если в начале века польский не так сильно отличался от большинства русских диалектов, то за двадцать лет изменения были заметны, особенно в сторону латинизмов. Сказалось влияние южных польских провинций, бывших раньше в составе Австро-Венгрии. Этак лет через пятьдесят, если так пойдёт, вряд ли что поймёшь сразу. Смысл же воззвания сводился к тому, что в городе вводится комендантский час, что русские войска не пришли притеснять польский народ, отнимать добро и всё такое прочее. В общем, мирному жителю Польши совершенно ничего не угрожает, но если кто поднимет на русского солдата оружие, то будет расстрелян по законам военного времени.

Прочитав воззвание, я махнул ехать дальше, а сам вспомнил поступивший в войска приказ командующего Северо-Западным фронтом фельдмаршала Скоблина. В приказе говорилось о недопустимости господам офицерам, унтер-офицерам и нижним чинам, имеющим честь принадлежать Русской Армии, злоумышлять грабежи, насилие и осквернение местных святынь. В приказе Скоблина особо подчёркивалось, что Россия воюет с польской армией, польским правительством, но не с польским народом.

— Кажись, приехали, господин ротмистр, — показал рукой Спиридонов. — Осталось только станцию объехать.

— Нифонтов, давай прям по рельсам к вон тому эшелону. Там где-то за ним депо.

Телега тронулась. А я подумал, что кроме отбора инструмента и запаса харчей, надо бы разузнать о видах полковника на ежи и колючую проволоку. Мне, перед первой линией, это добро очень бы даже пригодилось...

— — — — — — — — — — — — — — — —

(1) чувак — кастрированный козёл

(2) две версты в дюйме

(3) охотник — особая категория военнослужащих Русской Армии, так называется прибывший в войска доброволец, экипированный за собственный счёт. В мирное время охотники тоже экипируются за свой счёт, обычно это те, кто не попал по каким-то причинам в призывной набор, но желает служить. Добровольцы с высшим образованием называются вольноопределяющимися и во внеслужебное время имеют права офицеров.

Артиллерийская подготовка. Она продолжается уже минут двадцать. Третья за этот день — второй день обороны. На наше счастье, противник дал нам около суток форы и вчера мы эту фору использовали сполна. И ночь тоже использовали. Ночью нам даже боеприпасов подбросили; АНТы прилетали дважды, жаль только что мало 50-мм мин скинули. И вот с утра пораньше началось... Сейчас польская артиллерия гвоздит по нашим позициям согласно их огневым наставлениям — методично обрабатывая узкие цели. Пристрелку противник провёл ещё утром — с ходу — серией коротких огневых налётов, видимо, этого хватило чтобы пристрелять ориентиры и реперы. Но на деле выходит, что поляки бьют по площадям, стараясь вспахать огнём и железом каждый квадратный сажень вдоль окопов. Особенно сильно достаётся окопам первой линии, туда гранаты ложатся настолько густо, что кажется, после такого шквала и выжить некому. Обстрел методично разрушает все наши труды: уж сколько пота пролито по вчерашней жарыни, когда после полудня солнце начало печь так, что и похудеешь на глазах и мокреющие гимнастёрки враз сохнут. Тут бы от солнцепёка укрыться, но куда там! Строили позиции, расширяя окопы, делая выдающиеся вперёд бойницы с брустверами на щеках и защищённой шейкой в сторону окопа, а вдоль окопных брустверов с наружной их стороны и так чтоб под ними встраивали лежни, доходящие чуть ли не до задней окопной стенки, а затем на лежни укладывали жердины или доски потолще, чтоб потом на них наложить дёрн и землицу. Такие козырьки хоть от пуль да осколков на излёте защитят, от тех что с фронта прилетают. С тылу козырьки почти бесполезны, но всё же. И вот сейчас уже в третий раз артиллерия пытается всё это разрушить. А нам после боя придётся восстанавливать... Однако огонь по первой линии способен лишь осложнить нам жизнь, там остались только наблюдатели, свою роту, как и соседи, я отвёл во вторую. Пусть она ещё не совсем достроена, не везде имеет полный профиль, но ниши в окопах и укрытия на обратных скатах взлобков спасают людей от верной смерти. К тому же, после каждого артобстрела, как только мы отбиваем атаку, то сразу стараемся привести позиции в порядок. Где землицу обратно наверх выбросить, где срытые взрывами козырьки восстановить, а где и ходы сообщений сызнова обустроить. Тут ведь наука нехитрая, ежели жить захочешь, усталость и нервы отставь в сторонку, лучше семижды умаяться, чем потом под огнём за зря погибать.

От разведчиков известно, что здесь, на нашем Южном секторе поляки сосредоточили до семидесяти полевых орудий. Большей частью лёгкого калибра: 75-мм пушки, столь похожие на наши трёхдюймовые старушки Барановского, да собственно они и есть модификация русской пушки, называемая в польской армии "Православной" образца 1902/26 годов, переделанная под французские боеприпасы.

— А это что за "радость" такая? — спрашивает у меня Три "Л", которого обстрел застал на КНП. — Звук какой-то "шершавый"...

Прислушиваюсь, стараясь выделить в канонаде отдельные ноты. И мне это удаётся.

— Похоже, английские горные гаубицы, — делюсь с ним опытом. — Я их голоса с Испании запомнил.

По мне так гостинцы этих гаубиц напоминают урчащий дребезг, но у каждого своё восприятие... Английские 2¾-дюймовые горные гаубицы поляки делают по лицензии и в немалых количествах. Эти орудия тоже короткоствольные — ветераны прошлой войны в Европе, но благодаря калибру более скорострельные, чем тяжёлые гаубицы, не смотря на раздельное заряжание 66-мм гранат или бризантов и пороховых зарядов к ним в гильзах из чехословацкой латуни. На этом, однако, разнообразие артиллерии у неприятеля не заканчивается, ведёт обстрел и четырёхдюймовая гаубичная батарея — это уже поопасней, средний всё-таки калибр. Слава Богу, у ляхов всего четыре такие гаубицы! Это если верить разведке... И лупят они в основном по высоте 205,0 — опорному пункту обороны второй роты. Хотя и к нам, бывает, четырёхдюймовые гранаты залетают по одной-две очереди.

— Эта к нам дура! — ординарец Незагоров резко присел, прижав к животу мой бинокль.

Разрыв долбанул где-то совсем рядом с блиндажом, оглушив нас до звона в ушах. В воздух мгновенно и густо взвивается пыль, сверху сквозь бревенчатые накаты ссыпается земля. Блиндаж выдержал, благо не прямое попадание, да и случись прямое, три наката небось и его выдюжат. А если нет, тогда нас просто погребут брёвна... и хорошо, ежели нас успеют вовремя откопать. Мне всегда казалось, что умереть вот так — беспомощным, от удушья — по меньшей мере обидно.

Этот блиндаж — мой командно-наблюдательный пункт и пока что основной НП, из всех секций здесь оборудована до конца только наблюдательная. "До конца" — это значит стены везде обшиты досками и брёвнами.

Где-то близко, но теперь чуть подальше от КНП, прогрохотали ещё взрывы. И сразу за ним зазуммерил телефон. Телефонист из батальонного взвода связи схватил эбонитовую трубку, назвав наш позывной — "Утёс".

— Так точно... — говорит он, глядя на меня. — Здесь... передаю...

Я взял трубку. А телефонист, прикрыв её микрофон при передаче, шепнул: "командир батальона".

— Утёс-один...

— Посылаю к тебе арткорректировщиков, — донёсся с того конца провода голос подполковника Нарочницкого. — Готовься принять их сразу после обстрела.

— Есть, принять... Встретим в лучшем виде! А что за орлы такие?

— Вот прибудут, тогда и спросишь у них сам. Всё. Конец связи.

Отдав трубку, задерживаю взгляд на связисте. Новенькая воздушно-гренадёрская полевуха, запылённая и с соляными разводами на спине и под мышками — рыл окопы как и все — выглядит до сих пор не обмятой. Лицо — юное, ни единой морщинки, узкие калмыцкие глаза и типичные для калмыков черты. Волнения не заметно, спокоен под обстрелом, будто и не грозит ему, как и всем нам, смерть. Молодец, одним словом. Имя у него натуральное санскритское: Адьян. Фамилия: Чонкин, "чон" — по-ихнему волк. Знаю всё это, так как с ним — нашим "Волковым" уже успел познакомиться накануне вечером, когда он прибыл на мой КНП по приказу комбата. Оказалось, к нам в полк Чонкин попал перед самой войной, его перевели из 27-й отдельной стрелковой бригады, в которой как и в 29-й, строевой состав состоит из калмыков, кроме некоторого числа офицеров. Сейчас эти бригады, должно быть, где-то на полпути к фронту.

— В двадцать седьмой я с полгода послужил, — рассказывал мне Чонкин, когда я вчера спросил его об истории появления у нас, спросил потому что и время терпело, и знать своих солдат надо, пусть даже прикомандированных, да и поляки ещё не подошли к Ольштынеку. — Спервоначалу был стрелком, потом направили в учебный полк связи под Саратов. Сказался, наверно, мой аттестат. Я в школе учился с пребольшущей охотой... А после Саратова нашу учебную роту в качестве прикомандированных отправили во вторую парашютно-гренадёрскую дивизию. Там, в Туркестане, где-то под Самаркандом, я набрал десять прыжков...

— И променял Самарканд на наши Юдзики, — пошутил я.

— Знаете, господин ротмистр, я не жалею, — очень серьёзно ответил Чонкин. — Самарканд — он где? Далеко! Двадцать седьмая стрелковая тоже не близко... А я на фронте. Вот заслужу медаль или орден, уважаемым человеком стану, отец будет ещё больше мною гордиться.

Такой вот состоялся с ним разговор при знакомстве...

Я посмотрел на часы. 13:24. Артподготовка началась ровно в тринадцать. Если всё пойдёт как утром, ждать осталось шесть минут. Первую атаку у нас на Южном секторе поляки начали в 6:30, сразу за получасовой артподготовкой. Атаку мы отбили. Вторая последовала в десять. Теперь вот третья на очереди.

Когда обстрел, наконец, затих и мои гренадёры стали возвращаться в передовую линию где по щелям, а где и ползком да рывком, на КНП появились те самые арткорректировкщики. Трое. Все не знакомые мне. Офицер с биноклем и планшеткой для карт, фейерверкер с дальномером и рядовой с рацией. Все как на подбор — одного возраста чуть за двадцать. Наверно залётные, решил я про себя. Одеты в полевую форму с воздушно-гренадёрскими знаками отличий, даже пушечек на петличках нет — всё как положено у нашего десантного брата. Значит, артиллеристы не из махры, там-то они свои пушечки ни за что не сменят на наши крылатые скрещенные мечи. А залётные, потому что этого офицера я раньше никогда в бригаде не видел. Солдат-то много из резервистов перед войной поприходило, так что и не заметишь всех и каждого, а вот с офицерами по-другому, тут каждый на виду.