Сунул Пепка свой шнобель в бывший амбар — будущую факторию и интересуется, это что, мол, есть за помещение? Ему отвечают, цех это по производству сукна. Немец за голову схватился:
— Ох, майн готт! Невожможно! Никак нельзя!
Побежал к хозяйке, словами сыплет немецкими, руками длиннющими размахивает для убедительности. Сукно, говорит, не лапти, на коленках не сплетешь! Тут технология требуется, машинерия, приспособления разные, и бумажным списком Евдокии тычет.
— Добро, — отвечает та. — Вот ты мне, херр Пепка, мастер заморский, таковое оборудование и поставь!
Немец рожу скрючил, вроде как мозговые размышления изобразил, и ответствует, дескать, что он за ради хозяйки на такое бремя непосильное подписаться гораздый, и в трудах тяжких жилы надорвет, но в полгода обещает факторию наладить. И стоит собственного героизма преисполненный, будто не Пепка он, а король Фридрих.
Разулыбалась Евдокия.
— Зело радостно мне такие речи слышать, — говорит. — Иных и не ожидала... Только сроку тебе, Пепка-мастер, херр заморский, десять дней. А так, по плану в целом, больше возражений не имею.
Немец пятнами пошел. Стоит — не падает лишь потому, что затылком в косяк уперся.
Кликнула Евдокия дворню:
— Робяты! Влейте-ка в Пепку чарку, да отпарьте в баньке веничком. Заработался мастер, утомился, треба ему в себя прийти. Только не переусердствуйте там, чтобы к утру жив был!..
Чуть свет велела Евдокия заложить коляску и Савку кликнуть. Пепку тепленького из постели вынули и помчали ткацкую машинерию сыскивать. По слесарным мастерским прокатились, по цехам железным, что-то там сторговали. После поехали по текстильным мануфактурам, нету ли, дескать, у вас какого станка на продажу? Весьма радовались фабриканты такому визиту, сплавляли по случаю все старое, поломанное, ненужное.
— Поможем, поможем! Как же сотоварнику не помочь! Одного, никак, поля ягоды...
А про себя похохатывали:
— Ох, и ниспослал Бог конкурентшу. Не прозевать бы, когда торги по банкротству объявят.
Пуще всех веселился прежний Пепкин хозяин, узрев нерадивого мастера своего в купе с дремучей в сукноделии бабой.
Восемнадцать возов различной рухляди перевез Савка под навес вдоль забора. С тяжелым сердцем слушал, как шепчутся меж собой работные, обсуждают, не тронулась ли хозяйка умом, расплачиваться ассигнациями за такой хлам. Евдокия призвала на труды дюжину слесарей с подмастерьями, кузнецов с пяток и инженера поставила над ними, посулив двойной против обыкновения заработок да еще ангажемент сверху, коли прок будет. Велела мастеровых ни в чем не ограничивать, кормить и поить от пуза, в темное время для освещения жечь в лампах керосин.
Недели не прошло, как из груды железа встали восемь ручных тонкопрядильных станков, аппарата из пары чесальных кардовых машин, трепалка, сушилка и шерстомойные кадушки. Сукно Евдокия определилась гнать казенное, для пошива армейских шинелей. Пепка, как мог, отговаривал, мол, прочные нормы предстоит соблюдать по ширине, толщине и плотности ткани, куда проще выпускать вольное, городское, или уж, если на то пошло, мезерицкое сукно, его и китайцы всегда горазды сменять на шелк или чай. Но переубедить Евдокию не удалось, все производство она велела ориентировать на выгонку шинельного материала. А для пригляда за выпуском сыскала отставного капрала интендантской службы. Такого коли уже и удастся кому обмануть, то будет это не грехом, а чудом.
Распорядилась Евдокия строить склады для шерсти и под готовую продукцию, столовую с кухней, конюшню, собственную слесарню. Савка ел на ходу, спал урывками, носился по городу на своей двуколке, как черт в колеснице, нанимал работников, объезжал кредиторов, чтобы заплатить по долгам. А потом еще до поздней ночи, тараща покрасневшие глаза, приходилось ему сочинять хозяйке треклятый денежный отчет.
Станки разместили по цеху, к трепальному механизму приспособили конную тягу. Дело за малым стало, за шерстью. Три дня Евдокия переговоры вела, торговалась отчаянно. Сколько кип перещупали — счету нет. Пепка шерстины из руна вытаскивал, измерял линейкой специальной, количество завитков считал. Взяли на пробу сто пудов оренбургской, от овец русской породы. Сошлись на четырех рублях и тридцати копейках за пуд, что для грязной шерсти, которая после мойки в весе теряет до двух раз, цена довольно мохнатая.
Туго поначалу дело пошло, одной шерсти перепортили до двадцати пудов. Терпела Евдокия убытки. А едва задышала фактория, только-только закрутились щедро смазанные ассигнованиями шестерни коммерции, как грянула война с турком. Для Савки известие это явилось неожиданностью. То есть слухи-то разные ходили давно, но на то они и слухи, чтобы им не верить. Вот тут-то и припомнили настояние хозяйки на выгонке именно казенного сукна, поди, армию-то одевать нужно, с руками оторвут.
Ближе к лету начал в Нижний Новгород прибывать торговый люд. В Волге тесно сделалось от парусников и пароходов, по железной дороге составы приходили один в хвост другому, сплошной колонной тянулись подводы по большаку. К этому времени фактория Кулаковой насчитывала уже более тридцати станков и около ста работников. Шерсть теперь мыли не руками в кадушках, а на хитром агрегате с диковинным названием 'левиафан'. Склады ломились от тюков с сукном, Евдокия залезла в долги, назанимала под векселя денег, но упорно наращивала и наращивала производство. Это при условии, что за все время работы ни одного аршина материи продано не было. Не дожидаясь открытия ярмарки, закупала она ткацкое оборудование, что подвозили к торгам машиностроительные заводы Москвы и Петербурга. На пустыре заложили кирпичный фундамент будущей двухэтажной фабрики.
Получил Савка первое жалование из расчета восемнадцати рублей за месяц. Куда деньги потратить, убей Бог, не придумает, почитай, живет на всем казенном. Пятерик деду в Антоновку отослал, остальные припрятал. Водку Савка не пил и к курению не пристрастился. Зато завернул по случаю в кондитерскую лавку, на восемьдесят восемь копеек так налопался с жадности сладостей, что три дня потом желудком маялся.
А народу прибавлялось с каждым днем, ярмарочные склады набивались товаром. Свозили на Нижегородку все подряд, зерно, пушнину, кожи, хлопок и шерсть, соль, ткани и сукна, одежду, фаянс, керосин, мыло, рыбу, картины и книги, игрушки, иконы, свечи, персидскую бакалею: рис, финики, орехи. За городом росли горы бревен, железных и медных чушек, прутьев, труб. С караванами из Кяхты — единственных на всю страну торговых ворот с Китаем — прибывал чай и шелк. Говаривали, что сходится здесь Европа с Азией, а весь оборот перевалил уже за двести миллионов целковых и год от года рос. Стекались к ярмарке артисты, музыканты, балаганчики и целые театры, приезжали работать лучшие ресторации. Как огромный магнит металлические опилки притягивало грандиозное торговище разного рода мошенников, авантюристов, мелкое ворье и гулящих девок. К середине лета население города увеличилось впятеро против обычных пятидесяти тысяч. Прописали в газетах, будто бы Нижегородка не только на всю Россию теперь наипервейшая ярмарка, но и на всем белом свете, потому как даже всемирная выставка в Лондоне, дескать, с ней не сравнится.
На ярмарку, за Оку переехал губернатор с канцелярией, ярмарочное начальство, заработало отделение государственного банка. В Макарьевскую часовню, благословляя торговище и дав тому официальное открытие, внесли икону преподобного Макария. Но ярмарка началась чуть погодя, когда крупные купцы и фабриканты проворочали меж собой миллионные сделки, когда определилась цена на чай, задавая тон всей меновой торговле. И завертелась карусель. В чайных и рюмочных уши закладывало оттого, как били купцы рука об руку, скрепляя сделки надежнее всяких печатей.
В суконных рядах арендовала лавочку и Евдокия. Праздношатающиеся зеваки да портные мелкого пошиба ее интересовали мало, посему здесь товар не нахваливали и за рукава проходящих не хватали. Ждала Евдокия одного единственного покупателя. И он пришел.
Напротив скучающего продавца остановился низенький толстенький господин с тонюсенькими усиками-стрелочками, несмотря на удушающую июльскую жару, при котелке и чиновничьем мундире. Отер круглую раскрасневшуюся физиономию несвежим платком, промокнул наметившуюся лысинку, нацепил на нос с заметной горбинкой пенсне и принялся мять в пухлых пальцах разложенное на прилавке сукно. Зачем-то поскреб ногтем, понюхал, соизволил рассмотреть волокна через увеличительное стекло, только что еще на зуб не надкусил.
— А что же, братец, — обратился господин к продавцу, — много ли у тебя такого товару?
— Мно-ого, мил человек. Сколь желаете?
Обладатель котелка вопрос оставил без ответа, многозначительно оглядя продавца поверх стекол.
— А откуда суконце-то будет?
— Да здешней выгонки... С кулаковской фабрики...
— Ага, — господин достал записную книжечку и сделал кое-какие пометки. — А как бы мне, братец, с хозяином твоим потолковать?
— С хозяином моим потолковать никак не получится, — сверкнул зубами продавец, — потому как не хозяин у меня, а хозяйка. Свистнул мальчишку: — Ванька! Сыщи Егоровну-т! Да, гляди мне, мигом!
Евдокия себя ждать не заставила. Едва бросив взгляд на господина в мундире, поняла кто перед ней.
— Шпульман, — тот слегка наклонил голову, приподняв котелок, — государственный агент по закупкам.
Евдокия кивнула, назвалась сама и предложила разговор строить в ближайшей ресторации. Агент Шпульман не возражал.
— Имею предложить сукна шинельного до пятнадцати тысяч аршин, — начала Евдокия.
— Ну, что же. Поставка, надо сказать, изрядная. И качеством товар годный вполне... Надежного весьма, среднего качества...
— Отчего ж среднего? — удивилась Евдокия. — Что в нем, дыры? Требования все выдержаны, и по толщине и по ширине. Хороший товар у меня!
— Хороший! — согласился Шпульман. — Я бы сказал, добротный, отменный даже товар!.. Но качеством средний...
Евдокия молчала, разглядывая закупщика. Многие военные чины недоумевали, как де, находясь в должности весьма скромной, умудрялись интенданты наживать себе сказочные состояния на поставках армии. Вот он сидит, гнойный прыщ. За взятку от купца любое гнилье первым сортом пустит. И здесь норовит урвать, кусок отломить от каравая. Воистину говорят: 'Кому война, а кому мать родна!'
— А по сему, вот, — Шпульман выложил бумагу и помусолил ногтем под строчкой, — по семидесяти девяти копеек за аршин. Цена не высока, зато объемы, знаете, неограниченные. И пошлина легчайшая, ибо отечеству плоды трудов ваших назначаются!
— А нельзя ли, — Евдокия сдвинула палец Шпульмана выше, — по восьмидесяти семи копеек, как за надлежащего качества сукно? Как же это, голубчик, солдатам армии российской и не высшего сорта материал?
— А-а! — Шпульман шутливо погрозил Евдокии. — Я вижу, вы женщина очень умная, как говорится, с деловой хваткой... Что же мне делать с вами? — на пухлом лице отразились тягостные раздумья. — Ну, извольте! Правда ваша!.. Только вы уж не обессудьте, — Шпульман перегнулся через стол, — по пяти копеечек за аршин, отблагодарите...
— Ох, ты! Это ж сколь тебе в карман-то перепадет? Семьсот пятьдесят рубликов? Не жирно ли?
— Ну-у, — разочарованно протянул Шпульман, — об чем мы с вами говорим... К вам с душой, со всем расположением... Желаю здравствовать!
— Погодь! Давай хоть по три копейки с аршина.
Шпульман вздохнул.
— Дорогая вы моя! Какие у вас годовые объемы? Стоит ли, право, огород городить?
— Двести тыщ аршин на гора выдам. Под договор.
— О-о! — Шпульман поцокал языком. — При таких количествах копейку-другую можно сбросить. А пока — увольте, пятачок и ни-ни! Побойтесь бога, что вам, пятачка жалко?
Выхода у Евдокии не было. Слишком много денег заморожено в товаре, нужна шерсть, новые машины, кредиторы дышат в затылок — делу требуется оборот.
— Черт с тобой! — она пристукнула ладонью по столу. — Пиши купчую!
Шпульман потер руки и расплылся в ухмылке.
— Вот и славненько!..
На то, чтобы свезти сукно на казенные склады, потребовалась целая ночь. Днем по городу и пеший пройти мог не вдруг, такая толпища, хоть мылом мылься. Неделю сукно перемеряли, переглядывали нет ли в нем проплешин, мусора или еще каких изъянов. Углядев на каждом куске материи странного вида оттиск в виде палочек и черточек внутри треугольника, немало закупщики удивились и даже выразили опасение, не каббалические ли это, часом, знаки. На что получили разъяснение, что сие просто фирменная марка купчихи Кулаковой, вроде фамильной печатки или вензеля, из себя несуразная, но безвредная.
Еще неделю длилась бумажная волокита, да и это еще при условии, что Шпульман прикладывал старание и не давал делу застояться. Только потом Евдокия смогла получить причитающиеся ей средства. В сопровождении Савки и еще двух молодцов явилась она в банк, где клерк отсчитал ровными пачками, без малого, тринадцать тысяч рублей. Ассигнации перекочевали в макарьевскую, хитрого замка, шкатулку, которую несли двое широких в плечах молодцев.
На выходе из банка поджидал процессию господин Шпульман, обмахивался от жары котелком.
— Здравствовать желаю, Евдокия Егоровна! Извольте рассчитаться!
— Рассчитаться? — подняла брови Евдокия. — Это вы об чем? Долгов я перед вами не имею, вы, верно, спутали с кем?
— Как же это? — Шпульман поперхнулся воздухом. — А по пяти копеечек-то, забыли?..
— Вот тебе по пяти копеечек! — Евдокия сложила кукиш. — Вша поганая! Видал? Пшел с глаз и не попадайся боле!
Савка оттер плечом наглого господина, недобро покосились дюжие молодцы. Шпульман зашипел в спину угрозы, но на этот раз сила была не на его стороне.
— Обмишурила, стерва, — он без сил прислонился к стене. — Кого! Шпульмана обмишурила! Ну, погоди, поторгуешь ты у меня! Попомнишь!..
Евдокия угроз не опасалась. Пройдет лето, встанут у порога холода, оторвут сукно с руками, знай, выгонять успевай. С большими объемами плевать она хотела на милость какого-то там интенданта. Деньги, они как санки. Сперва ты их в горку, а потом они с горки тебя.
— Пошли, ребята! — велела Евдокия, отворив дверь банка носком сапога.
Савке не спалось. Раньше такое с ним случалось редко, засыпал без ног, едва касаясь щекой подушки. Раньше... Когда дни шли неторопливой и размеренной поступью владимирского тяжеловоза, а не мелись сбивчивой иноходью, не пестрили в глазах. Савка приладил поудобнее ноющую руку, в который раз попробовал призвать мысли, что с завидным упорством уносились за деревянную перегородку, туда, где расхаживала, поскрипывая половицами, Евдокия. Только вздохи за загривок не схватишь. Гадал Савка, приворожила его хозяйка к себе, или так, без колдовства обошлось.
Вот уж год скоро, как он при Евдокии состоит, а что она за человек, спроси, и не скажет. Поди разбери, где у нее напускное, а где настоящее. Живет нелюдимкой, к себе никого не подпускает ни на шаг, ни детей у нее, ни мужа, ни подружек. Вот давеча, уж в который раз, приезжал посыльный от Слащевского, сиятельного, его в душу, графа. Савка скривился, будто от изжоги, и перевернулся на другой бок. Горничная сказывала, прислал граф цветов букет, а внутри надушенная записочка, мол, не соблаговолите ли вы, любезная Евдокия Егоровна, на охоту. Куда там! Отстрочит хозяйка ответ, а хоть на словах передать велит, что через ее занятость сверхмерную хозяйственными делами и к не меньшему ее же прискорбию, быть она не может. Сидеть станет в келье своей, газеты читать и книжки, коих из Москвы выписывает больше, чем городская библиотека.
