И зарыдала, рожу прикрыв. Вот блин, что с ней делать-то? А, похер, в прямом смысле, хмыкнул я, поднялся, подошёл, да и всунул в раскрытый в подвывании рот тот самый хер.
Девица губы на члене сомкнула, руки от лица убрала и уставилась на меня зарёванными глазами. Блин, и смех и грех, улыбнулся я, глядя на удивлённые глаза, пузырик из ноздри… Блин, от вида окончательно встал, что и не удивительно.
— И что ты Люба уставилась? Не знаешь что делать? Учить надо? — ласково полюбопытствовал я.
— М-м-м… шмыг, угу, — было мне ответом.
И девица, перестав рыдать, но шмыгая носом, принялась губами двигаться по члену. Хм, а язычком по головке, уздечке ездит, и в уретру острым кончик проникает. Ладно, потом узнаю, а пока пусть трудится, пречистая, блин дева, и слушает мои слова мудрые. Но какой видок, шик, улыбнулся я и начал.
— Так, Люба, в служанки я тебя возьму, никому не отдам. Разве что в пейзане — если глупости творить будешь, — “Гнгуду” было мне ответом, не прекращая минет, и честный взгляд. — Итак, есть у меня служанка, Ола. И я не хочу ни её обижать, ни тебе не позволю, — погрозил я пальцем. — Она… ну не очень умна, почти не образованна, с чем ты поможешь — заниматься с ней будешь! — “мугу”. — Да. Но любит меня, наверное, а я не хочу её обижать, и чтоб её не обижали. Она очень добрая, — улыбнулся я своим и стригорьим воспоминаниям.
— Любите её, Стригор Стрижичь? — с горящими глазами, причём романтикой, а не ревностью, выдала купеческая дочка, оторвавшись от важного дела.
— Ты это, не отвлекайся, — помахал членом я, тут же оказавшимся в кольце горячих губ. — Ну, не сказать что люблю, — задумался я. — Но… не хочу её обижать, хочу чтоб ей было хорошо. Потому что она, сколько себя помню, старается, чтоб хорошо было мне, — “бубие”, не прекращая минет, с уверенным взглядом. — Не думаю, но считай так. И вот что, ты только это с удом мужским делать умеешь? А приласкать?
На это девица меня реально удивила — запустив руку мне в промежность, она начала перебирать и ласкать пальчиками, от ануса до мошонки. Но это-то нормально. А вот вставшие дыбом волосяные иглы довольно неловко изогнулись и начали ласкать покалывать мошонку и пах. Блин, приятно, оценил я, да и видно, что “знает”, а не “умеет”.
И вскоре кончил, причём в финале меня выгнуло — девица, втянув семя, выпустила головку и запустила острый язычок в уретру. Неглубоко, но чертовски приятно, особенно после оргазма, аж застонал.
— Вам понравилось, Стригор Стрижич? — с искренней тревогой уставилась на меня девица. — Я много знаю, читала, но наверное умею мало и не всё получается… Но я научусь!
— Научишься, да и так очень хорошо вышло, — потеребил я ушко девицы, в ответ радостно улыбнувшейся. — Так, ладно, устал я что-то… где бы тут погадить-то? — осмотрел я дом.
— А вы… простите, — извинилась на поднятую бровь девица. — Вот сюда, Стригор Стрижич, — указала она на одно из жерл дома.
А облегчившись, ухватил я намылившуюся на выход девицу, и, со словами “со мной сегодня спишь” положил на бок, пристроился сзади, приобнял. Крикнул: “Меня не будить, сам проснусь!”
И уснул, чувствуя приятно горячее тело и думая, что в обнимку засыпать — всё же неплохо.
Конец научно-исследовательской порнухе
6. Пейзанская социология
Проснулся я в обнимку с Любой, которая ещё спала. И, даже не шевелясь, провалился в эфир: вчера я творил, говорил и планировал если не хрень, то и не самые обдуманные вещи. Именно по отношении к “купцовой дочке”, сексу с ней, неприятия варианта её секса с пейзанами и вообще, довольно неуместной в рамках местных реалий позиции “не отдам в любовницы брату”. Ему — точно будет похер, а мне, понимаешь, не годится…
В общем, начал я разбор полётов, благо “я в эфире” обладал массой субъективного времени и инструментами анализа.
И оказалась со мной такая вот фигня: марафон осеменения, конечно, некоторую роль сыграл, но весьма незначительную.
А значительную… мои собственные, причём именно личностнообразующего “эфирного я” фетиши, желания и комплексы. Итак, купеческая дочка была в ряде проявлений, частично внешне, частично в поведении и манере общения, похожа на одну лядь из Замороженного Мира. Ничего странного и удивительного, похожих людей много, но. “Но” заключается в том, что я, пусть и не будучи влюблён, к ляди той весьма привязался, строил планы на детей и будущее и вообще.
И её измену, фактически незаметно для себя, внёс в “комплексы и фетиши травматического толка”. Которые от “нетравматического” и отличить не особо-то выйдет через какое-то время, а времени прошло дохрена.
В общем, я через силу, со слабостью тела, трахал не “бедную девочку, сходящую с ума от воздержания”. Точнее её, но сознанием, объяснявшем схера ли это мне надо. А подсознательно и на самом деле, я трахал изменившую мне девку, наслаждаясь возможной властью над ней и прочими “замечательными” вещами.
В общем-то, не очень приглядно, будем честны. А, с другой стороны: и чо? То, что загнанные в подсознание комплексы и обиды скомпилировалось в подобный порыв… да и пусть. Гнобить девчонку я не собираюсь, более того — она, если проявит разум, будет приятна и полезна, причём как мне, так и Оле, в силу ряда причин довольно одинокой и ограниченной в общении с бабами в поместье.
Ну а не будет — направится на грядки, трудиться кверху жёпой на благо Стрижичей и себя, чтоб жрать что было. И никакие “травматичные воспоминания” меня от этого не отвратят. А то что в сексе со своей второй служанкой я вдобавок получаю некоторое психологически-злорадное удовольствие — ну пусть будет.
Вообще, сам факт прорыва этих обидок в реальность, анализировал я, есть режим работы над собой, в плане “слома этических ограничений”. Житие Мороза базово относило многобабство к этакой “распущенности”, “греху”, невзирая на разумный агностицизм. Отрыжка выпестованный жрецами тысячелетиями культуры.
И вот, понимая, что в рамках культуры новой я совершаю не вымышленный грех, а наношу реальный вред людям, причём “моим” следованиям этим нормам, я енти нормы расшатывал и игнорировал.
Чем радостно и воспользовались “обидки”, реализовав и свои хотелки, которые сознание почти успешно “наобъясняло”.
В общем, пусть Люба будет, если не будет косячить, окончательно решил я. Да и относиться я к ней буду… странно, но всё же хорошо, даже улыбнулся я (хорошо, что без внешних наблюдателей — морда сотканного из тьмы чёрта, с ледяными рогами и прочими соответствующими аксессуарами, делала мою кроткую и добрую улыбку немного настораживающей).
А вот с собой надо работать плотнее, порывы и желания отслеживать, и на всякую джигурду в желаниях и побуждениях не отмахиваться, в стиле “это моё, личностнообразующее, не буду трогать”, а пристрастно разбирать. А то девчонка-то ладно, но из неосознанного может такая херь непотребная вылезти, что даже представлять страшно. Не говоря о том, что я как “я” — вообще даймон на энтропийном эфире, в эфирном плане соответствующем положению души. И то, что я “человечен” по большей части — вообще может быть “остаточным явлением”, а истинной природой — байки жрецов, например.
Ну а та личность, что я сейчас есть, категорически этого не приемлет, соответственно, будем за всякими порывами и изменениями пристрастно следить.
Пришёл в себя, наткнулся на внимательный взгляд повернувшей голову Любы.
— А вы хотите, Стригор Стрижич, благого вам утра, то есть, — покраснела она.
— Сама чтоль не чувствуешь? — усмехнулся я. — Или головой можешь подумать, — легонько постучал пальцем по девичьему лбу, — сколько дев у меня на ложе вчера было.
— Ой, — совсем, вплоть до ушек и игл на голове покраснела девица. — Простите…
— Пустое. Как я вчера говорил: служанка ты моя ныне, доверенная. Будешь подле меня, беседы вести и нужды удовлетворять. И подругу свою учить и наставлять.
— Олу, служанку вашу?
— Её, но это обговорим. Ладно, поднимаемся, потрапезничаем, да в поместье направимся, — подытожил я.
Высунул морду лица из домика — а сидит на травке представительная делегация. Мёда, Мил, три мужика в летах. А окрест пейзане новые широко раскинулись.
Так, для начала, надо эти ошейники дурацкие снять, напомнил себе я, и молча, мылезовом, подозвал Индрика. Похлопал животину по акульей морде, облачился в биодоспех, извлёк кляксу мыслеуправления ошейником и отдал приказ именно им ко мне ползти. Уверенности в осуществлении не было, но весь функционал на это намекал.
И оказался я прав — змеями соскользнув с шей новеньких, не слишком быстро, но поползли ко мне ошейники. Вот пусть будут, пригодятся, рачительно рассуждал я, прибирая в индриковы сумки зверушек. Как минимум — вместо документа для каравана в Росток, если удумаю без себя направлять. Да и со мной не помешают. И вообще, моё жестокое барское сердце перспектива рабовладения тоже радует, да.
— Не рабы вы ныне, а люди мои! — огласил я. — Теперь можно говорить. И принести нам со служанкой моей новой пожрать, — ткнул я в Любу перстом.
Помимо славословий, довольно забавным были рожи подчинённого контингента, точнее трёх из них. Купцова жена, отиравшаяся неподалёку, ликом своим явила удовлетворение, неприятно напомнив несложившуюся в Замороженном Мире тёщу, но в целом — довольно комично. Мёда физиономией обозначила незаслуженную обиду, пристально Любу разглядывая, на тему “чем ента ведьма ненашенская господина Стрижича окрутила? Наши девки пригожее, ядрёнее, всем девкам девки, а не всякое понаехавшее!”
Но самым выразительным был Мил. С одной стороны, дочку он явно любил, не столь оголтело, как в известных мне мирах — программа “отношения с потомством” явно была модифицирована, насколько — вопрос изучения. Но любил и хотел блага, а потому радость на роже была: в текущих реалиях она занимала высшую из возможных ступеней социальной лестницы. Выше просто невозможно в принципе, хоть и ступеней этих не более пяти, а по совести — четыре. С другой стороны, егойные планы были на “втюхать дочуру” некоей столичной штучке, даже некие снадобья в угоду дурацкой моде таскал. В общем, то, что я, какой-то захолустный баронишка, буду в дыхательные и пихательные дрючить его “кровиночку”, восторга в бывшем купчине не вызывало от слова ”совсем”.
И вот эти весьма противоречивые эмоции создавали на морде купеческой весьма дивный мимический букет, на который я с искренним наслаждением полюбовался.
— Ростки домов, Мил, — прервал я своё любование.
— Э-э-э…Кхм… Блага вам, господин Стрижич, за Любушку мою благодарю…
— Угу. Ты, Мил, видно вопроса не понял. Что с ростками домов для Весёлков?
— Не гневайтесь, — с некоторым испугом выдал дядька. — Высадил, как повелели вы. И прижились, расти будут, лишь уход нужен.
— Приглядишь, значит, — решил я. — Так, Мёда, кто в Веселках останется из новичков — решила?
— Прости, Стригор Стрижич, не успела ещё, нерасторопа старая…
— Ну и сама дура, — заключил я, тыкая перстом поочерёдно в пейзан из новеньких. — Вот вы в Весёлках останетесь… Хотя… Муж али жена есть мной не выбранные?
— Муж мой, господин Стрижич, не изволь гневаться, — закланялась одна баба.
— С кем-то одиноким пусть поменяется, — мудро распорядился я, после чего совершилась замена. — Далее, Своих забрала, чтоб больше никого не меняла, — нахмурился я, на что старостиха закланялась. — Далее, пару мужиков со стрекалами направишь с остальными новичками и Милом в Топляки, да и сама с ними направишься, распоряжения мои в деталях передашь, Мил дома посадит. А оттуда — в Стрибожье с остатними, всё так же. Бегуна одного оставлю для саженцев, завтра чтоб в поместье привёл, — уточнил я Милу. — Всё понятно, али уточнять надо, что людишек и дары поровну разделить следует?
— Поняла, господин, — выдала Мёда, тогда как Мил просто поклонился. — А ты меня над прочими старостами ставишь?
— Вот, — продемонстрировал я бабке дулю. — Совсем ты, старая, ополоумела, развела “над и под”. Посыльная ты, на один раз, слов моих мудрых передатчица. А возомнишь больно много или своевольничать начнёшь — так и старосте в Весёлках недолго поменяться. Уразумела?
— Уразумела, не гневайся…
— Ты мне ещё поуказывай, гневаться или нет, — хмыкнул я. — Чиниться удумала на старости лет. Исполняй, а я прослежу, чтоб не своевольничала!
А сам я, с тремя бегунами, нагруженными книгами и прочей “моей” рухлядью, и тремя мужиками “на обучение”, ну и Любой, само собой, направился в поместье.
В десятке метров чуть не закатил девице челодлань — посадил я её на Индрика перед собой (ну все мои оборонительно-нападательные приёмы не требовали “прямых линий”, а мне приятнее), так что челодлань по стандартной траектории зарядилась бы в любину физиономию.
— Кушать хочешь? — охеренно проницательно полюбопытствовал я у служанки, несколько издевательски, если смотреть со стороны, учитывая её заметное и ощутимое истощение.
— Немного, Стригор Стрижич…
— Кушай, — выдал я, вытаскивая из индриковых сум дорожные припасы.
А пока девица почавкивала и похрустывала питанием, начал размышлять. Вот чего этой Мёде неймётся-то? Вот вроде неглупая баба, понимает, что ежели я её “старшей над старостами” поставлю — так и дрючить за всех буду, с силой необоримой. А у неё и с Весёлками геморроя, по совести, дохрена. Но вот всё равно — чинится и к власти рвётся. Глупо до безумия, но как бы не естественный психосоциальный механизм, размышлял я. Глупая жадность человеческая: “надо больше”, а нахера — даже мысли не появляется. С деньгами, властью, да всем, фактически.
И, блин, не знаю я о куче таких механизмов нихрена. В том плане, что Мороз был дядькой эрудированным и образованным, вот только он больше в психологию прикладную учился.
А тут вопрос психосоциологии, психологии масс, политологии, по большому счёту, как изящно называют стадные инстинкты большинства и безумную жадность меньшинства.