Хвак

Хвак рухнул на четвереньки возле пня, но выть не стал, а только замычал, мотая толстыми щеками.

— М-м-м... Не буду!

— Будешь.

— Не буду.

— Непременно будешь. Ты думаешь, что ты упрямый, да? Что сумеешь своею духовной сущностью переспорить мою духовную сущность?

— Чего?

— Я говорю, что у меня вообще нет духовной сущности, сиречь души, и твоя, человеческая, устанет гораздо раньше меня, ибо при любых запасах прочности ее, она, человеческая, все-таки, гораздо меньше бесконечности и пустоты, неотъемлемой частью которой я состою вот уже четверть вечности. Э-э... да мои слова пролетают мимо твоих тупых мозгов, подобно тому, как тучи небесные проплывают в горнем небе, не царапаясь о колючки вот этого придорожного кустарника...

— Как это?

— О, боги... Ладно. Коли уж нам существовать в одном теле некоторое время, мы с тобою должны больше знать друг о друге, да, знать и даже подружиться, подобно тому, как у хорошего господина все друзья меж собою: строгий господин — а под ним, тучным и добрым стадом, его челядь, рабы, домашние животные и ручные птеры. А ведь ты отныне, пусть и не навсегда, самое дорогое мое домашнее животное. Поэтому я сейчас широко, я сейчас добровольно, я сейчас откровенно приоткрою пред тобою сущность свою и ты в нее заглянешь. Ты ничего не сумеешь там разрушить, напортить или напакостить, но все равно — это великое доверие к рабу со стороны господина, с моей стороны! Загляни, прощупай, вдумайся — и прекрати со мною спорить, перестань сопротивляться. Как только ты покоришься неизбежному, то мы, вернее я, уже спокойно и безмятежно продолжу наслаждаться подарком богов. Зайди же внутрь, взгляни, распахнута сущность моя.

— Как это? — по привычке хотел спросить Хвак о непонятном, да вдруг сам догадался, что такое собственная сущность, и где расположена сущность этого... Джоги... и как туда заглянуть. Постигнутое было похоже на кошмарный сон, из тех, когда утром просыпаешься в холодном поту и не сразу очухиваешься... Только гораздо хуже. Пустота, одиночество, хлад, и посреди хлада огнь, на котором тебя словно поджаривают... и жажда, и отчаяние, и злоба на судьбу, которая определила тебе такую жизнь... такое существование... и... и... желание вырваться оттуда и растерзать все сущее вокруг... И бурлящее, клокочущее, безумное нетерпение, немыслимая сила которого обуздана, стреножена, связана еще большею мощью: терпением, сотканным из самой вечности... Перед ним любое человеческое 'хочу-не-хочу' — не более, чем капелька дождя, падающая в безбрежный океан... И постигнутая сущность — грозная правда, не менее осязаемая, нежели вот эта вот травинка, или мазок дорожной пыли поверх нее...

— Что скажешь, смертный?

— Это... ну... Страшно!

— Ха-ха-ха-а... Страшно ему. Ну, хорошо. Буду справедлив, хотя и не представляю, зачем, на какую навозную лепешку сдалось мне это чисто человеческое чувство, насквозь мерзкое и мелкое, как и сами люди... Распахни мне собственную сущность и я загляну в нее... Надеюсь, боги создали меня достаточно крепким и выносливым, чтобы я тут же не развоплотился от превеликого отвращения...

— Чего?

— Чего, чего... Ты в мою сущность заглядывал?

— Да.

— Теперь я в твою загляну, чтобы поровну было. Авось, и отстану от тебя? Мало ли?

— Так ты же уже... Вон, и про Хаврошу знаешь!..

— Я все знаю. Но раз уж я решил стать справедливым — потерплю еще немного: приму и препирания с тобою, и рассматривание сущности твоей. А тебе прямая выгода: вдруг ты мне совсем уж не понравишься и я решу искать себе иное воплощение?..

— Хорошо бы!

— Чем больше я на тебя смотрю, преглупый Хвак, чем больше я слушаю твои слова, прежирный Хвак, тем более поддаюсь тому же самому настроению: хорошо бы от тебя избавиться навеки! Но... Что время зря терять — заглядываем? Готов?

Хвак нерешительно качнул головой, как бы молча соглашаясь с тем, что сам, своими губами, и произнес вслух мгновение назад. Новый голос его был почти таким же, как и прежний, разве что чуть более визгливым и с хрипотцой.

— Стало быть, ты подтверждаешь, что добровольно... открываешь передо мною, демоном огня и пустоты Джогою, сердце свое и сущность свою... Так?.. Подумай слово 'да' и повтори его вслух... Ну, давай же!..

И совсем уже было приготовился Хвак пошевелить губами, окровавленными и неуклюжими, но словно острою колючкой поцарапало его... Он уже слышал это слово: 'добровольно', да, он слышал его... Так говорил сам бог Ларро, ему тоже нужно было получить от Хвака это простое слово... Он отдал его богу Ларро — и тут же словно кипятком на сердце плеснули... Это был обман. Как же быть? Все ведь должно быть по-честному, чтобы все поровну: этот... Джога перед ним душу открыл, а теперь его, Хвака, черед открывать перед Джогой... Но ведь у Джоги нет души, он же сам так сказал... Но... эту... эту... ну... сущность открыл, все, что у Джоги было, а теперь пусть он, Хвак...

— Нет.

— Открывай же...

— Нет.

— Не-е-ет???? Да я тебя... Погоди, милый Хвак. Погоди, так нечестно. Получается, что я был честен с тобою и справедлив, проявил понимание и милосердие, а ты в ответ проявляешь черную неблагодарность! Возможно ли сие?

— Нет.

— То есть, сие невозможно и ты не проявляешь неблагодарность?

Хвак опять хотел повторить свое отрицание, но запнулся. Если он скажет просто нет, то тем самым он... как бы это... все равно согласится с Джогой. А он не согласен!

— Ничего я тебе не открою.

— Нннооо поооче-е-е!.. Почему, дружище Хвак? Тебе не знакомо чувство справедливости? Благодарности? Ты против равного обмена?

— Сказано — не хочу! — Хвак набрал побольше воздуху в грудь и в полный голос выкрикнул слова несогласия. И это был его собственный голос, без привизгов и хрипотцы. — И впредь... — Хвак хотел продолжить свою речь, но поперхнулся и грянулся навзничь, словно сраженный невидимым ударом. Изо рта его пошла пена, жирное тело выгнулось совершенно невероятным образом, ноги и руки мотались нелепо... Окажись поблизости сторонние зрители — они бы увидели странное: посреди дороги, в густой летней пыли перекатывается с боку на бок и даже кувыркается через голову огромный толстобрюхий голодранец, на синюшном лице грязь, в которую превратилась пыль, смешанная с кровью, с испариной, с пеной и слезами. Страшные судороги бьют этого человека, он хрипит, глаза его ничего не видят, уши его ничего не слышат...

Любой смертный беспомощен в таком состоянии: подходи к нему смело, грабь, убивай, ешь... Но даже на зловещих Плоских Пригорьях не нашлось поблизости храбрецов среди нечисти, зверья и душегубов, кому по силам и по нраву было бы выдержать гнев одного из самых лютых и могущественных созданий мира сего, гнев Джоги, шута богов, демона огня и пустоты... А ведь это его свирепая аура клубилась вместе с пылью над странным этим толстяком, стало быть, человечек сей — его добыча! Подальше, подальше, подальше, ох, подальше отсюда!..

Человек вскочил и опять упал, хрипя. Каблуки его сапог царапали землю, пальцы рук выдирали из нее куски дерна, из носа и разбитого рта летела кровь, а из вытаращенных ничего не видящих глаз — слезы...

— Мелкая подлая человеческая тварь! Ты пытаешься противоречить мне... Мне!? Тебя мне подарили боги! Боги, понял!

— Нет! Не буду!... Не хочу...

— Будешь, будешь, грязь, будешь! Ты думаешь — это боль? Это ласковая щекотка, а не боль. Сейчас ты почувствуешь настоящую, глубинную муку... Такую, что еще ни один смертный не хлебывал... Уж я расщедрюсь, поделюсь... Я тебя приведу к покорности... Хвакушка...

Эти слова демона Джоги прозвучали у Хвака в голове, и сразу же после них началась пытка, имя которой действительно не было знакомо, до сей поры, ни одному смертному...

Хвак то заходился в отчаянном крике, проваливаясь в бедны пустоты и огня, распахнутые перед ним разъяренным Джогой, то начинал злорадно хохотать над самим собой, но чужд, хрипловат и непослушен был сей надсадный смех...

Сущность Хвака, душа его заблудилась во тьме, напуганная и ослабевшая, она словно оглохла и ослепла, не в силах долее сопротивляться чужой воле, всемогущей и безжалостной. Душа Хвака все еще понимала, что за этой мукой, вослед покорности и согласию, воспоследует другая, еще горшая, окончательная... Да только не за что ухватиться, зацепиться, дабы удержаться на самом краешке человеческого, несовершенного и тщедушного, но, оказывается, такого счастливого человеческого бытия... в котором не все обман, подлость, ненависть и слезы, а есть, есть, есть и что-то другое, ради чего стоит жить и дышать... Перед Хваком промельками пронеслись все радости его прошлой жизни... Вот он с Кыской пляшет... Вот он впервые досыта наелся... Вот деревенские удивляются его силе... нет... это все не то... этим не согреться... И вдруг снизошло в Хвакову душу тепло, всего лишь малая капелька тепла, наверное меньшая, чем слезинка, она... она... такая крохотная... Хвак ничего не видит, а если даже и видит, то не в силах облечь в слова чувства свои, просто ему тепло от этих больших и нежных объятий... от этого нежного голоса... губы его тянутся и приникают к источнику этого тепла, этой нежности... и любви... О, да! Он человек и рожден женщиной, матушкой своей... Пусть он не знает её и не помнит облика, но ведь она была, и она обнимала крохотное чадо свое, и прижимала его к груди... и любила его, сына своего, Хвака... Пусть только один краткий миг любила, но был, он был, он был... Она его любила и Хвак это помнит, и Хвак счастлив этому воспоминанию: оказывается, и он может быть любим просто за то, что он есть, а не из корысти или в насмешку...

— Прочь, Джога... не буду...

— Будешь. Крепенький ты малый оказался, но силы твои на исходе... На исходе, Хвакушка... Смирись.

Хвак упрямо помотал щеками, понимая, что Джога прав, и что еще чуть-чуть и действительно...

— Ба! Что я вижу посреди Пригорий! Никак, битву за обладание телом? Эта разноголосица аур, эта пена изо рта... Да сие — не более и не менее, как подлинная одержимость во всей своей красе, раздери меня боги! Хвак, а, Хвак! Ты меня слышишь?

— Я... слы... Это еще кто? Вот уж воистину давно я не хаживал по грешному миру. Здесь, оказывается, каждый смертный червь смеет вмешиваться... — Хвак прохрипел ответ, обернувшись на слова седовласого незнакомца и оскалился во весь рот. Жуток и хищен был этот неестественный оскал, но еще страшнее оказался взгляд. Тело Хвака изогнулось странным образом, словно у зверька гхора перед прыжком, только очень уж громаден и толст был сей гхор...

Снег — а это был пожилой рыцарь, пожелавший назваться отшельником Снегом, странник, который накануне приютил и накормил Хвака у своего походного очага — единым движением выдернул меч из-за спины, успев при этом расстегнуть и сбросить с себя перевязь с ножнами и пояс, отпрыгнул на открытое пространство... Губы его издали сложный и пронзительный, похожий на заклинание, свист, и лошадь, послушная этому свисту, торопливо зарысила прочь. Между двумя людьми образовалось свободное и ровное пространство, шириной в три полных шага, один из этих людей держал наготове двуручный меч, другой был безоружен, но именно он, на первый взгляд безоружный, представлял собою большую угрозу, именно он готовился нападать...

— Хвак, откликнись.

— Я... слышу. Это не я... это Джога...

— Джога??? — У рыцаря даже отвисла челюсть от этой новости, он попятился и вдруг споткнулся о макушку небольшого камня, торчащего из земли. Потеряв равновесие на единое мгновение, многоопытный рыцарь все же успел справиться с этой природной неожиданностью: меч его описал немыслимую заградную дугу, воздух взвыл, распоротый на дюжину кусков, тут же смолк, а рыцарь уже восстановил равновесие и был опять готов к бою.

— Гм. Правильно ли я понял, что это... тот самый демон Джога?..

— Смертные тупы и трусливы. Да, это я, и мне хочется тебя слегка потерзать, смертный, может быть, даже, съесть. Не вижу, почему бы мне не исполнить этой невинной прихоти, коли я при зубах и при остальном теле? Ужели ты и впрямь рассчитываешь остановить меня, Джогу, этой полоской прокаленного перекрученного железа?

— И еще как! — подтвердил рыцарь-отшельник. — Милости прошу, нападай! Только... слышишь, Джога?..

— Что? Ну, что? А? Что — Джога? Трусишь предо мною, да?

— Есть немножко. Не каждый день доводится... Стой! Я ведь тебе башку рубить не буду, Джога, не надейся... сердце прокалывать не буду... Руки-ноги обрублю — и ходу отсюда, на галопе. Это здоровый жирняй, покуда он сдохнет, я далеко успею отскакать, в меня не перепрыгнешь...

— Да? О, какие мудрости, оказывается, знакомы и подвластны малым сим... Но ты забыл, простак, что имеешь дело с Джогою... Я перепрыгну, даже и не сомневайся... И в тебе совью себе гнездышко.

— Все же усомнюсь и тебе того желаю. Глянь повнимательнее на мой меч, на мою ауру, на мои обереги... Может, перепрыгнешь, а может и не дотянешься? Хочешь ли проделать такой опыт? Допусти на миг подобный исход — и сразу станешь осторожнее. Ты, Джога, куда должен будешь вернуться в случае неуспеха? Стой, я сказал, стой на месте, больше остерегать не буду! По колено и по локоть обрублю, чтобы на дольше хватило! Ответь, Джога, куда тебе тогда возвращаться? Как раз кхором станешь, а то и насекомым? Великий Джога — жалкий грызун, низвергнутый богами в люди, а людьми в крысы! Долог будет обратный путь... если вообще возможен...

Хвак завизжал и вдруг ударил себя кулаком в лицо. Из уже разбитого носа опять брызнули кровавые сопли.

— Убей меня, Снег! Прошу... меня и этого Джогу... Или избавь меня от него... Прошу!..

Видимо, на короткое время Хвак опять завладел собственным телом, потому что голос его изменился и взгляд утратил нечеловеческую лютость...

Снег по-прежнему держал меч под удар, руки и ноги его покачивались в каком-то странном угрожающем танце, но глаза его словно бы затуманились слегка — Снег напряженно думал.

— Это ты, Хвак, держишься еще? Слышишь меня?

— Д-да... Спаси!..

— Хвак... Понимаешь, какая штука... Не может смертный изгонять из других смертных столь могущественного демона, кроме как переселив его в себя. Даже у государя императора нет под руками подобной мощи... чтобы самого Джогу...

— А-ха-ха-хааа! Истину глаголешь, червь...

— Держись, Хвак, слушай мои слова!

— Я... слышу...

— Так вот... Кроме как переселив в себя, и то, если демон согласится. Сам понимаешь, душа у каждого своя и одна, поэтому я не могу на это пойти... Я убегаю сейчас, оставляю тебя с ним, а его с тобой, ибо трушу и не хочу дольше оставаться рядом, ибо слишком он могуч и слишком хитер, слишком искушен в хитростях демонских и людских... Но и ты силен, Хвак, так что держись и не сдавайся. Очень силен, поверь мне! Я дам тебе совет, Хвак. Пуще всего запомни этот совет, авось поможет. Джога боится воды.

— Я ничего не боюсь! В отличие от тебя, подлая трусливая грязь! Да я!... И что?.. он боится... и что...

— Хвак. Я честно скажу: сам не знаю. Из древних рукописей почерпнул, что у каждого из демонов есть слабое место. Джога, шут богов, демон пустоты и огня, боится воды. Вот все что я знаю. Задержи его, Хвак, мне пора бежать. Прощай, Хвак!